Atem (СИ) - "Ankaris" - Страница 81

— Oh, с’est encore vous! — явно раздосадованный моим появлением, произнёс Луи, сидящий за столом и дымящий сигаретой перед настежь открытым окном. — Une cigarette? — однако предложил он.

— Но, мерси. Жё не фьюм па, — отказался я. Никогда не курил.

— Comme vous voulez.

— Хотя… Бьян кю… — потянулся я за пачкой. Дым пах терпким благородным табаком, и я впрямь искусился. Но раскурить сигарету так толком и не удалось, я тут же разразился жутким кашлем, выворачивающим лёгкие наизнанку. Ребята отстранились от меня, как от смертельно заразного, поняв, что дело не в дыме. Мне стало неловко. Опять почувствовал себя виноватым. — Извините, — едва смог выдавить я. — Пожалуй, пойду.

— А зачем приходили? — спросила Полин. — Только торт принести?

Я ответил, что хотел осмотреть квартиру, в которой некогда жила Эли (возможно, найти какую-нибудь зацепку: например, фотографии, почётные грамоты с именами школ или значимых учреждений). Но Полин к моему пожеланию отнеслась с недоверием. Не удивительно. Тогда я осмелился попросить её позвонить Жюльет и выведать хоть что-нибудь о том, где находится Эли. Полин согласилась, но мой план был раскрыт, правда не сразу. Сперва Жюльет проговорилась о том, что Эли и впрямь улетела из Канады в Париж. А когда стала расспрашивать, кто из её парижских коллег пытается связаться с ними, Полин замялась. И я отчётливо услышал своё имя. Со мной же говорить Жюльет отказалась.

— Простите, больше ничем не могу помочь. Я действительно не знаю ничего о дочери мадам Лефевр. Лишь от вас узнала, что Дэниэль жила в Германии. Я была уверена — она, как и прежде, в Канаде с матерью, но… — развела она руками. — Показать вам комнаты? — предложила она, и Луи тут же оживился, запротестовав:

— Non! Moi-même. Allez, — обратился он уже ко мне, — je vais vous montrer l’appartement. — И, затушив сигарету, сам намерился показать квартиру.

Ничего особенного, интересно, примечательного: две спальни и гостиная, которые, очевидно, пребывали в состоянии лёгкого беспорядка после затяжного празднования то ли Рождества, то ли счастливых дней юности.

27

Дождь не прекращался весь день: то моросил, то падал большими каплями, то шёл вперемешку со снегом. Я укрывался от непогоды, сидя у окна в автобусе и рассматривая прохожих, а в голове сидела гвоздём вонзившаяся фраза: «Эли улетела в Париж». Она в Париже. Где в Париже? Почему одна? Или с кем-то? Кажется, в эти предновогодние дни в Париж съехалась вся Европа. Бесконечный поток лиц и голосов.

Автобусы останавливаются лишь по требованию пассажиров, и вот я наблюдаю очередную картину того, как какой-то старик, не поспевая к остановке, отчаянно машет тростью, шевелит губами, просит водителя объехать лужу и притормозить чуть поодаль положенного места. Но тот и не думает тормозить, ускоряясь, он проезжает мимо старика прямо по луже, окатив его плащ грязевой водой. Старик трясёт головой, будто соглашаясь с чем-то, и смотрит на свою перепачканную одежду. Я его понимаю как никто другой.

На следующей остановке вошёл другой мужчина отчего-то тоже в грязной одежде и сел рядом со мной. До него этого никто не осмеливался сделать. Все сторонились меня и моего душераздирающего кашля. А он сел. От его одежды тошнотворно воняло, и я снова раскашлялся. Не нужно было мне поворачивать голову, он, верно, решил, будто я не прочь с ним поболтать, и с силой ткнул в моё плечо мазутно-чёрным пальцем, что-то невнятно промычав. Я не стал ничего отвечать, лишь всем своим видом дал понять, что не настроен заводить знакомства с парижскими пьянчугами. Но он настырно продолжил толкать меня и, не произнося ни слова, мычать, исподлобья косясь. Не знаю, может, во мне он увидел безумца подобного себе: оба не бритые, на вид болезненные, в грязных куртках, обоих сторонились «опрятные» пассажиры.

