Белые львы (СИ) - "Omega-in-exile" - Страница 116

Напротив Силецкого в кресле сидел элегантно одетый господин. В нем сразу можно было узнать иностранца. Даже более того, угадать француза – было в его облике что-то неуловимое, присущее только французам. И этот француз с едва заметной усмешкой взирал на помпезную и безвкусную обстановку кабинета.

– Что ж, рад встретиться с вами воочию, мсье Вертье, – с натянутой улыбкой говорил Силецкий по-испански. – Не ожидал, что вы так скоро прибудете. – Вы отлично говорите по-испански, мсье Силецкий, – отвечал на этом же языке француз. – Насколько я знаю, вы долго проработали на Кубе? – Да, еще в советские времена, в торгпредстве. Но на Кубе – особый испанский. На классическом кастильском я научился говорить, когда работал в советском консульстве в Мадриде. – Я знаю, что вы там работали, мсье, – усмехнулся Вертье. – Поскольку я как раз в те времена занимался испанским направлением в нашей службе. Кстати, поэтому я тоже сносно говорю по-испански. – Вы говорите на нем превосходно, мсье. – Благодарю за комплимент. И хочу добавить, что уже в те времена вы попали в поле нашего зрения, мсье Силецкий. – Я никогда не был связан с разведкой! – нахмурился старик. – Я всегда был «чистым» сотрудником советских посольств и торгпредств за рубежом. – Знаю. Речь не о разведке. Речь о ваших финансовых операциях, которые вы проворачивали под крышей консульства в Мадриде и торгпредства в Гаване. – Ну, кто ж без греха, – с усмешкой пожал плечами Силецкий. – Сейчас это называется предпринимательством. Да, по советским законам мне светил бы немалый срок. Но законы давно изменились, да и все сроки давности прошли. Так что… – Мне это прекрасно известно, мсье, и, поверьте, у меня и в мыслях не было опускаться до шантажа. Тем более, совершенно бесполезного шантажа. Нет, я лишь хотел пояснить, что наша служба внимательно наблюдает за вашей деятельностью уже свыше четверти века. И все материалы, касающиеся вашего бизнеса, стекаются ко мне. Думаю, нет нужды объяснять, сейчас речь идет об акциях «Сокоде». Их владельцах. – Я не имею отношения к этим акциям, будь они трижды прокляты! – Похоже, они действительно прокляты, и не трижды, а гораздо больше раз. С ними всё идет не так. – Через жопу, как говорят в России, – мрачно изрек Силецкий. – Это неудивительно, ведь почти половина пакета оказалась в руках любителей анального секса, – с усмешкой заметил Вертье. – Мурзин, Забродин, Хейден. И Хейден, кстати, уже вылетел в Москву, чтобы вы знали. – Хейден? Итальянцы его выпустили? – вскинулся Силецкий. – Это же итальянцы, – презрительно скривился Вертье. – Но даже не Хейден сейчас главная проблема. С Хейденом, в конце концов, удастся договориться. Он не сможет долго вести борьбу на три фронта и согласится сдать акции, иначе его амбициозным проектам, которыми он так кичится, придет конец. Хейден упрям и самовлюблен, но он не идиот. И он знает, что иногда нужно уметь чем-то крупно поступаться. – Проблема в Мурзине, – лицо Силецкого потемнело. – Я эту тварь лично убил бы… – Знаю-знаю. Возможно, вам представится такая возможность. Но только после того, как он отдаст свою часть акций. А она, как оказывается, совсем небольшая. И без нее, по большому счету, можно обойтись. – Так обойдитесь! Я хочу лично уничтожить этого мерзавца. – Но куда большая часть акций теперь находится в управлении любовника Мурзина – Забродина. – Да чем может управлять эта шлюха! Только своей жопой! – Тем не менее акции у этой шлюхи. И Забродин их не отдаст, пока Мурзин не будет освобожден. Забродина самого можно было бы арестовать, но, к сожалению, это ничего не даст: для передачи акций требуется его личное присутствие, а мы даже не знаем, в каком банке они хранятся. Знаем, что где-то в Европе, но где? – И что вы предлагаете? – На первый план выходит вариант, который уже рассматривался, но в силу разных причин не сработал. Физическое устранение Забродина. – Да я бы сам его пристрелил, – угрюмо бросил Силецкий. – Нет, – бесстрастно произнес Вертье. – Суть в том, что после гибели Забродина акции автоматически возвратятся Мурзину. Но зная, что он помешан на этом хастлере, можно предположить, что убийство