Белые львы (СИ) - "Omega-in-exile" - Страница 117

Перед рассветом – царство тьмы,

Перед рассветом – время боли,

Но дальше – выход из тюрьмы,

Из Богом проклятой неволи.

Дыханье утренней зари

Не даст желанного покоя,

Когда душа огнем горит,

Когда душа от боли воет.

Должны пройти часы и дни,

А может быть, тысячелетья,

И вспыхнут новые огни

И жизни яркие соцветья!

Удары ремня. Вскрики. Искаженное болью лицо Олега. И искаженное страданием лицо Владимира, который, казалось, сам впитывал боль, которую он причинял любимому. Царство тьмы перед рассветом. Перед холодным рассветом, который сверкал в львиных глазах Младшего. Который вовсе не обещал, что все изменится. Нет, рассвет будет холодным, и тот, кто увидит его, не согреется в его лучах. Согреть и успокоить его может лишь тот, кто наказывает. И любит. Карие глаза Владимира мерцали все ярче, удары по белым ягодицам становились все чаще, все сильнее. Олег стонал, вздрагивал, по щекам катились слезы, тонкие белые пальцы скрючились, на лице была написана мука. А взгляд Владимира становился все более странным. В нем не было ненависти, в нем не было удовольствия от боли, причиняемой другому. Скорее это был взгляд человека, который сражается с врагом, видимым лишь ему одному. А Младший отрешенно смотревший в темное пространство своим присутствием словно давал санкцию на происходящее. Он, ничего не говоривший и даже не шелохнувшийся, казалось, держал в руках все происходящее здесь. – Да! Да! Да! – вскрикивал Олег от каждого нового удара, и это был не крик извращенной похоти, который так часто слышал Младший, в том числе и от себя самого. Это было принятие боли как горького, тяжелого, но необходимого лекарства, как удара клинка, отсекающего прошлое. Возгласы переходили в крики, а крики перешли в сдавленное рычание. Белокурый Олег странным образом сейчас тоже напоминал белого льва, распластавшегося на ровной поверхности, но как будто готового к прыжку. В этой его готовности не было агрессии, он внимательно смотрел на стоявшего над ним льва-повелителя, гордо и грозно смотревшего в темное пространство тупика, которым заканчивался лабиринт похоти. И казалось, что стены тупика раздвигаются, а за на ними… Нет, это было всего лишь наваждение. Взгляд Младшего из отрешенного стал осмысленным. Он взглянул на Владимира, но не так, словно отдавал приказ, а словно говорил: «Пора». Владимир облегченно вздохнул, живо расстегнул брюки, его член уже стоял колом и он, безо всякой подготовки, буквально ввинтился в Олега. Тот дернулся, завопил от боли, но тут же выражение муки на его лице стало меняться: сначала оно приобрело странное выражение болезненного наслаждения, а затем на нем появилась жажда желания, и чем сильнее Владимир вбивался в Олега, тем сильнее на лице последнего проступали радость и счастье. Между тем на лице Владимира вовсе не было похоти. Как ни странно, ее вообще не чувствовалось, в этом тупике темного лабиринта, где, казалось, похоть должна быть сконцентрирована в невероятной плотности. Ничего подобного. Пространство как будто очистилось, И то, что делал сейчас Владимир, нельзя было назвать грубым и пошлым словом «трах». Это было нечто другое. Он как будто пробуждал своего возлюбленного, своего прекрасного принца от тяжелого сна ненависти, ревности, страха, алчности. Владимир был полон желания, не просто сексуального желания, но желания чего-то неизмеримо большего, чему и сам не мог бы подобрать нужного слова, да оно и не требовалось. Его лицо как будто осветилось нездешним светом, отразившимся в серых глазах Младшего, и его отблески упали в глаза Олега, который издал крик блаженства. Собственно, закричали оба любовника сразу, но это был единый крик, даже не крик, а протяжная нота, полная единения и любви. А на все это взирал Младший, казавшийся спокойным и даже бесплотным, словно и впрямь был не от мира сего. *** Саша уже сидел в машине. Владимира он отпустил, пусть проведет этот вечер с Олегом. Пяти телохранителей и бронированного лимузина более чем достаточно для его высочества, с усмешкой думал о себе Саша. Снова хищными птицами над ним кружили темные мысли. Он не поддавался им, но они не отступали, пытались исклевать его разум, его и без того кровоточащее сердце. Раздался телефонный звонок. Первым побуждением Саши было не отвечать. Даже не смотреть, кто именно звонит. Но он не мог себе этого позволить. На экране был незнакомый номер. Саша ответил. – Я мать Эммануэле, – послышался в трубке женский голос. – Эммануэле Нуцци. Мне нужно с вами встретиться. Саша на миг потерял дар речи, сердце ухнуло куда-то вниз. – Да, – сказал он с трудом. – Да, конечно. Я встречусь с вами.

