Всё, что любовью названо людьми - Фальк Макс - Страница 77

Азирафель понимающе ахнул, тоже наклонился поближе, перегнувшись через маленький столик:

— Ты предлагаешь мистификацию? — оживлённым шёпотом спросил он.

— Они смогут гоняться за ним хоть до Второго пришествия, — подтвердил Кроули.

— Боже, я надеюсь, это не продлится так долго, — пробормотал Азирафель.

— Мы будем действовать как обычно. Слушок в одном месте, слушок в другом. Маленькое чудо здесь, маленькое чудо там. А дальше люди сами подхватят и понесут.

— Если нам нужно, чтобы люди заговорили, — с уверенностью добавил Азирафель, — нужно, чтобы они связывали все события между собой. Надо оставлять им тайный знак. Какую-то метку. Тогда они увидят, что это система. Что это принцип. Нужно дать ему имя! — он оживился, глаза у него зажглись. — Благородное, как у рыцарей Артура. Например — Персиваль!

Кроули скривился, но спорить не стал.

— Ладно, имя твоё. Но фамилию дам я.

— Персиваль Кроули? Довольно необычно звучит.

— Нет, не Кроули, — с лёгким недовольством ответил тот.

— Что-то зловещее? Пагубное и демоническое?

— Блэк, — сухо сказал Кроули.

— Персиваль Блэк? — повторил Азирафель. — Нет, это совершенно не годится. Этот человек — сам посуди — для правдоподобия должен быть влиятелен: ему нужны деньги, связи… определённо, он должен быть благородным. Может… Блэкфоррестшир? Блэйкингем? Блэйкмильтон?

— Ни один француз не выговорит такую фамилию, — иронично сказал Кроули. — А нам нужно, чтобы о нём говорили.

— Да, нужно что-то более изящное, — согласился Азирафель. — И лёгкое.

— Блейкни.

Азирафель хмыкнул.

— Персиваль Блейкни… — проговорил он. — Мне нравится. И я думаю, — шёпотом заговорщика продолжил он, — что, появляясь в обществе, он должен производить впечатление человека образованного, остроумного, с манерами, и ему даже стоит быть щёголем.

— Появляясь в обществе? — фыркнул Кроули. — Да кто поверит, что щёголь с манерами способен проворачивать такие дела? Он должен быть скрытным, деятельным и ловким.

— Но такого куда легче заподозрить в причастности к нашим делам!

— Но нам-то это и нужно, — напомнил Кроули.

— Нам нужно, чтобы о нём ходили разговоры, но никто не мог его отыскать, — возразил Азирафель. — Светского повесу трудно заподозрить в помощи французским беженцам.

— Ах, он теперь ещё и повеса, — заметил Кроули.

— Немного, — едва смутившись, ответил Азирафель. — Для отвода глаз.

— А я считаю, что чем меньше он будет появляться в обществе, тем лучше.

— А я считаю, что он должен появляться в обществе в двух местах сразу, — немедленно возразил Азирафель. — Это внесёт полную неразбериху в его поиски.

Кроули щёлкнул языком в знак того, что он оценил предложенную интригу.

— Хорошо.

— И, как я уже говорил, сэр Перси будет оставлять вместо спасённых людей насмешливые письма с каким-нибудь элегантным символом, — не теряя энтузиазма, предложил Азирафель.

— Он у тебя уже сэр Перси?

— Элегантным, и в то же время простым. Например, это будет цветок. Скромный, типично английский. Примула, или шиповник… или первоцвет.

— Насколько я знаю людей, этим цветком они его и начнут называть, — сказал Кроули. — «Примула»? Ты бы ещё предложил герань. Только представь себе эту записку: «Гражданин Робеспьер, я забираю с собой этого приговорённого к казни — с уважением, ваша Ампельная Герань». Или — «Ваш Собачий Шиповник».

Азирафель недовольно надул губы.

— Я предлагал «Первоцвет», — сказал он, отодвигаясь от Кроули. Тот задумчиво хмыкнул.

— Просто «Первоцвет»? Бледно. Не романтично. Не вызывающе. Может, «Багряный»? Или «Алый»?

— Алый Первоцвет, — медленно повторил Азирафель и улыбнулся. — Да, черт бы!.. — он осёкся, прихлопнул губы ладонью. — Сэр Персиваль Блейкни, он же — Алый Первоцвет, — повторил он, влюблённо глядя на Кроули. — Превосходно!