Забродина лишь озлобит Мурзина. И тогда… тогда он может передать акции туда и так, что мы их уже ни за что на свете не получим. – Из-за решетки? – скептически хмыкнул Вертье. – Ну, мсье, вы знаете, что из русских тюрем, бывало, управляли миллиардными состояниями, преступными бандами и даже решали мировые проблемы. Для такого человека как Мурзин решетка – не препятствие. Поэтому все должно быть обставлено иначе. Забродин должен быть убит, но мы не должны иметь к этому убийству ни малейшего отношения. Ни малейшего. Тогда его убийство сломает Мурзина. Тогда его куда легче будет додавить. – Если Забродин будет убит, то Мурзин тут же подумает на нас, – угрюмо произнес Силецкий. – Надо, чтобы Мурзин подумал не на нас. И надо, чтобы Забродин, которого сейчас охраняют как наследного принца, сам допустил к себе убийцу. И чтобы у убийцы были более чем веские основания убить Забродина. – Вы говорите о той бабе, которую приволокли с собой и которая теперь сидит внизу, в комнате для блядей? – Именно о ней, – холодно кивнул Вертье. – Риск велик, но она – наиболее подходящая кандидатура. *** Мурзин не понимал, что происходит. Точнее, не понимал, почему ничего не происходит. Ровным счетом ничего. Его снова перевели от уголовников в отдельную камеру. Правда, телевизора в ней не было, и он черпал новости из газет, которые поступали к нему с опозданием на сутки-двое, да и содержали по большей части лишь мутную ахинею об очередных мудрых решениях руководства страны и бесконечных скандалов вокруг не то поп-звезд, не то вообще каких-то мутных личностей, которые громко именовались «селебрити» и «медийными персонами». Для Геннадия все эти бабы были как куклы из одной коробки: накачанные силиконом сиськи и губы, незапоминающиеся физиономии, пустые глаза. И мужики – видно, что крепко пьющие, готовые на все ради бабла, изображающие то героев-любовников, то отцов семейств… Дело было даже не в пошлятине, а в том, что эта пошлятина веяла безысходностью. Казалось, что всё общество интересовалось лишь вопросами вроде: развелись ли Ваня Пупкин и Маня Ложкина, пидорас ли рэпер Хренати или все-таки нет, где делала липосакцию Ангелина Чертсрогатова… Это была полная безысходность. Мурзин всегда равнодушно относился к проблемам морали (уж не ему было говорить о морали!), но всегда жил как будто в параллельном мире. Там вершились темные, зачастую зловещие дела, но у обитателей этого опасного мира были свои цели: редко – высокие, чаще – низменные, алчные. Но они были. А здесь Мурзин вдруг оказался вынужден погрузиться в мир, у которого не было вообще никакой цели. Ну, кроме очередной пластической операции, отдыха на яхте на Багамах и демонстрации нового дизайнерского прикида. Ему стало противно до тошноты. Нет, он не желал, чтобы этот жалкий и пошлый мирок был уничтожен, но этот мирок не мог властвовать умами, сердцами и душами! Потому что это была пустота. Мир, который выстроил вокруг себя Мурзин, был жесток и страшен. В нем даже порой текли реки крови. Но он не был пустым. Наоборот, он был полон жизни и смерти, добра и зла, он никогда не давал ответа, что будет завтра, и в этом была его главная ценность: желание жить, встречать новое, неизведанное, неожиданное в самых, казалось бы, неожиданных местах. Как он встретил Младшего. Младшего… Да, там, в этом мире, была жизнь, и она засверкала новыми красками: любви, боли и ревности после появления загадочного Младшего, в котором Мурзин сразу почувствовал нечто скрытое: грандиозное, ошеломительное, опасное. Младший был слишком необычен. Он был жемчужиной, которую следовало вскрывать пусть болезненно, но очень бережно. А не тупо разламывать ее, как пытался это делать идиот Хейден, стремившийся осчастливить весь мир, но не способный сделать счастливым решительно никого. Даже себя. Младший… Загадочный, не от мира сего. Такой желанный и такой любимый. Когда Мишка признался, что Младший на самом деле его сын, Мурзин ошалел. Но сдержался. А потом, оставшись один, долго смеялся. Сам не зная чему. Может, потому что одна из тайн Младшего раскрылась. А заодно и тайна Мишки, которую тот умудрился скрывать от него десятилетиями. А сейчас… Разумом Мурзин понимал, что Младший совершил