Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2 (СИ) - Громов Ян - Страница 8

Я ткнул карандашом в карту.

— Вот здесь, в десяти верстах выше по течению, приток впадает в Безымянный ручей. По рельефу — идеальная ловушка для золота. Узкое ущелье, потом расширение. Там скорость воды падает, и всё, что она несла, должно осесть. Если мы сейчас, зимой, проведём там разведку, возьмём пробы и убедимся, что там есть металл…

— То что? — спросил Игнат.

— То Степан в городе подаст прошение на этот участок. Тихо, без шума. Застолбит его за нами. За копейки, как за «пустопорожнюю землю». И тот участок будет наш. По бумагам и со всеми правами на него.

В глазах Игната мелькнуло понимание.

— Хитро.

Работа пошла системная. Я разбил своих «геологов» на пары. Они уходили на лыжах утром, брали пробы грунта из береговых обрывов, скалывали образцы породы. Вечером они возвращались, обмороженные, усталые, но гордые, и вываливали на стол мешочки с камнями и землёй, помеченные где и на каком участке их взяли.

— Вот, Андрей Петрович, глянь, — Петруха высыпал горсть серой крошки. — С Чёрного распадка. Там скала голая торчит, вся в трещинах, и в них вот эта дрянь набита.

Я взял лупу. Под стеклом серая крошка ожила. Среди кварцевых обломков тускло поблёскивали крошечные, с игольное ушко, золотины. Не обкатанные. Острые.

— Жильное, — выдохнул я. — Петруха, ты, кажись, коренное месторождение нащупал.

— Да ну? — он расплылся в улыбке.

— Точно тебе говорю. Это не россыпь, это сама жила разрушается. Если там копнуть поглубже…

Мы наносили эти точки на карту. Карта оживала. Белые пятна заполнялись пометками, линиями, значками. Я видел структуру недр, скрытую под снегом. Я видел древние русла рек, которые текли здесь миллионы лет назад. Я видел разломы, где магма вырывалась наружу, неся с собой металлы.

Это было чувство, сравнимое с наркотиком. Я чувствовал себя рентгеном, просвечивающим землю.

Но была и другая цель у этих походов. Дисциплина и тренировка. Мои люди учились ходить по лесу тихо, наблюдать, ориентироваться. Они привыкали к зимней тайге, переставали бояться её пустоты. Они становились не просто работягами с ружьями, а настоящими егерями.

Однажды, вернувшись из такого рейда, Игнат зашёл ко мне, плотно прикрыв дверь.

— Командир, есть разговор. Не про камни.

— Выкладывай.

— Мы когда на Дальний ручей ходили, пробы брать… наткнулись на следы. Лыжня. Свежая. Дня два ей, не больше.

Я напрягся.

— Чья? Охотники?

— Не похоже. Охотник ходит петлями, зверя тропит. А эти шли прямо. Группа, человек пять. Шли тяжело, гружёные. И шли они, Андрей Петрович, не к нам. А в обход. К верховьям реки. Туда, где Рябов, по слухам, ватагу собирает.

Я подошёл к карте. Верховья реки. Там, где горы сходятся, образуя узкие ворота.

— Разведка? — спросил я.

— Или снабжение. Или гонцы. Но ходят они уверенно. Знают места.

— Значит, Рябов не спит. Готовится.

— Готовится, — кивнул Игнат. — И мы готовимся. Только он думает, что мы тут кротовьим трудом заняты, в земле роемся. А мы карту рисуем.

— Покажи на карте, где следы видел.

Игнат провёл пальцем.

— Вот здесь пересекли. И ушли на северо-восток.

Я смотрел на линию, которую прочертил его палец. Она проходила через узкое ущелье, которое мы ещё не обследовали.

— Игнат, — медленно сказал я. — А ведь это идеальное место для наблюдательного пункта. Высота, обзор на долину реки. Если они там ходят, значит, считают эту тропу безопасной.

— Хочешь секрет поставить?

— Хочу. Но не просто секрет. Мы сделаем там схрон. Запасной. С едой, патронами. И будем держать там человека. Сменяемого. Чтобы он видел всё, что движется к Рябову и от него.

— Это далеко, командир. День ходу.

— Зато мы будем знать, когда он двинется к нам. Мы увидим их за два дня до того, как они появятся здесь. Два дня, Игнат. Это вечность на войне.