====== 52. ВЛЮБЛЕННЫЕ ЛЬВЫ ======

ГЛАВА 52. ВЛЮБЛЕННЫЕ ЛЬВЫ Подмосковье, июнь 2008 года Не успел Саша отключить звонок, как раздался следующий. – Мальчик мой, это ты? – в трубке раздался дребезжащий голос Гора. С момента возвращения Саши в Москву они с Гором уже пару раз общались по скайпу. Старик был потрясен гибелью Эма, но был безмерно рад, что Саше удалось спастись. В одном из разговоров Саша даже рассказал, насколько это было возможно, о мистических событиях, предшествовавших гибели Эма. Он почему-то был уверен, что Гор поверит. И действительно, Гор даже не удивился. – Старая пиния шептала мне об этом, – с грустной улыбкой сказал тогда старик. – Мальчик мой, ты всего лишь идешь своей дорогой. А я и моя пиния, душа Казиньяно – лишь вехи на твоем пути. Всегда презирал громкие слова, но да хранит тебя Господь. – Гор, мне страшно, – признался Саша. – Страшно даже не от того, что вокруг творится. А от… – …а от того, что творится у тебя внутри, – сказал старик. – Но так и должно быть. Страшно. Больно. Тяжело. Это умоперемена, мой мальчик. Не возгордись только. – Да куда мне! – грустно усмехнулся тогда Саша, совершенно раздавленный свалившимися на него многочисленными проблемами. Но сейчас Гор звонил не по скайпу, а по обычному телефону, и в голосе старика была тревога, которой Саша никогда прежде не слышал. – Мальчик, у меня есть для тебя две новости, и, боюсь, обе плохие. – Хороших новостей я в последнее время даже не жду, – откинувшись на спинку сидения автомобиля, бесстрастно произнес Саша. На самом деле он ощущал тревогу в сердце. Предчувствие чего-то недоброго. Тревога давно поселилась в его сердце, и Саша уже научился не прятаться от нее в краю туманов, а просто принимал ее присутствие, как принимают люди холодный осенний дождь. Но сегодня этот дождь был как будто особенно сильным и холодным. – Во-первых, Йен вылетел в Москву. Думаю даже, что он уже приземлился. – Всё-таки прилетел, – вздохнул Саша. – Я просил его не прилетать, но, честно говоря, был уверен, что он всё равно это сделает. – Я ему говорил, что из вашей встречи ничего хорошего не выйдет… – Я вообще не намерен с ним встречаться, – голос Саши по-прежнему звучал бесстрастно, но в сердце росла боль. – Но, возможно, даже скорее всего, встретиться придется. Из-за этих проклятых акций. Но… это будет бизнес, ничего личного. – А ты хотел бы, чтобы между вами было и личное? – продребезжал Гор. – Да, – после паузы со вздохом сказал Саша. – Хотел бы. Очень хотел. Но… – Знаю. Точнее, понимаю. Можешь не говорить. – Пиния нашептала? – с улыбкой спросил Саша. – О, да! Она мудра. Мудрее всех нас вместе взятых. Впрочем, это неудивительно и совсем нетрудно, поскольку большинство из нашей компании – конченые идиоты, – к Гору вернулась обычная его язвительность, но затем голос его вновь помрачнел. – Мальчик мой, есть вторая новость. С тобой намеревается встретиться мать Эма. – Знаю, – голос Саши стал звонким как прозрачные, холодные капли. – Она мне только что звонила. Она уже здесь. – Здесь? – с изумлением и тревогой переспросил Гор. – Ты хочешь сказать, она в Москве? – Да. И я с ней встречусь уже… наверное, минут через двадцать. – Мальчик мой, это… – голос старика пресекся от волнения. – Гор, да я всё понимаю! Всё! Разговор будет тяжелым. Она же… она… – Да. Но дело не только в этом. Я ведь ей ничего не говорил о тебе. Не говорил о том, что произошло в Африке. Она уже знала. Уже! Ты понимаешь? Саша нахмурился, но промолчал. – Ей кто-то всё рассказал. Причем рассказал так, что в гибели ее сына оказался виновен именно ты. Ты! Более того, этот кто-то быстренько доставил ее из Турина в Москву. Понимаешь, о чем я? – Кто-то хочет, чтобы она убила меня, – голос Саши звучал ровно и бесстрастно. – И чтобы Старший решил, что мое убийство – всего лишь месть обезумевшей от горя женщины. – Ты ведь все равно с ней встретишься, я правильно понял, мой мальчик? – Да. Ты правильно понял. – Будь… осторожен. Впрочем, о чем это я! У тебя же куча телохранителей! – Да, и