грандиозную глупость, вернувшись в Москву. Но на каком-то странном, духовном уровне ему казалось, что шаг Младшего был верным. Единственно верным. Мурзин, никогда не веривший ни во что потустороннее, знал, что Младший буквально окутан потусторонним миром. Более того, и он, Мурзин, тоже является частью этого непостижимого мира. Он все чаще видел сны, в которых Младший представал в царственном облике белого льва. И он, Мурзин, как ни странно, тоже был львом. Львом-воином при льве-повелителе. И не он один… Это были сны, всего лишь сны… А наяву Мурзина тревожило то, что его снова перевели в одиночную камеру (хотя это могло быть хорошим знаком). И что допросы, которыми его мучили по 17 часов в сутки, прекратились. И безликий исчез. Чутье подсказывало Мурзину: что-то готовится. Что-то, связанное с его Младшим. И, возможно, угрожающее Младшему. Но он снова видел сон с Белым львом, и этот сон вселял в него иррациональную уверенность: все будет так, как решит Младший. Почему – непонятно. Но всё решит он. Примет решение – то, чему его так долго и жестоко учил Мурзин. *** Саша уверенно шел по полутемному «лабиринту страсти». Он был здесь последний раз, может быть, год назад. Или два? А, неважно, всё равно всё тут осталось прежним. Да и что могло измениться в подобном месте? Спертый воздух, запах пота и спермы, темные силуэты страждущих быстрого, анонимного траха, чаще всего – незащищенного. Чаще – старичье, на которое при свете и без слез не взглянешь – пузатые, лысые, похотливые, которые могут рассчитывать разве что на секс в полной темноте, где партнеры по траху друг друга не видят. Впрочем, и молодняка бывает немало – либо экстремалы, либо (тоже не редкость) влюбленные парочки, каждый из которых живет с мамой-папой, и трахаться им попросту негде кроме как в таких вот местах. Всё это Саша давно знал, всё это видел и теперь уверенно шагал по темному лабиринту кабинок и комнат, бесцеремонно отталкивая похотливых самцов, тянувших к нему потные руки. Когда-то всё это казалось ему нормальным. Ну что, людям нужен секс, иногда вот такой. Или просто другого выхода нет. Но теперь он как будто кожей чувствовал едкую, отвратительную атмосферу похоти, наполнявшую «лабиринт страсти». «Оставь надежду, всяк сюда входящий!» – надпись на вратах ада из поэмы великого флорентийца яркими буквами вспыхнула в сознании. Он вдруг почувствовал себя кем-то вроде Вергилия – поэта, что был проводником Данте по зловещему царству мертвых. Сейчас он вел Олега и Владимира по душному лабиринту похоти, погибших надежд, утраченных иллюзий. Потому что все они должны были пройти этот путь до конца. Получить то, к чему стремились. Каждый получает в этом мире именно то, что хочет. Пусть странным образом. Пусть вовсе не так, как себе представлял. Но получает сполна. Таков высший закон: карающий и спасающий одновременно. Закон, действующий даже в таком отвратительном месте, полном запаха спермы, мочи, пота, липких прикосновений, пошлых шлепков, исступленных стонов и вскриков. Да, ты можешь уйти из лабиринта. Но лабиринт в тебе останется. И твоя душа будет в нем заточена. И будет пребывать в нем, даже если погибнет вселенная и возникнет новая, а затем снова погибнет… Лабиринт останется. И лишь понявший, что выхода из него нет, лишь отвергший свою душу, ибо она и есть тот самый лабиринт, лишь тот сможет освободиться. Лабиринт вел в тупик. Саша не раз бывал в этом тупике, который теоретически предназначался для бдсм-забав. На самом деле никаких девайсов там не было. Стояли слинги – для фистинга, стол, покрытый черной клеенкой и всё. Ах, да, еще на стене висела плазменная панель, где транслировали бдсм-порнуху. Вообще-то, в «Куклах» любители подобного секса почти не бывали. Это был обычный пидовник, как и подавляющее большинство таких заведений в Москве. Но бдсм-отсек чаще всего тоже был занят: его обычно оккупировали любители траха под жесткое порно или просто те, кто не нашел другой свободной кабинки. Вот и сейчас, на плазменном экране два брутальных самца, затянутые в сбруи, с фуражками на головах отчаянно трахали третьего – такого же брутального. А на столе перед экраном кувыркалась какая-то ванильная парочка. Саша на секунду