Редхард по прозвищу "Враг-с-улыбкой" (СИ) - Ледащёв Александр - Страница 12

— Принесите мне умыться, разумеется, я почту за честь присоединиться к господину бургомистру, — отвечал Редхард. В голосе его не слышалось даже остатков сна.

— Все для умывания у меня с собой, позволите войти? — все так же ровно и с глубоким почтением спросил гролл.

— Минутку! — крикнул Редхард, бесшумно вернул диванчик на место, кинул подушку на постель, скомкал одеяло, сунул в кобуры «огнебои», а шпагу и меч — на перевязи и отворил дверь.

На пороге стоял гролл с большим серебряным кувшином в руках, с полотенцем, перекинутым через поднос, который он держал на растопыренных пальцах другой руки. Кроме полотенца, на подносе оказалась мыльница с круглым куском пахнущего вишней, мыла и маленькая тарелочка с новомодным порошком для чистки зубов. Под мышкой гролл держал таз, над которым Враг и умылся. Пока он надевал свой кафтан, гролл исчез вместе со всеми принадлежностями для умывания и вернулся, уже одетый в ливрею (сначала он был одет в серый сюртук) и провозгласил: «Господин бургомистр ждет вас!»

Редхард пошел за ним. За завтраком болтали они с бургомистром больше всего ни о чем, Враг пытался несколько раз свести разговор на знания Торе о Веселом Лесе, но тот отвечал расхожими фразами и только уточнил, что в самой чаще, куда, само собой, милейший Враг не пойдет, стоит замок, называемый «Дом Ведьм Веселого Леса».

В Веселый Лес Враг выехал, освободив на время вторую лошадку от своего скарба. Ему понадобится вторая лошадь, если подфартит спасти Огонька. Да и пленную тварь, буде удастся поймать и ее, лучше везти поперек седла, чем идти рядом по дороге.

Дом Ведьм Веселого Леса… Ролло Огонек, Враг был уверен в этом, находится там. Там его и ждут.

Что ж. Дождутся. — он пожал плечами и прибавил лошадям рыси, все быстрее приближаясь к окраинам Веселого Леса, где и планировал привязать лошадей. В самом лесу их привязывать явно не стоило, да и двигаться по незнакомому лесу на лошадях отдавало идиотизмом. Если все же лошадей уведут или сожрут на кромке Веселого Леса, то тут уже он не властен ничего поделать.

И тяжелые ветви деревьев и густой кустарник поглотили нырнувшего в Веселый Лес, Редхарда Врага Нежити.

Враг-с-улыбкой словно проснулся, вынырнув из воспоминаний о последних событиях. Дальше потекли одинаковые дни. Та же камера, те же оковы, та же скудная кормежка. Хотя чай носили почему-то исправно и трубку, которая висела у него на шее на грязной бечевке, не забрали. Даже приносили горшок, по часам, правда, так что порой приходилось долго терпеть.

Ежедневно, как по часам, заглядывала Ребба, непонятно, правда, зачем — просто визжал замок и петли, дверь отворялась и Ребба, опираясь на палку (досталось ей хорошо) просто входила в камеру, стояла несколько минут у двери, молча глядя на прикованного змелюдя, улыбалась чему-то своему и, так и не обронив за все свои визиты ни единого слова, уходила.

Редхарду оставались только воспоминания. Спать стоя он уже научился, надо было просто хорошенько измотать себя физически. Да, делать это, будучи распятым на стене, непросто, но можно. Он до максимального предела напрягал мышцы всего тела, прикладывал все усилия вырвать руку или ногу, спиной давил на стену так, словно старался проломить ее, наклонял в разные стороны голову, напрягая шею, живот, и так час за часом. Проваливался в сон, просыпался.

Ему остались только воспоминания. Но вспомнить счастливое детство или юность он не мог. Он ничего не помнил про это время. Он не помнил себя до семнадцати лет, да и то, в точность семнадцати лет приходилось верить, лишь основываясь на словах старого отшельника, подобравшего его, изломанного, искалеченного, без сознания и почти без дыхания на Серой Осыпи. Когда он пришел в себя, он понял, что не помнит ничего. Совсем. Что-то словно вымыло его память, до блеска, не оставив ни малейшего следа. Ему не снились странные сны, не преследовали обрывки смутных воспоминаний — ничего. Хижина старика, где он пришел в себя, была его первым воспоминанием. Там он учился двигаться, потом понемногу ходить, потом разговаривать — своего прежнего языка, если тот был, Редхард не помнил, так что его родным языком стал язык мира Черной Пади, которому и обучил его отшельник. Имя, само собой, тоже было дано добрым и мудрым стариком.

