Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2 (СИ) - Громов Ян - Страница 9

Цикл за циклом. Сутки за сутками.

Земля сопротивлялась. Мерзлота здесь была каменной. Она звенела под кайлом, отстреливалась ледяными осколками, норовила схватиться обратно, стоило только зазеваться. Но мы её грызли. Огнём и железом.

Я подошёл к бадье, которую только что подняли. Жирная, чёрная грязь, перемешанная с галькой и пеплом. Она парила на морозе.

— В тепляк её! Живо, пока не схватилась! — скомандовал я.

Двое мужиков подхватили бадью на шестах и потащили к большому, приземистому строению, похожему на курган. Это был наш промывочный цех. Наша гордость и наша каторга.

Я нырнул следом за ними, откинув тяжёлый войлочный полог.

Внутри было темно, сыро и жарко, как в турецкой бане. Посредине, на кирпичном основании, стояла огромная железная печь, сваренная Архипом из листов металла. Она гудела, раскалившись докрасна. На ней стоял чан с водой, которая постоянно кипела, наполняя помещение густым паром.

В углу, скрипя и грохоча, вращалась бутара. Один из мужиков, голый по пояс, блестящий от пота, крутил ворот. Мышцы перекатывались под грязной кожей.

— Давай, родимая! — кряхтел Архип, опрокидывая бадью с породой в приёмный бункер.

Грохот камней по железу на секунду заглушил всё. Семён, стоявший на подаче воды, плеснул кипятком из ковша. Грязь, шипя, потекла внутрь барабана.

Я подошёл к нижнему концу шлюза. Здесь, в свете масляных ламп, происходило главное таинство. Серая жижа стекала по наклонному желобу, перекатываясь через деревянные порожки-трафареты. Под ними лежал грубый войлок.

Я смотрел на поток, как заворожённый. Это была не просто грязь. Это были деньги. Это были винтовки. Это была жизнь.

— Стоп машина! — крикнул я, когда бадья опустела.

Ворот замер. Вода стекла. Я аккуратно поддел пальцами верхний трафарет. Под ним, на серой шерсти войлока, лежала тяжёлая, жёлтая сыпь.

— Есть контакт, — выдохнул я.

Архип вытер пот со лба тыльной стороной ладони, оставив грязную полосу.

— Богато идёт, Андрей Петрович. Жирно. Не зря землю палим.

— Не зря, Архип. Ой не зря. Вынимай.

Процесс съёма золота был священнодействием. Войлок аккуратно вынимали, полоскали в бочке с чистой водой, выбивали каждую песчинку. Полученный концентрат я забирал лично. Никому не доверял.

Я вышел из тепляка, сжимая в руке тяжёлый кожаный кисет с дневным намывом. Мороз ударил в лицо, мгновенно высушивая пот. Контраст температур был таким, что голова закружилась.

На улице уже темнело. Костры у шурфов горели ярче, отбрасывая длинные, пляшущие тени на грязный снег. Люди двигались в этом мареве, как демоны. Грязные, уставшие, злые.

Я видел, что они на пределе.

Гонка с зимой выматывала. Мы спали по четыре-пять часов. Ели на ходу. Мышцы болели постоянно, руки были сбиты в кровь, ожоги и обморожения стали привычным делом. Но никто не роптал вслух. Золото, которое я каждый вечер взвешивал у всех на глазах, действовало лучше любого кнута.

Они видели результат. Они понимали: то, что мы делаем — невозможно. Никто на Урале не мыл золото зимой. Никто. А мы мыли. Мы ломали систему. И это чувство собственной исключительности, смешанное с жадностью, держало артель в кулаке крепче любой дисциплины.

Я дошёл до конторы, запер дверь на засов. Зажёг свечу. Высыпал содержимое кисета на весы.

Двести тридцать граммов. За один день.

Я сел на стул, чувствуя, как гудят ноги. Почти четверть килограмма. В переводе на деньги того времени — это состояние. За неделю мы доставали столько, сколько иная старательская артель не брала за сезон.

Зимнее золото и правда оказалось тяжёлым. Мы вскрыли то самое древнее русло, о котором говорил Елизар. Там, под коркой мерзлоты и торфа, лежали пески такой концентрации, что у меня перехватывало дыхание.

В дверь постучали. Условный стук — три коротких, один длинный.

— Войди.

На пороге появился Елизар. Старик выглядел уставшим, его борода была в саже, но глаза горели ясным, спокойным светом.

— Ну как, Андрей Петрович? — кивнул он на весы.

