Замыкание (СИ) - Ильин Владимир Алексеевич - Страница 45

— Господа! Раз я не по силам этой заразе, я предлагаю переливание своей крови! — Бархатным голосом, текучей и приятной речью отозвался темнокожий.

— Ничего себе… — чуть не перекрестился от удивления цесаревич.

— Что он говорит? — Поинтересовался герцог.

— Мбака могуч. — Откашлялся цесаревич, прицениваясь к идее, а затем повернулся к сыну, чувствуя, как новой волной накатывает надежда.

В воздухе гремел отзвук торжествующего рева, звенящим эхом оставаясь в ушах.

«Мы выступаем!» — голосом Артема за моей спиной, переполненным азартом и адреналином, от которого хотелось встать и куда-то бежать, штурмовать крепостные стены и брать на абордаж корабли.

И сила воли была помощником, удерживая на месте — на топчане тюремной камеры в шесть квадратных метров, под блеклым светом из коридора, с мышонком на руках.

Детали реального, спокойного мира постепенно усмиряли вскипевшие эмоции — взгляд задерживался на нехитрых деталях окружающего быта, примечая трещины и темноту от времени на плитке; плесень от сырости в углах потолка. Слух различал постукивание ложкой в соседней камере, гул воздуховода… И мерное хождение Василия Владимировича Давыдова по коридору, который опять рассорился с благоверной. Ко мне он не заходил, полагая спящим — а я не давал повода в этом сомневаться. Потому как вдруг помирятся без моего участия.

Я шаркнул ногой, будто бы только сейчас проснувшись.

В дверной проем тут же заинтересованно заглянули.

— О чем думаете, ротмистр? — Явно обрадовался моему бодрствованию князь.

— Мне почти двадцать лет, а я никогда не брал корабль на абордаж.

— Ну уж, какие ваши годы. — Присаживаясь рядом, с сочувствием похлопали меня по спине. — Спешу заметить, что корабль — это крайне ненадежная конструкция! И если бы не нужда в перевозке лошадей, ноги бы моей на них не было! Одним словом, проще сразу затопить!

— Так я топил. — Пожал в ответ плечами. — В тринадцать, два корабля.

— Вражеских? — Уточнил господин полковник.

— Вражеских.

Ну, на тот момент — уж точно.

— Тогда вы меня переплюнули, ротмистр! — Хлопнул Давыдов себя по бедру. — Мой первый трехпалубник был в семнадцать, — мечтательно посмотрел он на потолок. — Гавана, тысяча восемьсот сорок девятый! Кто мог подумать, что просьба прикурить так лихо обернется…

— А свой отчего же топили? — С интересом глянул я на него.

— А, это… Возвращались как-то с батюшкой нашего государя по Волге. Мне тринадцать, ему семнадцать. Каждый город встречал нас праздником — и если мне, по малолетству, не наливали, то его высочеству положено было хотя бы три тоста поднять — за здоровье батюшки, за процветание империи и за дорогого гостя. Река длинная, городов много… На третий день его высочеству стало так плохо, что он немедленно затребовал от меня воды. Не вина, которого у нас было, хоть залейся, а воды!

— Та-ак… — невольно скопировал я тон своего школьного учителя.

— У меня был приказ и штопор, ротмистр!

— И вы продырявили борт? — сопроводил я вопрос тяжким вздохом.

— Да, но потом я в первый раз спас жизнь императора! — С гордостью приосанился князь.

— От жажды?

— Почему? Он плавать не умел.

— Понятно… — протянул я. — А на Гаване какими судьбами?

— Кому-то в Кремле не понравилось, что я спас его высочество! — Возмущенно развел Василий Владимировчи руками. — Сослали, куда подальше. Потом, в пятьдесят третьем, когда началась Крымская война, призвали обратно. Вся Гавана меня провожала, с песнями, с танцами! — Увлажнились глаза князя. — Такие хорошие люди!

— А как так вышло, что в тринадцать вы уже были в подчинении его высочества? — Проявил я любопытство.

— Государь и его сыновья — шефы полка, — пожал князь плечами. — А в гусары записывают с рождения. В тринадцать я уже был поручиком и нес службу.

— Господин полковник, разрешите вопрос, — сделал я деланно обеспокоенный вид. — Моя супруга сообщила, что наш будущий ребенок записан вами в полк.

