Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2 (СИ) - Громов Ян - Страница 24

Елизар ждал меня в конторе, сидел на лавке, мрачный.

— Рябов перешёл черту, — сказал он без предисловий. — Деревню жечь… Это уже не война за золото, не борьба за прииски. Это месть чистая.

— Знаю, — кивнул я, усаживаясь за стол. — Но мы сделали что смогли, помогли людям. Они увидели, что я не колдун, а человек. Который пришёл на помощь, когда надо, который рискнул собой ради чужих людей.

— Слухи теперь пойдут другие, — согласился Елизар задумчиво. — Люди видели, как ты с мужиками огонь тушил. Как руки обжёг, брёвна таская. Какой колдун так будет делать?

— Именно. Рябов хотел меня опорочить, а получилось наоборот.

— Только… — Елизар помялся, — он не остановится. Он озлобится еще больше. Будет бить ещё жёстче. И не только слухами.

Я посмотрел в открытое окно. За ним серело утро. Грязь, слякоть, туман. Но где-то там, за этой пеленой, Рябов строил новые планы. И Штольц точил свои клинки.

— Пусть бьёт, — сказал я устало, но твёрдо. — Мы тоже не стоим на месте. Я уже не просто старатель, Елизар. Я — Андрей Петрович Воронов, купец второй гильдии. С бумагами, печатями, благословением церкви. И у меня есть артель, которая меня поддерживает. Есть люди в городе — Степан, его агенты. Есть связи в деревнях. Есть авторитет священника. Вот еще и в Ключах теперь обещали помощь в случае нужды.

Я повернулся к старику.

— Передай всем староверам в округе — если будут замечать какие-то странности, или людей лихих — пусть через тебя или Фому передают или же напрямую приходят. Нужно пресекать выпады Рябова на ни в чем не повинных людей.

Елизар кивнул, поднимаясь.

— Передам. Люди тебе поверят. Ты им уже доказал.

Когда он ушёл, я сел за стол и взял перо. Нужно было написать Степану. Рассказать о пожаре, о том, как мы его тушили, как староста благодарил. Пусть разнесёт эту историю по городу через своих людей. Пусть люди знают правду, а не рябовскую ложь.

Я писал долго, подробно. Описывал, как горела деревня, как мы работали всю ночь, как Кузьма с крыши горящие доски срывал, рискуя жизнью. Как Михей руки сорвал, воду из колодца доставая не останавливаясь. Как Игнат с топором балку отвел, которая на женщину падать собиралась.

Пусть эта история дойдёт до каждого кабака, до каждой лавки. Пусть бабы на базаре её пересказывают. Пусть знают.

Рябов хотел сделать из меня чудовище, колдуна, исчадие ада. Но я превращал его удары в свою защиту. Каждый его выпад делал меня сильнее в глазах простых людей. Каждая его подлость добавляла мне авторитета.

Психологическая война — это шахматы. Медленные, выматывающие, где каждый ход нужно просчитывать на три шага вперёд.

И я только что поставил ему шах.

Но до мата было ещё далеко. Весна шла. Распутица заканчивается, дороги просохнут. И тогда Штольц со своими солдатами все-таки двинется сюда.

Я запечатал письмо, позвал Кремня.

— Едешь в город. Срочно. Передашь Степану лично в руки. И скажи — пусть разносит историю про пожар. Громко, по всем кабакам и лавкам. Пусть все знают.

Кремень кивнул, спрятал письмо за пазуху и ушёл.

Я остался один. Встал у окна, смотрел на пробуждающийся лагерь. Артельщики выходили из казарм, потягивались, шли к умывальникам. Дети уже проснулись — Мишка тащил дрова к кузнице, Матвей с Тихоном бежали с вёдрами к колодцу.

Жизнь продолжалась. Вопреки Рябову. Вопреки Штольцу. Вопреки всему этому безумному миру XIX века, в котором я оказался.

Весна на Урале — дама с характером. Ещё вчера она ласково грела спину солнцем, обещая скорое лето, а сегодня превратила землю в коварную, чавкающую ловушку.

Я стоял у края провалившегося шурфа и смотрел на жижу, которая ещё вчера была твёрдой мёрзлой землёй. Талая вода сочилась из стенок, превращая яму в болото. Сверху нависали куски дёрна, готовые в любой момент сорваться вниз. Верхний слой грунта, прогретый нашими кострами изнутри и весенним солнцем снаружи, поплыл. Стенки шурфов, ещё недавно твёрдые, как камень, превратились в жирную, тяжёлую кашу.

