Сойкина Ворона (СИ) - Чередий Галина - Страница 32

– Шальные будто чуток, и глядишь так, как будто здесь ты, но не совсем. Мыслями по большей части же в другом месте.

Ну… допустим. Определенная… ладно, значительная часть моих извилин сейчас точно в сторону нашего с Вороной жилища направлена.

– Так что, узнаю я, что такого в Жене твоей особенного? – не собиралась просто отставать мама.

– Особенного? Да вроде все как у всех. Две руки и ноги, одна голова и остальное все при ней, – снова сделал я попытку съехать на шутливые рельсы.

– Очень, видать все при ней, – прокомментировала это мое усилие любительница въедливых допросов. – Или дело как раз в голове?

– Да не знаю я сам в чем, мам, – сдался я. – Во всем, походу.

– Не знаешь? А что так?

– Потому что у нас… сложно все, короче, – поморщился я, тормозя на светофоре.

– Миш, сынок, а что в любви сложного?

– Вот прямо сразу любовь! – фыркнул я, но уши совсем уж заполыхали, да и мозги вдруг какой-то кульбит в башке совершили, я аж тряхнул ею.

– А что же, Миша? Она или есть, или нет. А сложно – это обычно об обстоятельствах.

– Вот ты, конечно… – хохотнул я в легком афиге. – Или есть, или нет… Люди годами вместе живут, а понять этого не могут.

– А зачем они тогда вместе? Тут же разобраться не трудно, сын, даже когда «все сложно», как ты охарактеризовал. – Угу, не трудно, как же. Конечно, у них с отцом любовь была прям с первого взгляда, и сколько помню их вместе – вокруг буквально ареол мне вечно чудился, в каждом обычном движении, взгляде. Сейчас такое разве бывает, при нашей общей циничности и… ссыкливости что ли. Любить открыто стало страшно и даже неловко, как если бы ты сразу лох. – Плохо если и трудно бывает, а без этого человека ты себя не видишь. Или удобно все и хорошо, тепло-сытно, но глаза закрыл – и нет человека рядом, только вот это удобно-сытно и остается.

– Мам, а что варианта, когда без человека себя не видишь, но и тепло-удобно, не бывает? – нервно засмеялся я, ковыряясь в себе одновременно.

Вот что еще значит «не видишь себя без этого человека»? Мы с Вороновой под одной крышей всего сутки, откуда мне знать, вижу или нет?

– Бывает, еще как. Особенно, когда вдвоем люди над этим работают. Но в жизни совместной, Миша, всякое случается, и не всегда оно хорошее и легкое, вот в такие моменты и понимается все окончательно.

– Маа-ам, а давай пока не будем о совместной жизни! – взмолился я. – Я как-то не готов еще морально на такие темы говорить!

Я не готов, а уж Льдина моя как не готова! И пока над всем совместным только я один и работаю, если можно это так назвать. Она только обереганием своих границ долбанных и занимается.

– Твоя воля, сынок, – как-то очень уж легко сдалась мама.

Минут пять мы плелись в пробке молча, а потом мою подогретую мамулиными словами до кипения черепушку все же рвануло.

– Я никак не могу к ней подобраться ближе, понимаешь, мам? Не в смысле… того самого, а по-человечески, – выпалил я.

– А подобраться очень хочется? – спросила мягко мамуля.

– Очень, мам. Сроду так ни с кем не хотелось. Потому что она… Особенная – дурацкое слово, ни о чем, но да, я с ней рядом других не вижу просто.

Эх, раз вывалил это, как на духу, то чего уже останавливаться. Рассказал все, ну без интимных подробностей, само собой, и темы с квартирным гемором. Про то, что неделями подходы не мог найти к Вороновой, что она словно ледышка почти все время, и про то, о чем узнал о ее прошлом из рассказа Кольки, и про то, как она перед моим выездом шарахнулась и закрылась. Мы уже стояли у обочины около рынка, а я только когда закончил и опомнился.

– Бедная же недолюбленная девочка, – всхлипнула мамуля, и я увидел в ее глазах слезы. – Куда же ты сунулся, сынок!

– В смысле? – слегка опешил я.

– Да в том и смысл, что такой девочке, если ты до ее нутра нежного дотянешься, любви нужно будет за всех обделивших в этом додать, понимаешь, Мишенька? А это – задача тяжелая и труд ежедневный, сынок. И кто знает еще, когда результат ты увидишь. Вот, как мать твоя и ради девочки этой – и так несчастной – я тебе посоветую: отступись.

