Тобой расцвеченная жизнь (СИ) - Бергер Евгения Александровна - Страница 41

И в этот момент в комнате фрау Штайн разбивается очередной стакан/тарелка или еще что-то подобное — я вдруг осознаю, что Йоханна все еще не пришла.

— Боюсь, сиделки сегодня не будет, — отвечает Патрик на мой безмолвный вопрос, глядя с уже привычным обреченным выражением на лице. — Она звонила вчера, сказала, что они с мамой не нашли общего языка.

Только не это, кидаю взгляд на часы, буквально разрываясь между необходимостью быть на работе и позаботиться о фрау Штайн одновременно. И тогда Рената предлагает:

— Возможно, я могла бы помочь — все равно мне нечем заняться.

И Патрик кивает:

— Это было бы очень кстати. Спасибо, Рената! — Потом целует меня в щеку и велит идти на работу, ни о чем не переживая. Так я и делаю: подхватываю сумку и бегу к велосипеду. Надеюсь, Клара простит мое маленькое опоздание...

Весь день я только и делаю, что размышляю о новом жизненном витке, нежданно-негаданно свершившемся в наших с Патриком отношениях. Родной сын — это вам не подобранный в подворотне щенок, отмытый и причесанный на собственный лад, — это отдельно взятый индивид с уже устоявшимися принципами и понятиями, каждый из которых может быть противен вашим собственным представлениям о жизни.

Плюс ко всему — его мать. Симпатичная молодая женщина, с которой Патрика связывают прошлые отношения... Юношеские, но все же. Ребенка-то они в любом случае умудрились зачать, а это о многом говорит. По крайней мере, для меня.

О предстоящей операции Ренаты я стараюсь не думать: не могу представить, что она, полная сил и энергии, может однажды умереть. Однажды, если что-то пойдет не так... И пусть предстоящая операция не кажется слишком тяжелой, однако с ее слабым сердцем любой наркоз может оказаться смертельным. Именно этого она и боится больше всего… Именно потому и решилась открыться Патрику.

Клара ни о чем меня не спрашивает — и к счастью — я еще не готова говорить с кем-либо на эту тему. Самой бы свыкнуться с произошедшим...

Возвращаясь домой после работы, вижу Линуса, гоняющего мяч с высоким подростком в черной одежде...

— Ева, — бросается он ко мне с радостным блеском в глазах, — я сегодня «пятерку» получил! Фрау Юнгер сказала, что я решаю лучше всех в классе.

— Умница, — треплю я его по волосам, а сама поглядываю в сторону Лукаса Мельбаха. Тот наблюдает за нами насмешливыми глазами... — Всегда знала, что ты у нас самый умный. — И интересуюсь: — Ты уже ужинал?

Линус мотает головой и, подхватывая с земли мяч, говорит:

— Нет, но я не хочу — мы с Лукасом играем в футбол. У него целая куча призов, он обещал научить меня лучшему удару.

Неловко машу парню рукой, но тот даже не отвечает. Спешу войти в калитку и избавиться от его нервирующего взгляда... Однако в доме я застаю картину не лучше: еще в прихожей слышу приглушенные голоса, доносящиеся с кухни, и, направляясь на их зов, вижу Патрика и Ренату, уютно беседующих за тарелкой спагетти. Перед ними два фужера с вином... не хватает только горящей свечи и более интимной обстановки.

Надеюсь, мое вытянутое лицо было таковым только в моем собственном воображении, потому что при виде этой картины у меня буквально падает сердце... И этого не исправляет ни приветливая улыбка Ренаты, вскочившей поприветствовать меня, ни тарелка с приготовленным ею блюдом, предложенным мне с искренним радушием.

Я ощущаю боль в глубине сердца... как будто бы кто-то колет его острой иглой.

— Уверена, что не голодна? — вопрошает меня женщина в цветастом фартуке. Моем, между прочим. — Я специально приготовила порцию побольше. Подумала, раз уж я все равно толкусь в доме, так уж лучше принесу хоть какую-то пользу. Ты ведь не имеешь ничего против, правда?

Я имею много чего против, однако вслух этого не произношу. У меня такое чувство, словно меня отодвинули, взяли своими наманикюренными ноготками и отодвинули в сторону в моем собственном доме.

В моем ли?