— Бог милует, отец. Гребём лопатой, — улыбнулся я.

Елизар присел на лавку, прислонил посох к стене.

— Люди устали, Андрей. Сильно устали. Семён сегодня чуть в шурф не свалился, ноги не держат. А у Васьки-плотника кашель нехороший, грудной.

Я нахмурился. Этого я боялся. Простуда, болезнь легких — спутники горняков. А в наших условиях, с дымом и перепадами температур, это вопрос времени.

— Ваську — в отдельную комнату. Пусть отлежится пару дней, попьёт жир барсучий. На работы не выпускать. Сделай ему точно такой же отвар, как внучке твоей делал — пусть дышит им три раза в день.

— Хорошо. А кем заменить его? — тихо спросил Елизар. — Нас и так в обрез.

— Перекинь кого-нибудь с заготовки дров.

— Ладно, разберусь, — кивнул старик. — Но я о другом, Андрей. Злоба в людях копится. Не на тебя, не на работу. На жизнь такую собачью. Они как звери стали. Едят, спят, копают. Души черствеют.

— Здесь не монастырь, Елизар. Здесь война. На войне души не спасают, на войне тушки берегут.

— И всё же… — он пожевал губами. — Надо бы им… отдушину. Праздник какой, что ли. Или хоть баню по-человечески истопить, с вениками, с квасом. А то сорвутся. Перегрызут друг друга.

Я посмотрел на него. Он был прав. Я, увлечённый погоней за граммами и килограммами, забыл о психологии. Я превратил их в машины, но они оставались людьми.

— Завтра воскресенье? — спросил я.

— Завтра.

— Объявляй выходной. Полный. Шурфы только на прогрев поставить, дежурных оставить минимум. Остальным — баня, двойная пайка мяса, и… — я полез в сундук, достал бутыль мутной, крепкой самогонки, которую мы купили в городе. — И вот это. По чарке каждому. Но только по одной! Чтобы без пьяного дебоша.

Елизар улыбнулся в бороду.

— Добро, Андрей Петрович. Это ты правильно. Людям выдохнуть надо.

— И ещё, отец. Собери вечером всех в большом срубе. Почитаешь им. Не проповедь, а просто… из Писания что-нибудь. Про терпение. Про исход из Египта. Им сейчас нужно знать, что они идут к Земле Обетованной, а не просто грязь месят.

— Сделаю.

Утро началось не с привычного матерного рева десятников и лязга лопат, а с тишины. Звенящей, морозной тишины.

Я вышел на крыльцо сруба, когда солнце только-только позолотило верхушки елей. Мороз стоял такой, что дым из труб тепляков поднимался строго вертикально, словно белые колонны, подпирающие небо.

Артель копошилась на улице. Хмурые, сонные, в натянутых наспех тулупах. Они переминались с ноги на ногу, скрипя снегом, и косились на меня с опаской. Елизар вчера вечером читал им про исход евреев из Египта, про терпение и манну небесную. Читал хорошо, с чувством, мужики слушали, разинув рты, но утром магия слова выветрилась, уступив место суровой реальности: сейчас снова работать в дымных ямах, в грязи и холоде.

— Ну что, православные, — громко сказал я, оглядывая строй. — Как спалось?

— Да как спалось… — буркнул Семён, кутаясь в воротник. — В тепле и уюте. Только вот работать пора, Андрей Петрович. Чего зря морозиться?

— Работать, говоришь? — я усмехнулся. — А вот хрен тебе, Семён, а не работать.

По рядам прошел недоуменный шепоток. Игнат, стоявший рядом со мной, хмыкнул в усы, но промолчал — он знал план.

— Сегодня, — я повысил голос, — кирки в сторону. Лопаты — в сарай. Сегодня у нас, братцы, банный день. Выходной.

Тишина стала еще плотнее. Они не верили. Для них, привыкших пахать, слово «выходной» звучало как ругательство или издевка.

— Что, оглохли? — рявкнул я весело. — Сказано — выходной! Баню топите, говорю. Марфа на кухне уже стряпней занимается… солонины наварила так, что ложка стоит. Сегодня жрем, моемся, вшей гоняем и спим.

— А шурфы? — подал голос Архип-кузнец, почесывая огромной пятерней затылок. — Земля-то остынет. Схватится за день, потом неделю долбить будем.

— А шурфы мы не бросим, — кивнул я. — Договоримся так: дежурных назначать не буду. Мы же артель, а не каторга. Каждый по совести. Проходил мимо — кинул охапку дров, посмотрел, чтоб горело ровно. Справимся?