замер. В принципе, это парочка ему не мешала, но… Он бросил взгляд на Владимира, последним вошедшего в это царство разврата. Только взгляд. Но через пару секунд трахающейся парочки уже не было в комнате. Ей была предоставлена возможность лишь жалобно матюкнуться. Владимир закрыл дверь и встал возле нее, словно на своем обычном посту. Олег, скривившись, перевел взгляд с видеопорнухи на Сашу. Глаза Саши, казалось, сверкали: в них отражался яркий свет плазменной панели. Олег замер. Он знал, что может уйти, и никто его не станет удерживать, Но у него было смутное понимание, что если он сейчас уйдет, то останется в этом темном, душном лабиринте навсегда. Навеки. А Олег хотел уйти. Уйти. Он не понимал, как это сделать, но что-то подсказывало: ему способен помочь только Младший. Младший, которого он ненавидел, презирал, ревновал, перед которым был безмерно виноват, которого предал, хоть и пытался потом спасти… Младший, проклятый Младший! – На стол! – прозвучало тихое. В голосе Младшего не было ни угрозы, ни презрения, ни ненависти. Только спокойная, уверенная властность. Олег снова мог отказаться, но понял, что не хочет этого. Что Младший ведет его туда, через что надо пройти. Чтобы… Олег не знал, чтобы что. Наверное, чтобы что-то изменилось. Чтобы темный лабиринт, в который он втащил Владимира и сам в нем заплутал, наконец, закончился! В дверь то и дело пытался кто-то вломиться. Но странное дело, дверь не открывалась вовсе не потому, что ее подпирал своей мощной спиной Владимир, но потому что Младший бросал на нее быстрый взгляд и те, кто пытался войти, как будто отлетали от двери в темные глубины лабиринта похоти. И, по странному совпадению, видеокадры порнухи на плазменной панели пропали, вместо них возникла сетка помех. В мерцании этой сетки глаза Младшего странным образом сверкали еще ярче, словно холодные звезды. Олег, лежавший на животе, еще выше приподнял голову. Его шея затекла от напряжения, но он не мог оторвать взгляда от этих сверкающих глаз, в которых было нечто царственное, львиное, и Олег уже не понимал, человек перед ним стоит, или лев, или существо из другого мира, неподвластное пониманию человеческого разума. – Я могу тебя наказать, – голос Младшего звучал странно звонко и гулко, – ты этого хочешь и этого заслуживаешь. Но я говорил тебе, что ты освобожден от всех обязательств раба. Сейчас ты мне не подчиняешься. Ты – свободен. Хотя я знаю, что свобода тебе не нравится. Не нравится, потому что она для тебя – не более чем пустота. Свободу ты обретаешь лишь в подчинении. Ты хочешь избавиться от меня, но ты хочешь избавиться и от пустоты. И с тобой рядом есть тот, кто может заполнить эту пустоту. Заполнить своей любовью. Тот, кого ты не решаешься впустить в свое сердце до конца. Потому что разрываешься между существом раба и жаждой любви. Любви к нему. – Мускулистая, точеная рука указала на Владимира, замершего возле двери. – Ты виноват и предо мной, и перед Старшим, и перед ним. Но он, – снова рука указала на Владимира, – он любит тебя. А наказывать должен тот, кто любит. И того, кого любит. Иначе не родится ничего, кроме боли и озлобления. Младший перевел взгляд на Владимира и тихо, но властно произнес: – Сделай это! Отдаленный грохот музыки в гей-клубе вдруг прекратился, словно невидимая звукоизоляционная стена отделила эту комнату от остального мира. Владимир секунду медлил, вопросительно взглянул на Младшего. Тот кивнул, словно подтверждая приказ. Владимир стянул с себя ремень и приблизился к распластавшемуся на столе Олегу. Стройное тело напряглось, готовясь принять удар. Зубы были стиснуты. – Боль должна быть освобождением, – глухо говорил Младший, и взгляд его стал отрешенным, каким давно не был. – Боль может быть проклятием, но она же может быть и благословением, если причиняется во благо. Во искупление. Во изменение. Владимир поднял руку, ремень со свистом опустился на ягодицы Олега. Тот вскрикнул, дернулся. Владимир замер с поднятой рукой. Он как будто не решался нанести новый удар. – Сделай это, – взгляд Младшего по-прежнему был отрешенным, словно он вообще не видел того, что происходит прямо перед ним, а путешествовал по лишь одному ему ведомым мирам.