— Так точно, ротмистр! — Уверенно подтвердил Давыдов, лихо закрутив ус.

— Но это получается, что ежели мой ребенок родится раньше вашего, то и по чину он будет его превосходить? — Осторожно спросил я.

Князь замер, удерживая кончик уса. Затем нервно покрутил пальцами.

— Безусловно, этот вопрос преждевременный… Тем более, наверняка иные ваши дети состоят в полку и возглавят его, когда придет время.

Давыдов резко встал, шагнул к углу комнаты и отточенным движением выудил из стоящего там ящика две бутылки шампанского.

Затем решительно двинулся из камеры на выход. Громко прошествовал по коридору. И со словами «Дорогая, вы правы, я болван! Но я люблю вас!» — ушел мириться.

— Вот и отлично, — лег я обратно на топчан, придержав ворохнувшегося мышонка.

Тишина камеры слегка нервировала, заставляла искать признаки бушующей наверху схватки. Чудились вибрации земли и отзвуки грохота в воздуховоде — но мы были слишком глубоко под землей, чтобы в самом деле что-то ощущать.

А я был слишком неопытен, чтобы представить, как может выглядеть масштабное столкновение. Все, что досталось от прошлой мировой войны — черно-белые пленки бесцветного неба, уставшего от войны, под которым брела пехота. Фото лунного ландшафта до горизонта, который и сейчас не зарастал травой. Старые и новые карты, указывающие, как изменились русла рек, и где появились новые горы.

Сходились сотни и сотни сил, желаний, страстей. Отчаяние и ненависть, любовь и самопожертвование — все там было, вместе с долгими ночами в поле под дождем. Мировая оставила после себя князя Юсупова и ДеЛара, князя Черниговского и Давыдова — разных, но одинаково жестких людей, которых знала вся империя — равно как не знала почти никого из их детей и внуков. Смею предположить, что они тоже предпочли бы мир боевой славе — как берегут спокойствие границ и городов для собственных детей. И не пощадят никого, кто пожелает принести войну в столицу их страны.

— Ротмистр, мое почтение, — ввалился слегка растрепанный Давыдов в полузастегнутом мундире. — Дама против детей! Веду переговоры! — Подхватил еще две бутылки шампанского из ящика, кивнул мне и исчез в прежнем направлении.

— Ротмистр, что такое безопасные дни? — Через десяток минут деликатно поскребся он в дверь и осторожно заглянул внутрь.

— Когда каска на голове, господин полковник!

— Ха! Наивная! — Закрылась было дверь.

Но тут же распахнулась, чтобы Давыдов мог забрать еще две бутылки.

— Мало ли что, — доложил он с таинственным видом и отбыл.

Это еще он не знает, что бывает рождаются дочери. У меня-то все надежно, а там пятьдесят на пятьдесят.

Словом, я продолжил изучать потолок, стараясь не слышать окружающее пространство.

Давыдов вернулся через час, и, тяжело дыша, сел на ближний к выходу край топчана. Мундир был просто наброшен на плечи, обувь отсутствовала, а концентрированным дыханием можно было обеззараживать.

С гулом выдохнув, Василий Владимирович встал на ноги, чуть качнувшись, с неким сомнением посмотрел на дверь. А затем на оставшиеся бутылки. И сделал выбор.

— А как же новый год? — Уточнил я, глядя на оставшиеся три емкости.

— Еще принесут, — отмахнулся господин полковник. — Я человек опытный! — заскреб он свободной от шампанского рукой по мундиру, пытаясь попасть ладонью во внутренний карман. — Вот! — С гордостью продемонстрировал он мне Малую Императорскую Печать.

Которая, если и была меньше Большой, то ненамного.

— Сохранили от возможного захвата врагом? — Попытался я придумать вменяемое объяснение поведению начальства.

— Почему? На два ящика шампанского поменяю… Хотя, выходит, спас, — решительно кивнул князь.

Стряхнул с печати пыль и подул на поверхность с отпечатком, заботливо глянув поверхность на просвет.

— Я, знаете ли, много всего когда-то спас, милостивые господа! Иное и сейчас найти не могут!

А затем принялся оборачиваться по сторонам с некоторым азартом.