– Что?! Это еще почему?

– Потому, что молодой ты у меня еще, чтобы день за днем душу раненую лечить и отогревать. Тяжко это, Миша, обидно от недоверия долгого бывает очень, а тебя вдруг опять погулять на свободу потянет. Право имеешь, вот только если Женю ты эту пригреешь, а потом оставишь – девочку совсем доломаешь. Много других ведь вокруг, сынок, и красивых, и без такого груза на душе. Подумай, Миша, крепко подумай. Еще ведь не поздно остановиться?

– Это как сказать, – пробормотал я. – Приехали мы уже, мам.

Смотря для кого не поздно. Лично я в себе ни желания такого, ни сил на подобное не ощущаю. Это что, выходит – эгоист я конченный?

Сказать, что рыночная и магазинная толкотня помогла мне отвлечься – не-а. То и дело ловил себя на том, что маме помогаю, но и сам гребусь то фруктами, то конфетами, то колбасой, а в башке само собой всплывает «это нам с Женькой».

Ведро краски водоэмульсионки купил, а колер для нее выбирал и опять в мозгах по кругу «ей оранжевый понравится? А лавандовый?»

– Миша, ты у меня уже взрослый совсем, – начала мама, когда припарковался уже во дворе родительского дома.

– Ну типа да, – хохотнул я. – Скоро двадцать шесть годиков.

– Вот и подумай обо всем, что сказала, по-взрослому, не отмахивайся легкомысленно. Авось, найдется другой, кто Женечку эту, набедовавшуюся, отогреть сможет.

Другой? Какой, к еб*еням, другой?

– Мам… – стиснув руль, начал я, впервые в жизни готовый сказать ей прямо, что в наше с Женькой вторжения не допущу.

– Погоди, я не закончила, Миша. Ты это… если все же решение примешь какое, то на сам праздник девушку одну не бросай. Ко мне и первого забежать можешь, не страшно, да и не буду я одна.

– Ну вот, так и знал, что ты только и мечтаешь от меня избавиться, – подмигнул, мигом выдохнув с облегчением ком подкатившего раздражения и едва увернулся от нового подзатыльника.

Мамины покупки наверх оттарабанил, разложить помог, покорно, но очень торопливо слопал суп и второе и, расцеловавшись, помчался… домой.6c94cf

На елочный базар наткнулся прямо на перекрестке и обзавелся почти двухметровой пахучей красавицей, пусть и сосной.

Лицо открывшей дверь Вороновой показалось бледнее обычного, но встрепенувшуюся тревогу притушило появление из моей комнаты Сашка. Походу, все нормально у нас, и почудилось просто.

Не почудилось. Едва я сгрузил все пакеты на пол, чтобы дух перевести и начать разбирать покупки, хлопнула дверь за торопливо свалившим Саньком, вошла Воронова, да так и застыла, уставившись на успевшую вывалиться и выкатиться всякую всячину, которой разжился. И лицо ее стремительно становилось все бледнее и бледнее, а глазищи распахнулись и потемнели, взгляд остановился.

Я окликнул ее раз, другой, сначала удивляясь молчанию, а потом и обосрался не на шутку, когда моя Льдина взмахнула руками и вдруг начала падать. Еле успел подхватить.

– Сука-сука-сука! – шипел сквозь зубы, бегом относя Женьку в свою комнату и укладывая на диван. – Жень-Жень, родная, что с тобой?

Ответа не было, она лежала передо мной бледная до зелени, вся какая-то прозрачно-тонкая, недвижимая прямо как… и неживая вовсе.

Мысль мелькнула эта, и меня аж тряхнуло, даже зубами лязгнул, потому что и сердце и желудок с шарами будто в тисках сжало нещадно.

Не видишь себя дальше без человека, да, мам? Ну судя по всему этот трындец со мной сейчас и происходит. Ведь не приведи Бог, если она… если с ней…

Женька слабо пошевелилась и я очнулся от ступора, начиная материть себя за то, что торчу столбом, а не действую.

– Тихо, Жень, лежи, я сейчас в Скорую позвоню.

– Не надо Скорую… – слабым голосом ответила Льдина и приоткрыла глаза свои синие-синие. – Просто… голова закружилась…

– Да как же, не надо! – возмутился я. – Что, все люди в обмороки на ровном месте хлопаются, когда просто голова закружится?