бронированный мерседес, – с улыбкой закончил разговор Саша. Он знал, что не будет ни охраны, ни бронированного лимузина. Саша приказал водителю свернуть с Осташковского шоссе, не доезжая коттеджного поселка, в котором располагался дом Старшего. Боковая дорога через заросли и небольшую рощу вела в направлении одного из яхт-клубов, которые гнездились на некогда диких и живописных берегах Клязьминского водохранилища. Не доезжая яхт-клуба, Саша приказал остановиться на небольшой поляне, которая выходила прямо на берег водохранилища. Был уже поздний вечер, темно. Небо было затянуто облаками, но вдалеке можно было различить воду, которая казалась черной бездной, полной смерти. – Останьтесь здесь, – негромко приказал Саша старшему охраны, заменявшему Владимира, который повез домой Олега. – Но… – начал было тот. – Сейчас я отдаю приказы, – слова были тихими, но вспышка в серых глазах – ослепительно яркой. Возможно, в них отразился свет маяка на берегу водохранилища. Старший телохранитель понял, что возражать бесполезно. – Мы получили сообщение: рядом люди Силецкого, – с тревогой сказал он. Саша улыбнулся с таким видом, как будто это не было для него новостью. – Оставайтесь здесь, – повторил он. – Будет исполнено, – деревянным голосом произнес телохранитель. И тут же напоролся на пронизывающий взгляд серых глаз. На пухлых губах была усмешка. – Вы ведь не останетесь здесь, – серые глаза смотрели на старшего телохранителя и лгать перед этим ясным взглядом было бессмысленно: вся правда отражалась в этих глазах. –Хорошо. Следуйте за мной. Но на расстоянии. На достаточном расстоянии. Что означало «достаточное расстояние», Саша и сам затруднился бы сказать, но телохранитель не задавал вопросов. Саша, не оглядываясь, зашагал в сторону берега. Теперь он понимал, почему мать Эма назначила ему встречу именно здесь. Ее доставили в Россию люди Силецкого. Или кто-то из французских спецслужб, тот же Вертье, не так уж важно. У Саши в голове возникло ясное знание: его заманивают в ловушку. А для этого используют несчастную женщину, потерявшую сына и жаждущую отомстить его убийце. Если Александр Забродин будет убит, акции возвратятся к Мурзину, а тот, несомнено, будет сломлен известием о гибели Саши, и тогда… Если же во время этой встречи погибнет мать Эма, то во всем обвинят Сашу. Уголовное дело по обвинению в убийстве со всеми вытекающими последствиями. Новое давление на него и на Старшего. Саша понимал, что совершает идиотский поступок. Самоубийственный. Но он знал (снова это ясное, пришедшее неизвестно откуда знание!), что должен идти на эту встречу. И это вовсе не значит, что его будут прикрывать какие-то сверхъестественные щиты. Нет, ничто не гарантировано. Саша это знал. Но важнее было другое знание: он должен прийти на эту встречу. Его путь лежит именно через нее, и другой дороги нет. Его враги все просчитали. Даже степень его идиотизма: согласиться на встречу в глухом месте Подмосковья поздно вечером, да еще и без должной охраны. Снять его одним выстрелом будет легко. Женщине тоже вложат в руки пистолет… Словом, все будет сделано так, что она убила Забродина из мести. Или они застрелили друг друга во время ссоры. Саша двигался по узкой тропинке. В голове сидела мысль, что, возможно, он делает последние свои шаги по Земле. По этому миру, которого он почти всю жизнь боялся и от которого отчаянно прятался. И которому, наконец, открылся. Возможно, в самом конце своего земного пути. У всего есть предназначение. У всего… Она ждала его, прислонившись к березе. Было темно, но Саша отчетливо видел ее. Да, Эм был очень похож на свою мать. Те же тонкие черты лица. Темные волосы. Голубые глаза. Только лицо матери было изможденным, голубые глаза были красными от слез. Она смотрела на приближавшегося Сашу неподвижным, нечитаемым взглядом. Как будто даже не понимала, кто к ней приближается. Как будто она вообще не замечала его. – Здравствуйте, Нино Георгиевна, – Саша произнес ее имя на грузинский манер. – Нина, – равнодушно и устало