— Как фрау Штайн? — интересуюсь у Патрика. В мнимой надежде, что хоть здесь Ренату Мельбах ждала решительная неудача... Однако Патрик произносит:

— Я звонил в бюро по трудоустройству — у них некого нам предложить. Сама понимаешь, — он смущенно пожимает плечами, — мама распугала всех своим сиделок. Однако, — тут уж я заранее напрягаюсь, — Рената, по-моему, неплохо поладила с мамой.

И та подтверждает:

— Не представляю, чем она не угодила остальным девушкам. Милейшая старушка! Мы замечательно провели с ней время. — Очередной укол ржавой иглой пронзает мое сердце... И Рената как будто бы вдавливает ее еще глубже, когда добавляет: — Я могу присмотреть за фрау Штайн, пока не отыщется новая сиделка. Мне это совсем несложно!

Патрик улыбается...

Я тоже улыбаюсь? Наверняка. Натянутой, полной тайной муки улыбкой.

Я знаю, что должна быть снисходительнее к ней, сделать скидку на ее болезнь — непростые обстоятельства, заставившие их с сыном воротиться в Виндсбах, однако ничего не могу с собой поделать: ревность змеей вползает в самое сердце и сворачивается там тугими кольцами.

Я больше не могла оставаться внизу: сказала, что хочу принять душ и поднялась в нашу с Патриком комнату. С тех пор так и сижу на краешке постели с несчастным лицом... Гадаю, чем эти двое там заняты: продолжают милую беседу за фужером вина? Уверена, так и есть.

Мне Патрик пить запрещал... Говорил, что я еще маленькая — в шутку, как я полагала — теперь думаю, что это было всерьез.

Маленькая...

Возможно, росточком, но разве и умом... Или и умом тоже? Может, я просто не замечаю своей инфантильности. Достаточно припомнить вчерашние слезы на груди Килиана... И мысль: надо бы позвонить фрау Нортхофф и поблагодарить ее за предоставленный мне ночлег. Так взрослые и поступают... Они не бегут ранним утром, подобно воришкам, страшась встречи с последствиями своих поступков — они встречаются с ними лицом к лицу.

Раздается телефонный звонок на моем сотовом, и я выуживаю его из сумки.

— Привет, Каролина.

Сестрица, а это именно она, отзывается ответным приветствием — голос ее так и зашкаливает от обилия позитива. Счастливая, я ей даже завидую...

— Хотела тебе вчера позвонить, — сообщает она в телефонную трубку, — да меня позвали на вечеринку. Решила позвонить сегодня... Как поживаешь? Все хорошо, надеюсь? Больно голос у тебя неживой. Или это так кажется... Ну, я слушаю.

Говорить о Ренате и ее сыне я все еще не готова, пусть даже и с Каролиной, поэтому отвечаю, что все-то у меня замечательно. Лучше не бывает. В общем лгу в лучших традициях Евы Мессинг... А потом интересуюсь, как прошла ее вечеринка.

— Ах, да что там эта вечеринка, — отмахивается Каролина. — Скукота одна. Я с тобой о другом хотела поговорить...

— О чем же?

— О Килиане, — отвечает собеседница, — и любовных письмах. Меня зацепило, понимаешь? — поясняет она.

То, что она запала на Килиана Нортхоффа я легко понимаю, не пойму только, причем здесь любовные письма. О чем ей и сообщаю...

— Все просто, — я вроде как слышу смущение в голосе Каролины, — я решила написать ему любовное послание. Ну, знаешь, как в тех книжках, что ты мне прежде читала... «Дорогой мой сэр Лонселот...» и тому подобное. — И канючит: — Помоги! Сама я не справлюсь.

— Хочешь, чтобы я за тебя написала любовное письмо Килиану?! — восклицаю полным удивления голосом.

И собеседница отвечает:

— Ну ты же знаешь, какой у меня отвратительный почерк. Он разочаруется во мне только из-за него одного...

— Почерк? — недоумеваю я. — Печатай на компьютере. В чем проблема-то?

Слышу возмущение в голосе Каролины, когда трубка отзывается следующими словами:

— Ты ничего не понимаешь: любовное письмо нельзя отпечатать на принтере. Оно должно быть написано от руки, только от руки и никак иначе. Это же ЛЮБОВНОЕ послание, а не реферат на тему экономической психологии. Ты меня просто удивляешь, сестрица!