К северу от Парижа, в холмах, стоял заброшенный гипсовый карьер. Сюда на тачках свозили тела убитых, найденные на улицах. Здесь среди мертвецов бродили бледные тени, оглядывали изувеченные лица, пытаясь отыскать среди них сына, мужа, брата. Найдя, они припадали к несчастному с сухими рыданиями, обнимая его в последний раз. Здесь трудились могильщики, растаскивая мертвецов по глубоким ямам, поскольку хоронить убитых по отдельности было уже невозможно. Все городские кладбища были переполнены, а некоторые даже закрыты.

Два могильщика неприглядного вида стояли возле тачки, из которой они только что вытряхнули очередное тело в глубокую яму. Ступенчатые края карьера поднимались над их головами, и темнеющее небо накрывало их сверху, как плоская тарелка.

Это были князья Ада, Хастур и Лигур, и кладбищенская атмосфера навевала на них приятные воспоминания о доме — насколько демоны могут испытывать что-то приятное, кроме злобы и зависти.

Они были одеты в сюртуки с чужого плеча, снятые с мертвецов, а у Лигура на голове сидела щегольская шляпа со сломанным пером. Не то чтобы он стремился подражать людям — скорее, ему нравился символизм сломанного пера: оно напоминало ему о борьбе и их будущей победе над Раем. Хастур назвал шляпу уродской, и Лигуру это понравилось. Хастур ничего не понимал в символизме.

Лигур был демоном так давно, что уже не помнил о себе ничего другого — и не хотел помнить. Его устраивала нынешняя жизнь, и если что-то и портило её, то только зависть. Огромная, безбрежная зависть ко всем, кто рядом, ко всем, кто обладает тем, чем он сам не обладал — даже если ему это было не нужно. Он мог завидовать нищему с кружкой мелких монет, потому что у него не было ни монет, ни кружки. Завладев и тем и другим, он мог с лёгкостью выкинуть и то и другое в мусор, потому что вещи в своих руках не представляли для него ценности — ему было интересно только чужое.

Он завидовал Хастуру, потому что тот был приближен к Вельзевулу. Завидовал и мечтал занять его место — чтобы потом начать завидовать самому Вельзевулу. Он был как ребёнок, который отбирает у друзей игрушки и ломает их просто затем, чтобы посмотреть, как они рыдают, — затем, чтобы нечто, принадлежащее другому, другому больше не принадлежало.

Он был упорным и последовательным в своей зависти, и с той же тщательностью, с которой он уничтожал всё ценное, принадлежащее другим, он собирал людские души, чтобы они больше не принадлежали другим людям.

Больше, чем Хастуру, он завидовал только Кроули. У Кроули было нечто, что невозможно было отнять, невозможно было даже понять. Кроули был другим, и Лигур страстно желал отобрать у Кроули эту его инаковость, сделать его обычным, понятным, простым.

— Мне это не нравится, — сказал Хастур.

Лигур выразил молчаливое согласие, отцепив красивую пряжку с ботинка у мёртвого тела, лежащего в тачке, и бросив её в кусты. Этот разговор был не первым и походил на многие прошлые разговоры, которые они вели между собой.

— Это не по правилам, — сказал Хастур.

— Нельзя менять правила, — согласился Лигур. — Не понимаю, почему Люцифер вечно выделяет его среди нас.

Зависть охватила его с новой силой. Он пока не осмеливался завидовать самому Люциферу — только украдкой, вскользь думал о том, что однажды придёт время — и он осмелится на такую зависть. А пока он лишь огляделся, будто опасался, что кто-то может подслушать его мысли. Но могилам не было до них дела, кусты ракитника равнодушно шелестели, а вдовы плакали, скорбя по своим мертвецам.

— Люцифер слишком сильно его выделяет, — пробормотал Хастур. — Кроули нельзя доверять.

Лигур с досадой услышал в его голосе зависть — и почувствовал себя обворованным, будто Хастур забрал часть его зависти себе и теперь игрался с ней, дразнясь перед самым носом.

— Никому из нас нельзя доверять, — мрачно сказал Лигур.

— Ему — особенно, — с нажимом сказал Хастур. — Откуда он берёт все эти идеи? Никто не может в одиночку придумывать столько всего. Наверняка ему кто-то помогает думать.

— Никто из нас не стал бы ему помогать, — уверенно возразил Лигур. — Его все ненавидят.