Несколько остановок спустя, он, наконец, сдался и затих. Автобус остановился на площади Бастилии, и в салон ворвались шумные подростки. Время было уже вечернее, солнце почти зашло. Я понимал — нужно вернуться в отель, моё состояние ухудшалось ежечасно. Но что делать в этом чёртовом номере? Смотреть в потолок? Решил пересесть на другой маршрут и продолжить колесить по правому берегу Сены, раз квартира Эли была здесь. Может она живёт у кого-то неподалёку от своего дома. Но стоило мне только коснуться плеча сидящего рядом «сумасшедшего», он обернулся и посмотрел так, словно всю свою жизнь ждал, пока кто-то обратится к нему первым. Я же всего лишь хотел выйти.

С наступлением ночи городские гулянья всё ещё гремели праздничной музыкой. Людей на улицах меньше не становилось, а вот автобусы стали ходить реже. Приходилось подолгу торчать на остановках. Я не имел ни малейшего представления, где находился, но понимал — нужно вернуться в номер, чем скорее, тем лучше. Ноги уже не держали, голова трещала по швам и этот нескончаемый кашель. Я стал искать ближайшую станцию метро, а очутился перед сводом какого-то вокзала. «Северного» — прочёл уже позже. Хотел найти кафе или бистро, но ноги совершенно не слушались и подкашивались. В итоге опять упал на пол, стараясь отдышаться. Грудь и спину пронзала невыносимая жгучая боль. Мысли путались. Несколько попыток подняться оказались безуспешными, и я смирился с тем, что на меня опять посыпались косые брезгливые взгляды. Разрыдался в голос. Впервые в жизни. Снова получил бесплатную еду от кого-то из прохожих. Стало противно. А запах дешёвого фастфуда вызывал рвотные позывы. И меня вывернуло утренним сэндвичем прямо на пол вокзала. Я презирал себя.

О, а вот и жандармерия! Проверив мои документы, в участок они меня не забрали. К блюющим туристам тут у них особое отношение что ли? Или все такие благосклонные из-за приближения конца ещё одного года? Они попросили не нарушать «общественный порядок», иначе в следующий раз простым предупреждением всё не ограничится. Я пообещал впредь не показывать слёзы на публике, раз в Париже так не принято, и не изрыгать еду из не предназначенной для того дырки. Моей циничной шутки они не оценили, но предложили проводить до ближайшей станции метро. Я отказался, дорогу, кажется, ещё в состоянии перейти сам.

28

Очнулся я в больничном коридоре. Повсюду воняло спиртом и болезнями. Как я здесь оказался, я не помнил. Попытался подняться с неудобной кровати-каталки, но меня тут же кто-то осадил из-за спины, что-то сказав на французском. Столь резкое движение отозвалось звоном в ушах. В глазах вновь потемнело.

Когда очнулся во второй раз, меня катили по коридору, заставленному койками с больными. Краем глаза заметил пару переполненных палат, из которых эхом разносился глубокий грудной кашель. Потом меня завезли в одну из этих палат, потеснив остальных пациентов. На мои вопросы «где я», «что со мной» и «что они собираются делать», я так и не получил вразумительных ответов. Тогда я собрался силами, поднялся, вышел в коридор — кроме пациентов, брёвнами разложенных вдоль зелёных стен — никого. Блок медсестёр пустовал. На стойке лежали еловые ветки и мишура. Свалился на стул напротив. Через какое-то время пришла медсестра и потащила меня обратно в палату. Я запротестовал, стал сопротивляться, спрашивая, где моя куртка и документы.

Куртка обнаружилась на койке в палате. Документы — на месте, а вот деньги и банковские карты пропали. Попросил позвать врача, но и тот по-английски не говорил. Он попросил не волноваться и выполнять указание медсестёр. Позже меня повели в рентген-кабинет. Сделали снимок лёгких. «Всё плохо», — только и смог я понять.

К вечеру температура поднялась до критической отметки, я не соображал, что происходит вокруг. Смотрел на облупившуюся штукатурку потолка, пытаясь сделать хоть вдох, но отчего-то не получалось. Тело затрясло в конвульсиях. Задыхаясь, начал шлёпать ладонью по стене, подзывая хоть кого-нибудь. Разум вновь накрыла темнота.