произнесла женщина. – Меня давно называют Нина. – Нина Георгиевна, – повторил Саша. – Что ж, кто я такой, вы знаете. Вы считаете меня виновным в смерти Эма? Так? Женщина смотрела на него и молчала. – И вы хотите меня убить, правда? – А может быть, это вы хотите меня убить? – с неожиданной горечью произнесла она. – Убили сына, так убейте и мать. – Я не убивал вашего сына. Налетел порыв ветра, береза зашелестела, от воды потянуло ночным холодом. Саша внешне был спокоен, но огонь, пылавший в тайном мраке его сердца, разгорался все сильнее и обжигал всё больнее, и эта боль становилась невыносимой. – Я знаю, что вы убили его. Мне сказали. Саша вздохнул. Он понимал, от кого идет эта ложь. – Нет, – ответил он. – Я не хотел, чтобы ваш сын погибал. Он погиб, потому что спас меня. Закрыл своим телом. – Что ты врешь! – голубые глаза женщины вдруг потемнели, в них разгорелись огни безумия. – Что ты врешь! Я все знаю! Сын! Мой сыночек! Мой свет в окошке! Ты, это ты его убил! – Если бы я убил Эма, думаете, я согласился бы прийти сюда? – Да тебя заставили! Ты в долгах по уши! Мои друзья вынудили тебя! Саша мог бы на это возразить, что почему в таком случае эти «друзья» устроили их встречу в глухом уголке Подмосковья, тогда как можно было все организовать гораздо проще. Но он видел – ясно видел – безумие и отчаяние, черной пеленой заволакивавшие разум несчастной матери, потерявшей сына. Эта женщина была полна боли и тьмы. Она не в силах была рассуждать здраво, не способна была ничего видеть, ничего слышать. В голове ее крутилась одна навязчивая мысль: «Он, вот он, убил моего сына, моего Эма! Моего сыночка. Он. Вот этот!» Нет, на нее не воздействовали гипнозом. Просто мать Эма принадлежала к числу удивительно легко внушаемых людей. И Вертье, а с ним и Силецкий этим воспользовались. Саша даже не сомневался, что за всем этим стояли именно они. Извечные кукловоды! И что могло противостоять тьме, клубившейся в сознании матери Эма, которая с каждым мгновением распалялась все сильнее? Слова были бесполезны. Саша это понимал. Женщина распалялась всё сильнее. Она говорила сбивчиво, то и дело срывалась на крик. То говорила о том, каким ласковым и нежным сыном был Эм, каким он был необыкновенным, талантливым, тут же начинала кричать, что Саша – исчадие ада, убившее ее сыночка, потом сквозь рыдания начинала вспоминать, какой тонкий музыкальный слух был у Эма, как душевно он пел грузинские и итальянские песни, и тут же безо всякого перехода принималась кричать, что ее сыночка «совратили ублюдки, содомиты», а он был таким хорошим, и со слов женщины выходило, что совратил Эма лично Саша, которому «в аду гореть!». Речь становилась все более бессвязной, превращалась в безумные выкрики. Саша молчал, не пытаясь прервать истерический поток, полный тьмы, боли, отчаяния, безнадежности. Он не сводил глаз с несчастной матери, чувствуя, что его взгляд почему-то помогает ей держаться, не сорваться окончательно в бездну безумия, из которого выкарабкаться ей будет уже не суждено. Тьма, фонтаном бившая из несчастной женщины, стремилась заволочь сознание Саши, но странным образом разбивалась о его ясный взгляд, как будто тот обладал твердостью алмаза. И Саша видел, что в глубине тьмы раненой птицей бьется ослепленная горем душа матери Эма, и он сделал шаг ей навстречу. Нет, он не мог вернуть ей сына, но он хотел вытянуть ее из тьмы. Каким образом – он сам не понимал. Он лишь знал откуда-то, что это в его силах, хотя это будет тяжело, мучительно, больно. Нет, это была не магия, наоборот, это было нечто очень естественное, для чего требовались все силы души и тела. Женщина, стремительно терявшая разум, и уже потерявшая все точки опоры в жизни, должна была снова их обрести. В этом был смысл их встречи. Пусть она была и подстроена. Пусть где-то совсем рядом в засаде сидели люди Силецкого. А также телохранители Саши. Сейчас это не имело значения. Во всяком случае пока. Саша, не отрываясь, смотрел в полные отчаяния глаза матери Эма, в которых теперь уже клокотала