Белые львы (СИ) - "Omega-in-exile" - Страница 127

Этой ночью вдвоем,

Этой ночью мы только вдвоем,

Я ищу твои губы,

Мне нужно напиться дыханьем

Лишь твоим, лишь твоим!

Мы вдвоем, этой ночью – вдвоем,

Этой ночью.

А утром –

Глухая тоска расставанья.

Буду ждать, буду ждать,

Я хмельного глотка,

Буду жить, буду жить,

Ожиданием бури ночной,

Будет ночь коротка,

Коротка, как кинжал, коротка,

Но мы будем вдвоем.

Ты и я

Ты со мной,

Я с тобой…

Этот текст Саша отправил Лехе по е-мейлу, пока ехал в машине. Он понимал, что текст, написанный на «рыбу», то есть на уже готовую мелодию Лехи, примитивен. Но от Саши в этот раз и просили «чё-то такого, чтоб проще, ты втыкаешь, на грани попсы, но чтоб цепляло, втыкало, ну ты впихиваешь тему». Странно, но текст, который он написал на заказ, «на грани попсы», а точнее, это самая настоящая попса и была – он сейчас точнее всего выражал чувства, которые бушевали в Саше последнее время. Он жил только Старшим. Его присутствием. Они жил в Старшем. Стал его частью. И впустил Старшего в себя. Дела ежедневно призывали Сашу в Москву (Старший все еще был под домашним арестом), ему приходилось ездить в офис на бесконечные совещания и встречи. Его сознание двоилось. Точнее, в нем было как бы два уровня: один – холодно-рациональный, на котором он вникал в дела бизнеса Старшего, передавал его указания и все чаще принимал решения самостоятельно, почти всегда угадывая, что именно Старший одобрит. Но под этим – верхним уровнем – был другой, тайный, полный ожидания – ожидания новой встречи, когда они останутся вдвоем. Вначале гарантирован тяжелый разговор о делах – Старший очень болезненно переживал свое вынужденное дистанцирование от бизнеса и часто рычал на Сашу за то, что тот «опять хуйню порешал», что «это всё пизде на хуй», «ты дальше своего носа вообще смотришь?». Словом, вечера были вовсе не идиллическими. Когда недовольный Старший грозно надвигался на Младшего, тот лишь смотрел на него прозрачными глазами-озерами, и гнев Старшего как будто тонул в этой прозрачности. Но когда решения Младшего окончательно выводили Старшего из себя, поскольку его властная натура с трудом смирялась с тем, что его сложной империей в самый критический, смертельно опасный момент рулит ничего не смыслящий ни в чем сопляк, и когда Старший терял контроль над собой, и в его взгляде появлялась хорошо знакомая Саше клокочущая тьма, то в ответ серые глаза превращались в львиные. Они не горели угрозой: они просто были полны силы – силы льва, и Старший понимал, что у него самого нет такой силы. Потому что этот молодой лев – сильнее. Этот молодой лев – главный в их таинственной стае, он – посланец, идущий по одной ему ведомой дороге. И когда из груди молодого льва вырывалось рычание – не угрожающее, но просто свидетельствующее о том, что именно ему должны повиноваться другие львы, тогда тьма в глазах Старшего рассеивалась. Он смотрел на своего возлюбленного – с гневом и любовью, и гнев стремительно превращался в страсть. И это было началом их ночей, тех ночей, о которых писал Саша. Безумных, отчаянных, на грани пропасти, и даже за ее гранью, когда падение в бездну внезапно превращалось в полет по сверкающей вселенной, которая принадлежала им двоим. И в которой они принадлежали друг другу. Саша не писал стихов об этих ночах. Потому словами этого выразить было нельзя. Ни в одном из человеческих языков не было этого. Эти строки родились у него, когда он ехал в машине, в офис Старшего, где его уже ждали… А потом, из офиса он отправился на встречу с двумя чиновниками из правительства, теми самыми, что были тогда в особняке Силецкого. И снова был тяжелый разговор об акциях «Сокоде». Точнее, торг. Саша предлагал этим людям общаться напрямую со Старшим. Те отнекивались, говоря, что Мурзин под домашним арестом, и такая встреча будет нарушением закона… Ну да, конечно, для людей с их возможностями… Саша понимал, что они хотят говорить именно с ним вовсе не потому, что уверены: на него, сопляка, легче надавить. Нет, эти люди уже осознали, что имеют дело не с изнеженным педиком, озабоченным лишь своей драгоценной персоной и сексом, что им попался упертый тип с весьма странной логикой, на которого угрозы если и действовали, то не вполне так, как ожидалось. Этот тип, во взгляде которого было нечто пугающее, как будто гипнотизировал видавших виды воротил финансового и политического мира. Это было чем-то неправильным, чем-то, чего не могло быть в принципе. Эту реальность, необычную, пугающую, хотелось игнорировать, не замечать в надежде, что она сама собой рассосется. Старые волки чуяли: именно этот молокосос держит в руках ключ к решению проблемы. Именно он, а не Мурзин. И в этот раз переговоры был тяжелыми. Саша вообще-то был готов отдать эти акции. Но он знал, что не сделает этого без согласия Cтаршего. Саша теперь многое мог себе позволить, да и акции формально принадлежали ему, но он знал, сколь много вокруг них наверчено. Это была черта, которую он никогда не позволит себе переступить. Он переступит ее только вместе со Старшим. Если тот согласится. Встреча закончилась по сути ничем. Измотанный этим тяжелым днем Саша ехал не в загородный дом, где его ждал Старший. Саша предупредил его, что вечером у