Парторг (СИ) - Риддер Аристарх - Страница 3

Самое обидное и несправедливое на мой взгляд было в том, что проклятая мина точно легла в окоп, где я сидел и разговаривал с комбатом о текущих делах, перед самым новым годом погиб мой ротный командир, и мне приказали его заменить. Это было совершенно правильно и заслуженно, в нашем батальоне на пальцах одной руки можно было перечесть тех, кто как я начал воевать в последних числах проклятого июня сорок первого.

Фашистская мина не тронула совершенно никого кроме меня и практически полностью лишила правой ступни. Окончательно я с ней расстался уже в медсанбате, когда, потеряв сознание, пока меня туда тащили санитары, очнулся уже на борту бронекатера, эвакуировавшего очередную группу тяжелораненых на относительно безопасный левый берег.

На этом моё злосчастное невезение совсем не закончилось. Когда я оказался наконец-то в настоящем госпитале, причем он был уже глубоко тыловым, далеко от фронта, то услышал страшное слово «гангрена» и совершенно незнакомое мне медицинское слово «сепсис».

Это на первом врачебном обходе в мой адрес произнес какой-то очень серьезный высокий чин местного госпиталя. Что это конкретно значит для меня, я понял, когда мою ногу укоротили один раз, а затем и другой, еще выше.

Но мои дела были по-прежнему плохи, и, судя по всему, меня собирались класть на операционный стол еще один раз. Мне было уже абсолютно всё равно. Большую часть времени я был в тяжелом бреду, лишь изредка приходя в себя на короткое время.

Я весь буквально горел каким-то страшным внутренним огнем, и мне уже всё становилось совершенно безразличным. Отвратительный запах моей приближающейся смерти был таким сильным и омерзительным, что я почти сразу опять уходил в свой спасительный и даже уже желанный бред.

Вот перед одним из таких уходов в меня и заползло это другое. Но через какое-то время я совершенно неожиданно очнулся и внезапно с удивлением понял, что не горю больше этим ужасным внутренним огнем, у меня появилось даже какое-то пока непонятное и совершенно непривычное чувство приятной внутренней прохлады. Вокруг стоял приятнейший характерный запах хлорки, камфоры и йода. А самое главное окончательно исчез омерзительный и отвратительный запах моей неминуемой смерти!

Несколько часов я безвольно лежал и пытался всё это как-то осознать, еще не до конца понимая, что это конкретно значит для меня и моей судьбы. Как внезапно услышал прямо над собой торжествующий старческий и немного дребезжащий голос:

— Искренне надеюсь, уважаемый коллега, что полученные нами блестящие результаты окончательно развеяли ваше необоснованное недоверие к детищу Зинаиды Виссарионовны и вы теперь согласитесь с тем, что её отечественный крустозин ни чем не хуже разрекламированного американского пенициллина?

Через несколько дней одна молоденькая сестричка под большим секретом сообщила мне, что из Москвы накануне специально прилетел военный самолет и в нашем госпитале появилось для срочных испытаний какое-то новое секретное лекарство. Его разработала какая-то очень секретная и очень-очень умная тетенька с необычной фамилии Ермольева.

Лекарство ввели нескольким, как уже считалось, совершенно безнадежным раненым, в числе которых неожиданно оказался и я. Обладатель дребезжащего голоса был каким-то московским профессором.

И произошло настоящее чудо, я буквально ожил и прямо по часам стал выздоравливать. С Зинаидой Виссарионовной Ермольевой мы были немного знакомы, если, конечно, знакомством можно считать наше краткое общение, когда группа моих бойцов сопровождал её. Эта удивительная женщина-ученая совершенно бесстрашно лазила по опасным развалинам Сталинграда, самоотверженно делая свое, наверное, очень нужное стране дело.

И вот теперь её гениальное детище чудесным образом спасло мою пусть и безнадежно исковерканную, но еще такую молодую жизнь.