С тепляками нужно было заканчивать. Я тянул до последнего, понимая, что каждый день простоя — это упущенные граммы, которые складываются в унции и фунты. Но физику не обманешь, даже если ты попаданец из двадцать первого века.

Артельщики, почуявшие вкус золота, упирались рогом.

— Петрович, да там же самая жила пошла! — горячился Федька Кривой, размахивая кайлом, как флагом. — Ну каплет сверху, эка невидаль! Подпорки поставим, досками обошьём! Нельзя бросать, фарт уйдёт!

Я смотрел на их азартные, перемазанные глиной лица и понимал: жадность — двигатель прогресса, но она же и могильщик.

— Фарт уйдёт, а вы останетесь, — отрезал я. — Грунт «дышит». Ещё день-два, и всё это схлопнется.

— Да мы аккуратно! — встрял молодой Сенька. — Мы ж не дураки…

Дураками они не были. Они были старателями, опьяненными добычей. И это чуть не стоило нам жизни.

Случилось это ближе к обеду. Я сидел в конторе, сводил дебет с кредитом — Степан прислал очередную смету на «представительские расходы», от которой у меня задергался глаз, — когда снаружи раздался нечеловеческий вопль. Не крик боли, а именно вопль животного ужаса.

Я вылетел на крыльцо, не помня себя.

У дальнего тепляка, того самого, где работала бригада Михея, суетились люди. Орали, махали руками, кто-то тащил верёвку.

— Лопаты! Лопаты давай! — ревел бас Кузьмы.

Я подбежал к яме. Сердце пропустило удар.

Шурф обвалился. Не весь, но одна стенка съехала вниз тяжёлым, мокрым пластом, похоронив под собой дно. А из этой глиняной могилы торчала голова и плечо Михея. Его лицо было серым, глаза вылезли из орбит, рот хватал воздух, как выброшенная на берег рыба. Грязь сдавила грудную клетку, не давая вдохнуть.

— Не стоять! — рявкнул я, прыгая в яму прямо в сапогах. Грязь тут же чавкнула, хватая меня за лодыжки. — Откапывай! Руками гребите, лопатой посечёте!

Кузьма, Игнат и ещё двое мужиков уже были рядом. Мы рыли эту проклятую, ледяную, тяжёлую жижу, сдирая ногти. Оттаявшее болото было вязким, как гудрон. Оно не хотело отдавать добычу.

Михей хрипел. Изо рта у него пошла розовая пена — лёгкие сдавливало всё сильнее.

— Быстрее! — орал я, чувствуя, как паника холодной змеёй ползёт по спине. — Верёвку под мышки!

Игнат ловко пропустил петлю под свободное плечо Михея.

— Тяни! — скомандовал я тем, кто остался наверху. — Но плавно, хребет не сломайте!

Верёвка натянулась, зазвенела струной. Михей застонал. Мы с Кузьмой упёрлись ногами в зыбкое дно, подхватили бедолагу под бока, пытаясь выдернуть его, как морковку из грядки.

— И-и-и… раз! И-и-и… два!

Болото чмокнуло, неохотно разжимая объятия. Михея рвануло вверх.

Его вытащили на поверхность, волоком оттащили от края ямы. Он лежал на спине, весь покрытый бурой грязью, и кашлял так, что казалось, сейчас выплюнет лёгкие.

Я выбрался следом, тяжело дыша. Руки дрожали — от усталости, от злости, от понимания того, как близко всё было к краху.

— Всё, — сказал я тихо, но в наступившей тишине меня услышал каждый. — Тепляки закрыты. Кто полезет — лично ноги переломаю, чтоб потом не откапывать.

— Петрович… — начал было Федька, но осёкся под моим взглядом.

— Марфа! — крикнул я. — Спирту! И горячего сбитня! Живо!

Михея отпаивали в бане. Он сидел, завернутый в тулуп, всё ещё трясся, стуча зубами о кружку с самогоном.

— Думал, всё… — сипел он. — Как тисками сжало… Дышать не мог… Спасибо, Андрей Петрович.

— Богу спасибо скажи, что стенка не целиком ушла, — буркнул я. — И жадности своей свечку поставь за упокой.

Я обошёл все четыре тепляка, где мы работали зиму. Картина была одинаковой — земля превращалась в кашу. То, что держалось на морозе, сейчас расползалось, как гнилой сыр. Работать в таких условиях было самоубийством.

— Разбирайте конструкции, — скомандовал я. — Доски, брёвна, всё что можно использовать повторно — тащите на склад. Инструмент — в кузницу. Завтра начинаем работать на реке.