него встреча с парнями-музыкантами, для которых он написал новый текст. Старший не возражал. Он знал, что ни с кем из этих парней его Младший трахаться не будет (потому что просто не будет), да к тому же понимал, что его Младшему тоже нужна психологическая разрядка хотя бы в виде творчества и встреч с друзьями. Слишком многое на него навалилось. Саша уже не раз приезжал в студию звукозаписи, которую Леха арендовал с какими-то скидками по знакомству, при этом заняв еще и денег у Саши, туманно пообещав отдать «как только так сразу». Саша не очень верил в это обещание, но вот уж с чем-чем, а с деньгами у него проблем теперь точно не было. Правда, ему казалось, что лучше жить от получки до получки в долг, чем ворочать проклятыми миллиардами, из-за которых … А, ладно! Саша приезжал обычно по вечерам, после «деловой части» своего дня, как был, в дорогом костюме, при галстуке, в начищенных до блеска ботинках ручной работы. Иногда он снимал галстук, но чаще просто забывал это делать. Само собой, появление лощеного парня, в костюме от Бриони, да еще в сопровождении телохранителей, которые следовали за Сашей как тени, да еще на охрененно дорогой тачке с джипом сопровождения производило впечатление на присутствующих. Саша от этого чувствовал себя не в своей тарелке. Он охотнее приехал бы на метро, одетым в обычные джинсы, кроссовки, майку. Он не выпячивал свое богатство (впрочем, богатство было и не его вовсе), но просто так получалось. Он старался держаться как обычно, но понимал, что выглядит белой вороной среди парней в неформальных прикидах, татухах, пирсинге и прочем. А главное, не имеющих таких денег и возможностей как он. Саша жестом приказал телохранителям остаться в небольшом зале, из которого дверь вела непосредственно в студию, и неслышно вошел внутрь. Сама студия была разделена на отсеки, представлявшие собой настоящий лабиринт, в котором легко было заплутать, и обычно чей-то приход оставался поначалу незамеченным, если входящий не бабахал дверью со всей дури. Но Саша всегда входил очень тихо, почти бесшумно. Привычка оставаться незаметным никуда не делась и теперь, когда он стал совсем другим. Он сделал пару шагов, когда услышал за тонкой стенкой разговор. Это говорили между собой парни из группы, которым он отправил текст. Обычно Саша не вслушивался в чужие разговоры (не только из воспитанности, но и опять же, в силу привычки, выработанной за время работы на Игорька: меньше знаешь, целее будешь). Но сейчас он услышал, что речь идет о нем. – Леха, ну говно ж текст, сам видишь. Полная срань! – Да я-то что, бля, я знаю. Срань, но это ж Сашон прислал! – Блять, нам что теперь, всю жизнь шизу этого ебанашки орать? Да у Майкла текст в три раза круче. В пять разов! – Да знаю, блять, что круче, кому ты мозги ебешь, Юзик! Но, блять, это ж Сашон! Пойдет его текст! Его! Чё ты не втыкаешь? Сто раз уже это обсуждали! – Блядь, этот твой Сашон – павлин расфуфыренный. Вечно в этих своих прикидах, блять, только бриллиантов на запонках не хватает, с охраной блять, на мерсе как, блять, принц египетский! Нам всем теперь ему жопу до пенсии лизать предлагаешь? – Бля, Юзик, заебал ты уже! Завидуешь ты ему что ли? – Завидую, бля? Завидую? Да, бля, завидую, прикинь! Он, блядь, насосал себе ебаря богатого, забот не знает, весь в шоколаде, а мы, блять, должны его мудню выпевать! Блядь, да, завидую! И еще блюю ото всего! – Юзик, да с хуев ты пургу гонишь? – вступил в разговор третий парень. – Ну, блядь, да, говенные у него тексты. Но ты ж сам, блять, знаешь: нам без него никак. Богатенький мальчик. У нас блядь, без него даже денег на эту студию не будет! Ну и хуй ли, что мы его мудозвонство ебошим? Подумаешь, пара-тройка на весь чёс! Остальные-то норм, те, что не его! – Да всё равно заебало! – Да что тебя заебало? – взорвался Леха. – Что бля? Студия эта заебала? Которую мы без него, без его бабла, блять, хуй бы сняли? Сидели бы сейчас, блять, у тебя на кухне и бухали бы, вот и вся запись! Нам Нал Налыч, блять, велит пылинки с него сдувать. Без него хрен мы куда прорвемся! – Ага, бля! А это его мудозвонство в эфир идет потому что Налыч его пропихивает! Именно это говно, а не то, стОящее! – Ты слова, блять, выбирай! Музон к говну я пишу! Точнее, он свое говно на мой музон кладет. А музон крутой, и вокал крутой, потому в эфир и идет, а не потому что тексты у него такие заебические. Да кому они щас вообще встали, эти тексты?? – разорялся Леха. – Кароч, базар окончен! Он ща уже подъехать должен. Чтоб, блять, никаких выебонов у меня! Клиент должен быть доволен! Усекли? Саша стоял неподвижно, прислонившись к стене. Глаза его ничего не выражали, лицо было абсолютно нечитаемым. Наверное, то, что он сейчас услышал, прежде просто убило бы его. Уничтожило. Прежде. Прежде. Но сейчас это его уже не убьет. Он так же бесшумно вышел в передний зал, где ждала охрана. – Домой, – коротко сказал он старшему телохранителю и медленно стал спускаться по лестнице, где у входа его ждал сверкающий бронированный «мерседес». Удивляться было нечему. Всё так и должно было быть. Ничего страшного не случилось. Более того, парни правы. Правы. Он, на их месте, и сам так же думал бы. И вёл бы себя так же. Так что ничего страшного. Ничего страшного. Ничего.