Я лежал неподвижно и смотрел в серый потолок с разводам и теперь я видел его совершенно чётко, без лихорадочного марева, без бреда, без галлюцинаций. Просто серый, облупившийся потолок с жёлтыми пятнами. В голове медленно, как утренний туман над рекой, рассеивалась паника. Вместо неё приходило понимание. Холодное, трезвое, почти математическое понимание ситуации.

Февраль тысяча девятьсот сорок третьего года. Сталинградская битва только что закончилась полной победой. Я лежу в госпитале в Горьком. У меня нет правой ноги. Мне девятнадцать лет. Я лейтенант Красной Армии. У меня два боевых ордена и две медали.

И у меня в голове память о жизни, прожитой в другом времени, временами очень детальная и полная. Память о восьмидесяти годах жизни. О профессии строителя. О семье. О колоссальных знаниях, которых не может быть у простого лейтенанта Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

Что делать с этим всем?

Первая мысль была простой и страшной, как удар ножом: это конец. Война не кончилась, враг ещё на нашей земле, а я уже инвалид. Калека. Куда, кому такой теперь нужен без ноги? В строй меня точно не вернут. Комиссуют, дадут корочки инвалида войны и отправят… Куда? Домой? У меня нет дома. Детский дом в Минске разбомбили в первые дни войны. Родственников нет, все погибли еще до войны.

Значит, отправят в какой-нибудь дом инвалидов. Или просто выпишут на улицу с мизерной пенсией, на которую можно медленно помирать с голоду. Калека-лейтенант в разрушенной стране, где каждый сам за себя, где у людей собственных проблем выше крыши.

Я почувствовал, как в груди поднимается что-то холодное, липкое и отвратительное. Отчаяние. Беспросветное, всепоглощающее отчаяние.

Но потом это чувство наткнулось на что-то другое. На твёрдую, несгибаемую волю Сергея Михайловича, на память человека, который прожил долгую, трудную, но достойную жизнь. Который всегда старался преодолевать все препятствия. Который никогда не сдавался. Который строил, созидал, создавал.

Ну и что, что ноги нет? Мысль была дерзкой, почти безумной для моего положения. Но она была, она родилась в моей голове. Ну и что? Это повод руки на себя наложить? Или опуститься, спиться, превратиться в жалкую развалину? Руки-то остались целыми. Голова на месте и работает. А в голове знания, такие, каких ни у кого в этом времени нет и быть не может.

Я, теперь уже точно Георгий, потому что принял это имя, эту жизнь, это израненное тело, медленно усмехнулся. Усмешка вышла кривой, почти болезненной, но в ней было что-то новое и важное. Решимость. Твёрдая, непоколебимая решимость.

Я знал, как строить здания. Я прожил целую жизнь в строительстве. Я знал технологии двадцать первого века, материалы, методы организации работы. Конечно, здесь, в сорок третьем году, многого из этого просто не существует. Но принципы останутся прежними. Знание того, что работает эффективно, а что нет. Умение планировать процесс, организовывать людей, управлять ресурсами.

Инвалид-строитель? Звучит дико, почти безумно. Но на административной должности физические кондиции не так критично важны. Инженер, прораб, главный инженер проекта, начальник строительного управления, всё это можно делать и без ноги. Можно и на протезе ходить по стройплощадкам. Даже на примитивном протезе, который здесь могут сделать из дерева и кожи.

Вопрос только в одном: как туда пробиться? Как безногому лейтенанту без связей, без гражданского образования, без всего получить доступ к настоящей, серьёзной работе?

Я напряжённо задумался. Сталинград. Битва закончилась, остатки окруженных немцев сдались. И уже, я уверен в этом, началось восстановление разрушенного города. Город полностью уничтожен, превращён в руины, его придётся отстраивать буквально заново, с нуля. Понадобятся люди. Много толковых людей. Инженеры, строители, организаторы производства.

А я почти рядом. Здесь, в Горьком, всего в тысячи километров. Для нашей страны это реально рядом. И у меня есть знания, которые стоят целого института. И есть награды, два ордена и две медали в девятнадцать лет, это не шутка и не случайность. Это уважение. Это авторитет. Это двери, которые могут открыться, если правильно в них постучать.