L-квест (СИ) - "Yueda" - Страница 34

— Сэваки, я дома и гостей привёл! — возвещает Харутай, заходя в дом.

Через несколько секунд в коридоре появляется мужчина. И я понимаю, что смотрю на искажённое временем лицо Хиро. Та же худоба, тот же высокий рост, те же утончённые, острые черты. Только жилистости и резкости в отце нет. Это Хиро досталось от матери. Смотрю и понимаю, что хочу увидеть Хиро таким. Хочу дожить с ним до этого возраста. Хочу состариться вместе с ним и увидеть, каким он станет тогда. Быть может, таким же лысым, как его дедушка.

Хочу!

Вежливая улыбка на лице отца Хиро сменяется осознанием, удивлением, неверием, а потом… Потом я вижу, как губы его начинают дрожать, а из глаз катятся слёзы.

— Хиро?.. — беззвучно произносят губы. — Ты пришёл?..

Мужчина начинает оседать, и Хиро бросается к нему, подхватывает, обнимает, утыкается лицом в плечо. И я впервые вижу его слёзы. Чистые, искренние слёзы.

От этого у самого в глазах начинает щипать.

========== 9. Нацуно: Папа ==========

Это похоже на сумасшествие. Я точно рехнулся. Иначе, как могло случиться, что я еду в машине Харутая к нему домой? Еду, чтобы поговорить с отцом.

Я же ведь реально ненавидел этого парня, я на самом деле мечтал размазать его физиономию об асфальт. Я его во всех пидорах видел. Именно его! И что со мной случилось, что вот так себя повёл? Просто говорить начал, выслушал, а теперь домой к нему еду. Где она, ненависть моя? Куда делась? Почему молчит? Почему приходится искусственно накручивать себя? Да и это не получается. Ну не получается же. Придурком себя чувствую, когда накручивать начинаю.

Неужели я и был всё то время придурком?

Наверное, и правда был. Малолетним, горячим придурком. Подростком, который однажды решил ненавидеть всех геев, потому что от них сплошное зло. И отца туда же запихал. В ту же кучу.

Он поначалу искал встречи, приезжал, хотел поговорить, а я убегал от него. Ненависть копил. Воспитывал её в себе. А на деле боялся, что вся эта ненависть картонкой рассыплется, как только отца увижу.

Что мне сказать ему, когда встречу? Что сделать? Я же его шесть лет не видел. Не разговаривал.

И вот… теперь, наверное, он не захочет говорить со мной. Или станет общаться как с совершенно чужим человеком. И будет прав.

Мне страшно встретиться с отцом после стольких лет игнора. Мне стыдно смотреть ему в глаза. Я вообще не знаю, что делать. Но я еду к нему. После того, как узнал ситуацию в семье Касуми, после того, как услышал историю господина Икэды, я не могу оставить всё, как есть.

Просто не могу.

Машина останавливается, выхожу и, не оглядываясь по сторонам, иду вслед за Харутаем. Каждый шаг отзывается ударом сердца. И кажется, что не сердце это вовсе, а бомба с часовым механизмом. Ещё немного — и взорвётся. И кровь в висках пульсирует, закипает, мешает слышать собственные шаги. Даже собственные мысли мешает услышать.

Беззвучно открывается дверь, шагаю в квартиру, Харутай что-то говорит, и навстречу выходит он — мой отец.

Он нисколько не изменился за это время, разве что седины чуть-чуть прибавилось. А так: всё те же добрые глаза, всё та же растерянная улыбка, даже стрижка та же.

Такой знакомый. Такой родной.

Папа…

Бомба во мне наконец взрывается, разнося мою стену к чертям.

И я, оглушённый, вижу, как дрожат губы отца, выговаривая моё имя, как катятся слёзы по его щекам, как он начинает оседать на пол.

Срываюсь, бегу к нему, подхватываю, прижимаю к себе. Глаза заволакивает пеленой и больше ничего не вижу.

Всё напряжение, что копилось шесть долгих лет, весь страх, весь стыд — всё выплёскивается наружу. И я могу только стоять, сжимать отца в объятиях и шептать:

— Прости, прости, прости…

Не помню, как мы оказываемся в комнате одни. Сидим на диване и смотрим друг на друга. Папа сжимает мою руку. Всё не может поверить, что это не сон, что я настоящий. И я крепко сжимаю его трясущуюся от волнения ладонь. Он смотрит на меня, как может смотреть только отец, с искренней всепоглощающей любовью. Ни тени злости или обиды нет в его глазах. Будто бы не было этих шести лет, будто бы не стояла между нами стена. Он — самый добрый и искренний человек на свете. Как я мог оттолкнуть его? Как я только мог?..

