Парторг (СИ) - Риддер Аристарх - Страница 4

Надо только не упустить момент. Надо выздороветь как можно быстрее, получить приличный протез, добраться до Сталинграда и найти того, кто будет заниматься восстановлением города. И доказать, что я нужен. Что я могу быть полезен. Что потеря ноги не делает меня бесполезным.

План был безумным и дерзким. Шансов на успех было мало. Но они были. Они существовали.

Я снова посмотрел на свою правую руку. Медленно сжал пальцы в твёрдый кулак.

Я выживал в страшном отступлении летом сорок первого. Выживал под Москвой в лютую зиму. Выживал в кровавой мясорубке под Ржевом. Выживал в адском Сталинграде, где каждый день мог стать последним. Выжил даже тогда, когда мне начали отрезать в медсанбате ногу практически без нормального наркоза. Выживу и сейчас. Обязательно выживу.

И не просто выживу. Я буду строить. Потому что это единственное, что я теперь умею по-настоящему хорошо. Потому что страна будет отчаянно нуждаться в строителях. Потому что я могу быть полезен своему народу. Потому что иначе какой вообще смысл во всём этом? В переносе сознания, в новой жизни, в невероятном шансе, который мне дали неведомые силы?

Я закрыл глаза. Усталость навалилась тяжёлой, свинцовой волной. Но теперь это была совсем другая усталость. Не отчаяние безнадёжного калеки, а просто естественная измотанность тела, которому требуется время для восстановления.

Я буду жить. Буду упорно восстанавливаться. Буду учиться заново ходить на протезе. И буду искать свой путь в этом новом-старом мире. Путь строителя. Путь созидателя.

Где-то вдалеке, за окнами госпиталя, шла война. Сталинград уже в глубоком тылу. Фронт за сотни километров от него. И продолжается долгая, невероятно трудная дорога к победе.

И ещё более долгая, ещё более трудная дорога восстановления разрушенной страны.

Георгий Васильевич Хабаров, лейтенант Красной Армии, кавалер двух орденов и двух медалей, а в прошлой жизни — Сергей Михайлович, заслуженный строитель Российской Федерации, будет частью этой дороги. Обязательно будет. Потому что выбора нет. Потому что это мой шанс. Потому что руки остались, голова работает, а землю кидать лопатой можно и на деревянном протезе.

После проведённого лечения первым отечественным антибиотиком крустозином, так первоначально в Советском Союзе называли пенициллин, полученный из плесневых грибов, состояние Георгия Хабарова стало резко и заметно улучшаться с каждым днём.

Прошла мучительная лихорадка, причём удивительно быстро и внезапно, можно сказать, как по щелчку пальцев. Температура, к искреннему удивлению опытных госпитальных врачей, нормализовалась буквально в течение суток. Послеоперационная рана на культе правой голени стала быстро очищаться от гноя, перестала сочиться, и начался долгожданный процесс здорового заживления. На каждом врачебном обходе Георгий слышал только приятные одобряющие разговоры о состоянии моего здоровья.

— Вот это да, лейтенант! — сказал молодой врач, меняя ему повязку. — Такими темпами заживает, что просто диву даёшься. Крустозин творит чудеса, настоящие чудеса!

— Значит, скоро выпишут? — осторожно спросил Георгий.

— Рано ещё говорить, но процесс идёт отлично. Видел я случаи похуже, когда люди месяцами лежали, а у тебя вон как бодро дело движется.

Во время очередного начальствующего обхода, когда главный хирург госпиталя осматривал в течение дня абсолютно всех раненых, находящихся в его ведении, Георгий услышал впервые слово «выписка», сказанное непосредственно в его адрес. Это слово прозвучало как музыка.

— Ну что, лейтенант, тебе, наверное, уже можно думать и о выписке, — сказал главный хирург, пожилой военврач первого ранга с усталым лицом. — Если так дело пойдёт и дальше, то скоро отправишься домой. Родные небось заждались.

— Не поеду, товарищ военврач, — угрюмо и твёрдо ответил Георгий, глядя в потолок. — Нету у меня дома. Никакого. Детдомовский я, из Минска. Его немцы двадцать четвёртого июня на моих глазах на кирпичи разобрали. Наверное, живым я один остался из всех ребят.