Он вспоминал старика, вспоминал первые шаги в новом мире, вспоминал науку отшельника об окружающем его новом мире, вспоминал свои следующие шаги и пути, на одном из которых он и встретил Ролло Огонька и навсегда выбрал для себя ту жизнь, который и жил, не сворачивая в сторону, жизнь бродячего охотника на нежить. Ролло был его наставником, наставником суровым, у которого всегда в руке находился что-то, вроде палки или хлыста, что здорово взбадривало, заставляло голову думать, а память работать. Огонек, Огонек… Первой заповедью Огонька, которую он вдолбил Редхарду была «своих сдавать нельзя». Он не вдавался в подробности, пообещав, что Враг сам поймет ее со временем. Но приказал запомнить навсегда. И все же Огонек искренне застонал от горя и душевной боли, когда в каземате Дома Ведьм Веселого Леса увидел своего друга и ученика, слишком хорошо усвоившего его заповедь. Своих сдавать нельзя. Все. На этом стоял мир Редхарда. В котором у него больше не осталось своих. Он негромко зарычал от тоски и злобы, скрипя своими пятью рядами зубов. Языком ловко достал с груди трубку, закурил, пуская дым прорезями ноздрей, напоминая в эти минуты кипящий чайник. Света в каземате было немного, слабый светильник-жировка, который нередко гас и Враг оставался в полной темноте. Тут выяснилась еще одна способность змелюдя — в темноте он видел ничуть не хуже. Для него словно не было разделения теперь на «свет и тьма».

Так же научился он управлять гребнем на макушке, то поднимая его, как шерсть на холке разъяренного пса, то укладывая в почти незаметную выпуклость на черепе. Еще мог он встопорщить костяные свои бакенбарды, особенно хорошо выходило это, когда он злился. Длиной от щеки до кончика их костяного гребня, его бакенбарды длиной были равны кисти руки взрослого человека с вытянутыми пальцами и в спокойном состоянии прилегали к щекам и уходили остриями в сторону затылка. Но стоило ему рассвирепеть, гребни на щеках и макушке вставали дыбом, словно жабры у задыхающейся рыбы и наливались густо-зеленым цветом до середины, а от середины до кончиков — предостерегающе-малиновым. Глаза, глубоко утопленные светло-голубые огоньки, не меняли цвета и сияния ни при свете, ни в кромешной тьме. Ровный, без малейших изменений, голубой огонек. Огонек…

Боль от потери единственного друга (выходивший его старик умер через два года после того, как Редхард пришел в себя в его хижине) была настолько сильной, что Врага-с-улыбкой не сильно волновало даже его собственное будущее. Одна мечта лишь оставалась у него — отомстить. Если его не казнят, он сделает все — предаст, продаст, сдаст, обманет, украдет, влюбит в себя, все, что угодно, но отомстит ведьмам за смерть Ролло. Но для этого следовало сначала сохранить жизнь. Как? Он не знал, что готовят ему ведьмы Веселого Леса. Может, ждут какой-нибудь даты, чтобы принести его в жертву? Может, змелюдь, достаточно промаринованный в темнице, гож на какие-нибудь ингредиенты снадобий и зелий? Но если нет, если убивать его хотя бы пока не думают, а хотят как-то использовать, хоть как пугало для других охотников на ведьм, хоть как шута — он пойдет на все. На хвосте будет плясать, потешая нечисть. Убедит самоотверженным трудом, годами рабской угодливости в том, что его можно не убивать. И тогда убьет сам. Он убьет Удольфу, даже если с него потом сдерут его бронированную костяной чешуей шкуру, сдирая ее часами и посыпая мясо солью. Плевать. На все плевать. Редхард стиснул могучие свои челюсти, огромные желваки челюстных мускулов напряглись, натянули кожу, растянули подживающее клеймо. «ЗЛОЙ». Они правы. Он злой. Он прикрыл глаза и снова погрузился в воспоминания.

…Он пришел в себя от гула возбужденных, веселых голосов, мужских и женских. Над ним смеялись, подвывали и лаяли от восторга, а он лежал, как он понял, на спине. Открывать глаза он не торопился. Судя по ощущениям, на нем оставалась лишь сорочка, штаны и сапоги, а сам он был растянут на полу наподобие морской звезды — руки и ноги разведены в разные стороны и крепко связаны растянутыми веревками. Чьи-то ледяные руки прошлись по телу, он чувствовал это даже сквозь ткань плотной своей рубахи, пахнуло гнилой кровью и нежный мужской голос произнес: «Как же он хорош! Но что за ерунда у него под рубахой? Не пойму».