— Хиро… — шепчет папа. — Хиро, ты так изменился. Помню тебя ещё пацаном, а сейчас ты уже совсем мужчина. Онги присылала фотографии с выпускного, но фотографии — это одно, а увидеть вот так…

— Мама фотографии присылала? — зачем-то переспрашиваю я, хотя об этом стоило догадаться и раньше.

— Да, твоя мама — чудесный человек. Она простила меня. Поняла и простила. И мы смогли остаться друзьями, так что переписываемся и часто созваниваемся. Только не сердись на неё из-за этого.

— И не думал, — мотаю головой. — Я на себя злюсь. На собственную тупость, ведь столько времени…

— Не думай об этом. И не вини себя. Мы не всегда можем принять правду, тем более в таком юном возрасте. Я вот не знаю, как повёл бы себя, если бы в четырнадцать лет узнал, что мой отец встречается с мужчиной. Это непредсказуемо. А ты ведь всегда был горяч и резок, поэтому я никогда не винил тебя. Никогда. Я просто тихо надеялся, что ты когда-нибудь поймёшь и придёшь. И вот ты пришёл. И именно это самое главное.

Папа говорит тихо и нежно, как в детстве. И хочется прижаться к его плечу и закрыть глаза, ощущать его тепло, слушать его голос…

Не винить себя. Не винить и не бояться.

Сейчас, сидя рядом с папой, я яснее ясного вижу всю цепочку событий, которые, цепляясь одно за другое, корёжили меня.

Первое — случай в туалете. Он поселил во мне страх. Страх перед сексуальными домогательствами. Равнодушие к сексу. Поэтому я так поздно «созрел».

Второе — случай с Томо. Он посеял во мне неуверенность в себе, в своей нормальности, посеял вопросы, сомнения.

Именно эти вопросы и сомнения я нёс к отцу, но встретил Харутая. И эта встреча стала третьим звеном. Этот случай поселил во мне злость, отторжение, ненависть.

А четвёртый случай подарил искажённое чувство вины и новый страх.

Это произошло шесть лет назад, сразу после того, как я вернулся из Токио. Вернее, это произошло во время моей поездки. Приехав домой я узнал, что на Томо напал сумасшедший мужик из туристов и изнасиловал его. После этого я видел Томо всего один раз, потом он с семьёй уехал из города. Но то чувство, которое я испытывал, глядя на него, не передать словами. Во мне смешалось всё разом, все мои дурные воспоминания соединились в одной точке, и я одновременно видел в Томо себя, зажатого тремя мудилами, а в себе самом я видел того чокнутого ублюдка, который изнасиловал его. Почему? Наверное, потому, что тогда на море, случайно свалившись на него, я заметил в его глазах страх.

И страх поселился во мне. Я боялся уже себя. Боялся и неосознанно винил в том, что меня тянуло к Томо.

Адская смесь, в которой я не мог разобраться самостоятельно. Отец бы помог. Да. Но он тоже оказался среди тех, кого я боялся, поэтому я не мог пойти к нему и пытался сам выдержать весь свалившийся на меня груз противоречий. И чтобы выстоять, не сломаться, начал возводить стену ненависти.

Моя ненависть… Нет, она не была стихийной и бесконтрольной. Напротив. Я строил её. Целенаправленно. Осознанно. Камешек к камешку складывал. Строитель, блин. Архитектор.

Но, может, именно поэтому я сейчас всё так чётко понимаю? Понимаю природу своей ненависти от и до. Потому что сам её выстроил. Своими руками, мозгами, душой, или чем там ещё.

А может быть, понимаю потому, что сижу сейчас рядом с папой. С человеком, одна аура которого действует на меня отрезвляюще. Он всегда давал хорошие, верные советы. Поэтому-то тогда, мальчишкой, я и ехал к нему, неся в душе смутные, ещё не сформировавшиеся вопросы. Может, стоит задать их сейчас? Соединить время, разорванное шестью годами игнора и ненависти. И наконец спросить то, что не спросил тогда?

— Пап, я же к тебе тогда за советом ехал. И самое смешное, что он мне до сих пор нужен, — говорю я так, будто бы дверь в потаённую комнату открываю, тихо, аккуратно, а потом распахиваю и на порыве выдаю: — Вот скажи, что делать, если ты всю жизнь считал себя натуралом, гомофобом даже, а тут вдруг обнаружил, что тебе нравится один парень?