В многолюдной палате мгновенно установилась гробовая, напряжённая тишина. Даже те, кто обычно стонал или бредил, словно почувствовали что-то и замолчали.

Военврач, старый опытный хирург, прошедший все войны двадцатого века, которые вела Российская империя, а потом Советский Союз, молча стоял над кроватью лейтенанта и не знал, что сказать. Слова застряли где-то в горле.

Он, ушедший на русско-японскую войну восемнадцатилетним добровольцем, зауряд-врачом, видевший Первую мировую, Гражданскую, финскую и пошедший на эту очередную войну опять добровольцем, несмотря на свои шестьдесят лет, много видел в жизни такого, что давало ему право говорить, что его удивить уже, наверное, нечем.

Но этот, молодой лейтенант, потерявший в Сталинграде правую ногу, сумел сказать о себе так, что вызвал растерянность и смятение даже в душе старого, повидавшего всякое доктора.

Военврач знал из медицинской карты, что раненому офицеру всего девятнадцать лет и что тот, без всяких натяжек и преувеличений, настоящий герой. Но, глядя на на лейтенанта, лежащего на госпитальной койке, было сложно поверить, что он так молод.

На постели лежал безногий, но матёрый, закалённый в боях мужичище, худой, изможденный борьбой со смертью, которую он сумел победить. И в его глазах было что-то такое тяжёлое и пронзительное, что заставило отвести взор даже опытнейшего и видавшего виды главного хирурга.

Он молча, не говоря ни слова, развернулся на каблуках и быстро вышел из палаты. За дверью сказал своей свите из врачей и медсестёр:

— На этом общий обход сегодня закончен. Всем спасибо за работу. Свободны.

— Товарищ военврач, но у нас ещё две палаты не проверены, — начал было один из молодых докторов.

— Сказал закончен, — отрезал старый хирург таким тоном, что возражать никто больше не посмел.

Последним из палаты вышел комиссар госпиталя. Он когда-то тоже был практикующим хирургом, но жизнь повернулась так, что делом его жизни стала политическая работа в армейских госпиталях.

Комиссар знал толк в людях. Он молча взял у пожилой медсестры толстую медицинскую историю ранения безногого офицера и очень внимательно и вдумчиво просмотрел её. И только после этого вышел из палаты.

Ничего этого Георгий не видел и не заметил. Ответив главному хирургу ту правду, которую обычно держал глубоко внутри, он закрыл глаза и молча лежал, пытаясь успокоиться.

Буря, разыгравшаяся в его душе, была готова разорвать на части ещё не окрепший организм. Он физически ощущал, как чуть ли не на самом деле кровь в его жилах готова была закипеть от эмоций.

Георгий лежал в офицерской палате на двадцать коек, но всё равно она была большой и просторной, и койки в ней никогда не пустовали. Война исправно поставляла раненых офицеров. В палате всегда стоял лёгкий шум, и кто-нибудь постоянно разговаривал. Обычно очень тихо, чтобы не мешать другим, но буквально каждую минуту, днём и ночью.

А сейчас в палате стояла гробовая тишина, и его соседи, такие же раненые офицеры, почему-то боялись нарушить эту тишину и молча лежали, погружённые каждый в свои тяжёлые думы.

После обхода главного хирурга в моей голове что-то произошло, и каждую секунду я будто смотрел какое-то кино и слушал передачи радио.

Других ассоциаций происходящее со мной просто не вызывало. Но уже вечером я понял, что происходит. Как по мановению волшебной палочки ожили мои две памяти: Георгия Васильевича Хабарова, раненого девятнадцатилетнего лейтенанта, и Сергея Михайловича, старого, умудрённого жизненным и профессиональным опытом заслуженного строителя Российской Федерации, умершего от инфаркта уже в следующем, двадцать первом веке.

К утру я вспомнил абсолютно всё, что было в моей жизни, в жизни Георгия Хабарова. Всё, что видел, слышал и читал, даже если это было мимолётно, например, быстрый случайный взгляд на какой-нибудь текст, проскользнувший мимо внимания.