"Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Денисова Ольга - Страница 210

– Постарайтесь узнать это подробней, – проворчал Инда. – Нам грозит серьезная опасность, Красен. Вы, наверное, не все время проводите в Исподнем мире. Наверное, «Славленские ведомости» вы иногда читаете? Падение свода возможно не только из-за свержения власти Храма, но и из-за прорыва границы миров. Появление чудовища над Беспросветным лесом – дело рук Исподнего мира.

– Я дипломат, а не аналитик. Не я разрабатываю стратегию нашего вмешательства в дела Исподнего мира, но могу сказать, что полностью с ней согласен. Мы исповедуем принцип «Управляй, разделяя». Нам выгодно противостояние Храма и Государя, оно отнимает силы у обеих сторон.

– А мне показалось, что мы вообще потеряли власть над Исподним миром. – Инда понял, почему это вызвало в нем такое раздражение: невозможность достать сказочника-оборотня. Необходимость считаться со сложной политикой, которую чудотворы проводят в Исподнем мире.

– Нам нужна энергия Исподнего мира, а не власть над ним. И возможность сброса туда энергии. Наша стратегия полностью отвечает этим целям. – Красен посмотрел на Инду твердо, нисколько не сомневаясь в своей правоте.

– Ладно. Извините. Возможно, я в самом деле недостаточно хорошо знаком с Исподним миром и не мне об этом судить, – примирительно сказал Инда. – Я слушаю дальше. Но моя просьба разузнать о колдуне в окружении Государя остается в силе.

– Хорошо, я продолжу. Государю известно, что мы поддерживаем возрождение Цитадели. И пока Храм остерегается противостоять планам Государя. Их тактика – рассорить Чернокнижника и Дубравуша, а если это не получится, заставить Государя выступить против колдунов.

– У них есть для этого рычаги?

– Да. В народе колдунов не любят, и если Государь будет поддерживать их в открытую, это вызовет народные волнения.

Спаска не была в Хстове больше двух лет, Милуш считал, что ей не нужно там появляться. Хстов она не любила, но «Пескарь и Ерш» вспоминала с тоской и скучала по тетушке Любице, которая нравилась ей гораздо больше, чем баба Пава. Помогать тетушке Любице по хозяйству было куда интересней, чем вышивать коврики и салфетки. Баба Пава считала, что рукоделие – единственное занятие, достойное царевны; хорошо, что ее мнения не разделяли ни Милуш, ни отец, и Спаска много времени проводила со Славушем, изучая естествознание по книгам Верхнего мира, или со Свитко, который был едва ли не лучшим травником в замке и окрестностях. Отец никогда ничему ее не учил, но само собой получалось, что от него она узнавала гораздо больше, чем от всех своих учителей, вместе взятых.

Нет, что ни говори, жизнь Спаски в замке была счастливой и интересной. Как-то весной отец принес ей бурого толстолапого зверька. Наверное, Спаска никогда так не радовалась: гладила пушистый мех, почесывала маленькие круглые уши и укачивала зверька, как куклу.

Баба Пава всплеснула руками и принялась ругать отца (она всегда его ругала, как и Милуш).

– Что ты опять выдумал! Заразу в дом к ребенку притащил!

– А что? Хороший зверь – росомаха. Это девочка. Она умрет в лесу без матери, ей нужно молоко. Кстати, кипяченое и разведенное водой.

– Росомахи не живут с людьми! Она дите покусает! Ты видал, как кусается росомаха?

Отец со смехом показал покусанные пальцы.

– Росомаха благоволит колдунам и их не кусает. Все равно ее придется отпустить через год, но она будет приходить. Росомахи не любят людей, но помнят, где их кормили.

Зверушку Спаска назвала Толстолапкой, и та быстро превратилась в Лапку (или Лапушку). И, конечно, хлопот с росомахой было много, но баба Пава, ворча, ухаживала за ней с любовью, да и Спаска не жалела сил на ее «воспитание». Лапка росла нелюдимой, не жаловала гостей (и почему-то особенно невзлюбила Славуша), частенько огрызалась, показывая острые длинные зубы, но ни Спаску, ни бабу Паву ни разу не укусила. И следующей весной, как и говорил отец, ее пришлось отпустить: лесному зверю плохо в четырех стенах, а в шумном дворе замка все пугало росомаху.