Мы продолжали нашу геологическую разведку. Каждый новый образец, каждая новая отметка на карте были маленькой победой. Мы отвоёвывали у Рябова будущее. Он хотел забрать у нас золото, которое мы уже добыли. А мы забирали у него золото, о котором он даже не знал.

К концу февраля у меня была карта, которая стоила дороже, чем все слитки в моём сундуке. На ней были отмечены три потенциально богатых россыпи и одно возможное коренное месторождение. И все они находились на землях, которые формально были ничьими.

— Готовь письмо Степану, — сказал я однажды утром, сворачивая карту в тубус из бересты. — Пусть подаёт заявки. На «Медвежий холм», на «Черный распадок» и на «Кривой ключ».

— А деньги? — спросил Елизар, который теперь заведовал нашей хозяйственной частью. — Пошлины платить надо.

— Денег дадим. Не скупись. Пусть платит вперёд, пусть даёт взятки писарям, чтобы оформили вчерашним числом. Эти бумаги должны быть у нас до ледохода.

Когда Фома с пакетом и золотом ушёл в город, я вышел на улицу. Солнце уже пригревало не по-весеннему, конечно — морозы ещё трещали. Снег искрился, слепил глаза.

Я посмотрел на вышки, на дымы над тепляками, на своих людей, которые деловито сновали по лагерю. Мы пережили зиму. Мы стали сильнее.

— Ну что, Гаврила Никитич, — прошептал я, глядя на север, туда, где за перевалами копилась вражеская сила. — Посмотрим, кто кого переиграет.

Тайга вокруг нас перестала быть белой. Она была чёрной.

Если смотреть с высоты птичьего полёта — а я часто представлял себе этот вид, стоя на краю обрыва — наш лагерь, наверное, напоминал гноящуюся рану на чистом теле зимнего леса. Или вход в преисподнюю, который по недосмотру открыли не в пустыне, а посреди сугробов.

Столбы жирного, тяжёлого дыма поднимались к небу круглосуточно. Снег в радиусе полукилометра был покрыт слоем сажи и копоти, превратившись в грязное, серое месиво. Пахло не хвоей и морозной свежестью, а гарью, паленой землёй и мокрым войлоком.

Это была моя преисподняя. И я был её главным чертом.

— Ещё дров! — заорал я, перекрикивая треск пламени. — Семён, не спи! Жар уходит!

Мы стояли у края шурфа номер три. Это была уже не просто яма, а полноценная шахта, уходящая вниз метра на четыре. Сверху, над срубом, мы соорудили временный навес из жердей и лапника, присыпав его снегом, чтобы хоть как-то держать тепло. Но мороз давил под тридцать, и тепло выдувало мгновенно, стоило только огню ослабнуть.

Семён, кашляя от едкого дыма, подтащил к краю ямы охапку сушняка и скинул её вниз. Оттуда, из глубины, пахнуло жаром, как из открытой печи крематория.

— Хватит! — крикнул снизу Михей. Его голос звучал глухо, будто из бочки. — И так дышать нечем! Сейчас угорим к чертям собачьим!

— Не угорите! — рявкнул я в ответ, хотя сам чувствовал, как першит в горле. — Труба тянет?

— Тянет! — отозвался Михей. — Да только дым быстрее!

— Вылезай! Смена!

Из ямы показалась голова Михея, повязанная мокрой тряпкой. Лицо — чёрное, только белки глаз сверкают да зубы в оскале. Он выбрался наверх, тяжело дыша, и тут же упал на кучу лапника, жадно глотая ледяной воздух. От его тулупа валил пар.

Следом за ним вылез Ванька, молодой парень из новеньких. Его шатало.

Я подскочил к нему, схватил за подбородок, заглянул в глаза. Зрачки расширены, губы синеватые.

— Гипоксия, мать твою… — пробормотал я по-русски из двадцать первого века, а вслух скомандовал: — Игнат! Этого — в казарму, отпаивать сбитнем! И пусть на воздух не лезет час! Угар хватанул.

— Понял, командир, — Игнат подхватил парня под мышки и поволок к жилым срубам.

Работа шла адская. Мы дрались за каждый сантиметр глубины. Технология была примитивной до безобразия и эффективной до жестокости. На дне шурфа разводили костёр. Жгли его часов шесть-восемь, накрыв яму щитами, чтобы жар шёл вниз, в землю. Потом, когда угли прогорали, спускалась бригада. Выгребали золу, долбили оттаявшую на штык-два землю, грузили в бадьи, поднимали наверх. И снова закладывали дрова.