черная ненависть. Но внезапно в них появился страх. – Ты… ты… вообще не человек! – вдруг выкрикнула она. – У тебя взгляд не человека! Ты… ты… не человек! Кто ты? Кто? За что ты убил моего сына? Чудовище! Что ты с ним сделал? Где он сейчас? Где? Она отступила на шаг, подняла руку, и Саша не удивился, увидев в ней пистолет, который был направлен прямо ему в грудь. Он понимал, что сейчас раздастся выстрел и пуля попадет ему прямо в сердце. Его пронзил страх. Страх смерти, ибо Саша не был сверхъестественным существом, он был обычным человеком, несмотря на всю мистику, наполнившую его жизнь. Да, Саше стало страшно. Но не только за себя. Он понимал, что его телохранители сейчас откроют огонь по матери Эма. И люди Силецкого тоже начнут стрелять. И в него самого, и в его телохранителей. На самом деле это понимание возникло в нем за какую-то миллионную долю секунды, когда Нина Георгиевна не успела даже поднять пистолет. Но эта доля секунды удивительным, непостижимым образом разрослась до… Непонятно до чего. Время как будто изменило свой ход, искривилось. Оно продолжало бег только в узком пространстве между Сашей и матерью Эма. Для всего остального мира, для всей вселенной время как будто застыло. И в этом потоке времени, сжавшемся до узкого пространства, вдруг появился третий. Белый лев мягко впрыгнул в узкое пространство, отделявшее женщину от Саши, И в этом белом льве и Саша, и женщина узнали Эма. Белый лев зарычал, но не разъяренно, даже не угрожающе, а скорее предостерегающе, его лапа мягко коснулась руки матери, отведя ее чуть в сторону, и только тогда раздался выстрел. Пуля ушла в сторону. И тут же лев прыгнул на мать и мягко повалил ее на землю, прикрыв собой, а рядом упал Саша. Над ними просвистела пуля. Затем еще и еще. Лев прикрывал их собой, а когда стрельба стихла, исчез. Да и непонятно, а был лев? Точнее, Эм в образе белого льва, явившегося защитить и свою мать, и своего повелителя? Это все выглядело иллюзией, галлюцинацией. Но Саша по глазам женщины, в которых было потрясение и изумление, понимал: она видела то же, что и он. Из тьмы бесшумно возникли человеческие фигуры – телохранители Саши. – Не трогать ее! – властно приказал он. – Прикрыть! Она пойдет с нами! Телохранители взяли Сашу и Эма в плотное кольцо. Но повели не по тропинке, где, скорее всего, была засада, а прямо через заросли в роще. Старший с кем-то тихо переговаривался по рации. Из его слов Саша понял, что подкрепление на подходе. К бронированному мерсу на поляне добавились два джипа охраны. Сашу и мать Эма буквально затолкали в мерс, который тут же рванул с места. Никакой стрельбы не было. Видимо, противоположная сторона получила приказ не усугублять ситуацию, поняв, что операция провалилась. Собственно, это подтвердил звонок, который раздался в сашином телефоне, едва только мерс набрал скорость. – Живы? Тогда обещанная встреча завтра, – услышал Саша в трубке невыразительный голос безликого. – И смотрите, Забродин, без глупостей. Будьте паинькой, и вы получите своего ебаря. Иначе… Саша не стал слушать, что будет «иначе» и просто отключил телефон. Он чувствовал напряжение в голосе безликого и понимал, что нервничает не тот один. Что ж пусть нервничают. Пусть. Им полезно. А женщину, сидевшую рядом, била сильная дрожь. – Все в порядке, – тихо сказал Саша и заткнулся, обругав себя последними словами. Что в порядке? Что ее сын погиб? Что? Он сказал глупость. Да. А затем прикоснулся к женщине. Осторожно, даже ласково. И она не отдернула руку, только резко обернулась к Саше, и в ее голубых глазах больше не было клубящейся тьмы безумия. Была скорбь, было горе, но сквозь них проглядывала… Саша боялся подумать: надежда, но это была именно она. – Вы ведь тоже видели его сейчас? – чуть слышно спросила женщина. – Там… – Видел, – так же чуть слышно ответил Саша. *** Москва, июнь 2008 года – Поверьте, Забродин, вовсе не я был инициатором покушения на вас, – вяло говорил безликий, когда вел Сашу по мрачным коридорам московского следственного