Но едва ли не каждый раз, когда Милуш отводил Спаску колдовать на болото, Лапушка оказывалась тут как тут – отец снова оказался прав. Чтобы Спаска не скучала по своей питомице, он принес ей новый подарок – вороненка. И тут уж никто не мог возразить: нет птиц, которых легче приручить и которые столь же умны и забавны. Определить пол птицы никто не сумел, но Спаска решила, что это ворон, и назвала его Вранычем. Отец смеялся и говорил:

– Вот будет весело, когда твой Враныч начнет нести яйца!

И сам упорно именовал птицу Вранишной.

Во́рон был на удивление смышленым и, казалось, понимал человеческую речь. Милуш научил его опасаться света солнечных камней и отыскивать в Верхнем мире окна без ночников. Ворона – дневная птица, а появляться в мире духов днем было не принято: колдун чаще натыкался на суетных глупых духов, да и добрые духи не были расположены отдавать свою силу. Но светлыми летними ночами ворона была ничуть не хуже росомахи, нужно было лишь приучить ее не засыпать с закатом солнца.

Слухи слухами, а Милуш в самом деле держал в замке змей, только не опасных кинских, а обычных гадюк. И ничего зловещего в этом не было – змеиный яд помогал лечить колдунов, отравленных желтыми лучами. Змеи жили в теплой каморке покоев Милуша, были сытыми, ленивыми и жирными.

Наверное, каждый колдун умел брать у змеи яд, но Милуш поражал Спаску и отвагой, и умением обращаться с холоднокровными тварями. Гадюку нельзя приручить, как собаку или кошку, она не питает к кормящей руке никакой привязанности, это было хорошо известно всем, – Милуш же брал их в руки без страха, но Спаска видела, насколько правильно и осторожно он это делает. Да и сам Чернокнижник пояснял, как нужно действовать, чтобы не раздражить змею. И все равно под рукой он держал «змеиный камень», помогавший от яда, и говорил, что бывал ужален не раз.

Спаска могла бы провести в каморке со змеями несколько дней подряд, и ей бы не стало скучно. Странное совершенство виделось ей в змеиных телах, поразительная гармония, которая не должна была бы существовать, но почему-то существовала. Она легко взяла змею в руки, после того как та отдала яд на лекарство (потому что сила следующего укуса после этого становилась в несколько раз меньше – так объяснил Милуш). Гадюка была теплой, потому что грелась в корзинке возле печки, сухой и не столько шершавой, сколько чуть шероховатой, как хорошая замша. Ощущать в руках упругость змеиного тела показалось Спаске еще более волнующим и загадочным, чем просто смотреть на змею со стороны.

Однако никому не приходило в голову использовать змей как проводников в мир духов, вместо ворон или росомах.

Отец видел границу миров, но, в отличие от Спаски, не мог выходить в межмирье. Милуш не принимал всерьез его планов и расчетов, называл их прожектами и сказками, но отец не слушал: он составлял свою энергетическую модель мира. Он имел подробнейшую карту толщины границы миров, но без Спаски не смог бы составить карту энергетических потоков: он думал о том, что есть способ поставить заслон на пути «реки любви», уносящей силу в Верхний мир.

– Выморочные земли – зона очень тонкой границы миров, – объяснял отец, – недаром колдуны когда-то выбрали это место для строительства Цитадели. В Хстове граница миров – жесткий нарост, мозоль, через нее очень трудно пройти. Почему Храм поставили именно там? И почему в Верхнем мире там стояла столица мрачунов – Храст?

Если бы отец не спрашивал, Спаска бы никогда не задумалась об ответе, который для нее был чрезвычайно прост: и Храм, и мрачуны Верхнего мира отдают силу, а не получают. Как вода льется сверху вниз, так скользит и энергия в межмирье. В нем нет расстояний, оно не имеет протяженности, оно везде и нигде. Выслушав ответ, отец заставил Славуша заниматься со Спаской геометрией, но эта наука давалась ей с трудом.

Кроме отца, никто не верил в появление Вечного Бродяги. И хотя колдуны праздновали день его появления на свет, это был лишь повод для праздника, не более. Впрочем, и отец, не сомневаясь в том, что Вечный Бродяга появится и прорвет границу миров, никогда на это не рассчитывал. И говорил, что надеяться – это одно, а уповать – совсем другое. Но Спаска видела: наступивший четыреста двадцать седьмой год для отца особенный. Он ждал.