изолятора. – Во-первых, я считал, что от этого у Мурзина только еще больше мозги съедут набекрень, и добиться от него чего-либо будет уже невозможно. Во-вторых, понятно, что из-за вас возникла бы новая морока с Хейденом. Поэтому я был против. – И что? – с иронией осведомился Саша, даже не глядя на безликого. – Этот вопрос находится не в моей компетенции. Решение принимали другие люди. – Силецкий и Вертье, я угадал? – невозмутимо спросил Саща. Безликий счел за благо промолчать, но его молчание было весьма красноречивым. Они остановились перед какой-то дверью, и безликий повернулся к Саше. Впервые на этом невыразительном лице появилось нечто человеческое: а именно, смертельная усталость и нечто вроде страха. – Послушайте, Забродин, – проговорил он тихо. – Вся эта возня не доставляет мне никакого удовольствия. И не сулит мне ни малейшей выгоды. Уж поверьте. Я всего лишь чиновник и работаю за зарплату Да, большую. Очень большую. Но многомиллиардные каштаны из огня я таскаю для других. И все мне это осточертело. Уж поверьте. – Верю, – бесстрастно произнес Саша. – Только зачем вы всё это мне говорите? – Вас считают просто шлюхой, которая влезла в постель Мурзина и теперь захапала львиную часть его активов. Ну, из тех, на которые не удалось наложить арест. Но я вижу, что всё сложнее. Вы совсем не безмозглая шлюха, Забродин. – Благодарю за комплимент. – Это не комплимент, это констатация факта, – сухо произнес безликий. – Забродин, я вижу, что вы благоразумны в отличие от остальных, кто замешан в это дерьмо. Мой вам совет – будьте благоразумны до конца. Убедите и Мурзина, и Хейдена отдать принадлежащие им акции. И сами избавьтесь от тех акций, что передал вам Мурзин. Вы же прекрасно понимаете, что все равно вам не позволят пользоваться этими акциями. Вам испортят жизнь, а может быть, все-таки ее отнимут. Более эффективным и надежным способом, чем этот водевиль на ночной поляне с полоумной грузинкой. Кстати, как она? – У меня дома, – сухо отвечал Саша. – Вменяема? – Вас это так интересует? – Меня – нисколько. Силецкого и Вертье, пожалуй, да. – Ну вот пусть они и справляются о ее самочувствии. – Пусть, – пожал плечами безликий. – Итак, сейчас вы увидите своего дорогого Мурзина. Наедине, как вы и настаивали… – … но со скрытыми камерами, – презрительно заметил Саша. – Конечно. Повторяю, в вавших интересах – уговорить его. И в ваших, и в его интересах. Надеюсь, на ваше благоразумие. Безликий кивнул охраннику, и тот принялся открывать тяжелую дверь камеры. Саша переступил порог и замер. Он увидел Старшего. Он почему-то думал, что Старший будет лежать на койке и смотреть в потолок. Или сидеть, невидящим взором уставившись в стену. Но Старший стоял у стены напротив двери: прямой, напряженный. Он очень сильно осунулся, похудел. В волосах появилось гораздо больше седины. Лицо было очень бледным, под глазами наметились глубокие морщины. Но в нем по-прежнему чувствовалась прежняя сила, а глаза, казавшиеся теперь огромными из-за короткой стрижки и осунувшегося лица, буквально полыхали черным огнем. Они оба смотрели друг на друга, не смея пошевелиться, как будто страшась, что это всё лишь галлюцинация, которая растает от малейшего вздоха. А затем бросились друг другу в объятия. Они впились друг в друга губами и замерли, крепко сжимая друг друга, словно не веря в то, что, наконец, вместе. Что их тела соприкасаются. Что они… они вместе! И снова казалось, что время изменило свой ход. Словно два их тела – еще мощного, сильного, но уже стареющего мужчины и мускулистого, крепкого молодого человека, полного таинственных сил – словно эти два тела вдруг оказались в коконе, где законы времени были не властны. Где даже одна секунда бла тождественна вечности. Но времени у них было на самом деле немного. Даже совсем немного. Слишком многое требовалось обсудить. Слишком многое предстояло решить Даже то, что решить было невозможно, потому что решения не существовало. Однако не это для них было сейчас важным. Они посмотрели друг другу в глаза. Во взгляде Старшего вспыхнуло изумление. Его Младший стал другим… Совсем другим. Не только в его внешности произошла незаметная перемена, превратившая его из симпатичного парня, в красивого уверенного в себе молодого мужчину. Его взгляд, царственный, львиный взгляд, полный власти, силы и в то же время любви, вот что ошеломляло, вот от чего захватывало дух у Старшего! Он не отрывал глаз от Младшего, он буквально пил этот взгляд, словно ему, наконец, было дозволено прильнуть к таинственным прозрачным озерам, которыми он так долго любовался, о которых мечтал, но которые были для него под священным запретом. Но сейчас… сейчас ему это было позволено. Более того, от него это властно требовали. Младший, его Младший, такой знакомый и такой любящий, действительно любящий, в этом больше не было никаких сомнений, Младший погружал его в прозрачные глубины своих глаз, в которых таился источник царственной, львиной силы, противостоять которой не могло ничто во вселенной! И Старший чувствовал, что в него самого вливается эта таинственная сила, которую он и прежде угадывал в замкнутом, отрешенном парне и которую он теперь смог ощутить сам. Старший чувствовал, что и в нем самом начинает происходить перемена, пока еще медленная и очень мучительная. Слишком тяжелой коростой грехов и зла он был покрыт. Такая короста не может сойти просто так. Но Старший понимал, что это неизбежно, это необходимо, если он хочет остаться со своим Младшим. А он хотел. Хотел. Хотел быть с ним. Всегда. И там, где течет время, и там, где времени больше не будет. Потому что он любил Младшего, а Младший любил его. Потому что Младший был единственным, который поможет ему очиститься от клокочущего в нем зла, которое и без того уже принесло миру слишком много бед и страданий. Старший знал это. Он всегда пытался заточить это зло в самом себе или хотя бы в том искусственном, странном мире, который выстроил вокруг себя. Но он понимал, что зло сильнее. Что однажды оно прорвется, захлестнет все вокруг, пройдет по миру смертоносным вихрем. И потому он так привязался к Младшему. Потому так нуждался в любви Младшего и сходил с ума, превращался в зверя, видя, что Младший почему-то выбрал не его, а этого Хейдена… Хотя что-то подсказывало Мурзину, что и это как-то связано с таинственной силой скрывавшейся в Младшем. Но сейчас он об этом не думал. И Младший об этом не думал. Стены тюремной камеры, в которую Младшего впустили вопреки всем жестким правилам внутреннего распорядка, эти унылые, мрачные стены с вмонтированными в них камерами слежения и «жучками», вдруг исчезли, когда они оба повалились на жесткую, узкую койку. Исчезли стены, исчез грязный пол и темный потолок, исчезло зарешеченное окно. Они сами не помнили, как оказались без одежды на жесткой койке. У них не было мыслей о том, что за ними наблюдают. Старший был сверху и чувствовал, что тело Младшего стало гораздо более крепким и жестким. Оно и прежде не было хилым, Саша всегда тщательно следил за собой, но сейчас оно было как будто полно силы. А Старший… Да, Старший сильно похудел, скулы лица заострились, но от этого его темные глаза казались больше и даже ярче, а тело вовсе не было дряблым, поскольку он упорно продолжал ежедневные тренировки, несмотря ни на что. Хотя нет, были и перерывы. Когда после пыток или ночи в камере с уголовниками не было физических сил не то что на тренировку, но даже на то, чтобы пошевелить пальцем. Сейчас его пальцы до боли впились в ребра Младшего, но на лице того не отразилось ни малейшей боли, наоборот, взгляд его был устремлен прямо в темную глубину глаз Старшего, он как будто проникал в самые потаенные, самые страшные тайники его души и сердца, куда Старший и сам боялся заглядывать. От Младшего исходила невероятная сила и столь же жаркое желание. И это было желание любить Старшего. Уже не быть покорным, согласным на все сабом, а отдавать всю любовь, которой были полны бездонные озера его глаз, которой была полна львиная сила в его взгляде, которой были полны прикосновения его горячих, крепких, словно наэлектризованных пальцев. Да, Младший по-прежнему оставался Младшим. Он желал, чтобы Старший обладал его телом как великолепным дворцом, в котором спрятано таинственное, прекрасное сокровище, доступное лишь немногим. И Старший видел, что Младший стоит выше его в таинственной, непостижимой иерархии, уходящей в заоблачную высь. Когда-то Старший нашел запуганного, запутавшегося парня, так и не превратившегося из мальчика во взрослого мужчину. Старший старательно раскрывал мужчину в этом мальчике, но никак не ожидал, что этот скрытый в серых туманах незнакомец окажется царственным белым львом, пришельцем из другого мира. Этот лев готов был отдавать себя Старшему, оставаться Младшим. Этот лев не стремился к власти, но он требовал, чтобы его царственность признавали. Чтобы его царственности служили. Потому что эта царственность была царственностью во благо. Именно она была куда выше и сильнее клокочущей тьмы, которая мучила Старшего, которая заставляла его совершать страшные вещи: убивать, уничтожать, грабить… Мурзин набрал в легкие воздуха, понимая, что должен сейчас принять, может быть, самое важное в своей жизни решение. И выдохом было слово: «Да». В глазах Младшего вспыхнул серый огонь, который стремительно превращался в белое пламя, и нем сгорала тьма, бушевавшая во взгляде Мурзина. Мурзин даже не понял, как он, только что лежавший на Младшем, оказался снизу. И… если Младший вдруг пожелал бы овладеть им, то он, никогда в жизни никого в себя не впустивший, даже в камере с отпетыми уголовниками, сейчас не стал бы противиться. Но он понимал, что Младший не станет этого делать. Младшему нужно вовсе не это. Он лежал на спине и смотрел на распрямившегося перед ним Младшего, на красивые бугры мышц, на след от ранения на плече, на подкачанную грудь и жесткий, смуглый рельефный пресс. Младший не отрывал от него пылавшего белым огнем взгляда, и осторожно начинал на него насаживаться. Старший даже не мог понять, смазывался ли тот заранее или нет, потому что все происходило как во сне. Он лишь понимал, что Младший, молодой, сильный, властный, позволяет ему проникать в свое тело. Именно позволяет, словно оказывает великую милость – милость, за которую действительно хотелось сражаться, милость, за которую действительно стоило умирать. Дело было даже не в ощущениях, хотя и они были ошеломительные. Для Старшего в последнее время секс был чем-то сродни жизни на другой планете – может быть, она есть, а может быть, ее и нет. Но вот, она была, была в горячем, даже пылающем нутре Младшего, глаза которого расширились, а в улыбке не было ничего похотливого или хищного – только любовь. Вот эта любовь и сводила с ума Старшего. Именно эта любовь заставляла его стонать от неописуемого восторга, наслаждения, от сумасшедшего счастья, когда Младший все глубже и глубже насаживался на него. Теперь было ясно, что все их прежние жестокие игры – с болью, подчинением, наказанием, сложным ритуалом – были лишь долгой прелюдией, необходимой, но лишь прелюдией к этому единению в тесной и душной тюремной камере. Старший обхватил горячие, крепкие, гладкие бедра Младшего, стиснул его, а тот счастливо улыбался, продолжая насаживаться и тихо повторяя то, что Старший никогда прежде от него не слышал: «Люблю, люблю, люблю, люблю!» Он схватил член Младшего, который уже был напряжен и покрыт смазкой. Лицо Младшего исказилось тем болезненны наслаждением, которое бывает в моменты подступающего оргазма. Старший тоже чувствовал, что не в силах больше сдерживаться. Они изливались одновременно, Старший внутрь Младшего, а Младший – ему на грудь. Это было больше, чем одновременный оргазм. Это было нечто, что соединило их узами, которые ничто не в силах было разорвать. Соединило навеки. Как будто оба они взлетели, обнявшись, в пространство, полное звезд, а все остальное было неважно… *** – Вы оба по уши в дерьме, – Йен с ненавистью смотрел на Силецкого и Вертье, сидевших все в том же кабинете старинного особняка на Поварской.