Редхард по прозвищу "Враг-с-улыбкой" (СИ) - Ледащёв Александр - Страница 13

— Развяжи мне руки, женовидный, я объясню, — выплюнул Редхард и открыл глаза. Над ним, закрывая обзор, склонилось мужское лицо с сияющими глазами, тонким носом, чувственными губами и соболиными, иначе не назовешь, бровями, выщипанным ровными дугами. Щеки были чуть подрумянены, а лицо — припудрено. Губы сложились для поцелуя и Редхард плюнул в это лицо. Ответом послужила оглушительная оплеуха, а потом — град ударов по ребрам, пока, наконец, кто-то не угомонил красавчика.

Затрещала рубаха, с него содрали ее лохмотья и зал, великолепно отделанный и прекрасно освещенный, огласился смехом и криками: «Корсет!» «Ба, да еще какой, смотрите!»

«Да, ошейник на шее, пояс на талии, обмотаны тончайшей кожей и дивным таирандским шелком!» «А от ошейника к поясу идут гибкие и широкие стальные полосы!» «Так вот откуда такая осаночка, а еще звал Никера «женовидным!»

— Вы не поняли, — проскрипел старушечий голос. Редхард повернул голову в сторону голоса и увидел в толпе разряженных, как на бал, молодых, как на подбор, мужчин и женщин, древнюю, уродливую старуху, с редкими длинными прядями на лысеющей голове, ужасной белесой сыпью по всему лицу и морщинистой шее, с двумя торчащими длинными клыками в синегубом рте, но наряженную при этом, следует сказать, в модное платье с глубочайшим декольте. Мало того! За талию ее нежно обнимал какой-то совсем юный хлыщ лет семнадцати на вид, ослепительной красоты. — Вы не поняли, — повторила старуха, — это не для красоты, хехе… У него сильно поврежден хребет, без этой штуки (она узловатой, не подходившей к ее туалету совершенно, клюкой, ткнула в корсет) он не сможет ни стоять, не привалясь к чему-нибудь, ни долго ходить. А может, и вообще не сможет ходить, сразу не скажешь!

— Снять с него корсет! — запели хором чувственные женские голоса. Свет, казалось вспыхнул еще ярче, Редхард стиснул зубы, понимая, что умрет он, извиваясь перерубленным лопатой червем. Чудные женские ручки легли на застежки корсета и он впился в запястье зубами. Достал! Кровь потекла по его губам и новые удары обрушились на него. Старая ведьма клюкой прижала его голову к полу и корсет, щелкнув застежками, раскрылся, чем-то напоминая скелет кита.

— Режьте привязь! — скомандовал мужской голос. Веревки ослабли. Редхард, превозмогая боль в позвоночнике, перевернулся на живот, оперся на руки, потом встал на четвереньки и неуверенно двинулся к ближайшей колонне. Он должен встать. Пусть смеются. Ноги отказали, и он пополз на руках.

— Далеко ли собрался, красавчик? — участливо спросил женский голос и острый носок туфельки голубой замши ударил его в локоть и Враг тяжело упал лицом в мрамор пола.

— Ба! Куда мы смотрим! Так не смешно! Снимем с него и штаны! — и Редхард, под визги и хохот, остался на полу совершенно обнаженным. Его снова перевернули на спину и какая-то очаровательная ведьмочка склонилась к его животу, а потом повернула к нему лицо и сказала: «Я откушу себе на память твою мужскую гордость, можно? Тебе он больше не понадобится!»

— Мужская гордость, дешевая подстилка, не в этом, — проговорил Редхард, рывком перевернулся на живот и снова пополз. Рев в зале стоял такой, какой он не слышал даже на овации тенору Бинелли в королевском дворце, куда был когда-то приглашен. Его снова и снова роняли на спину, оттоптали пальцы на руках, лицо горело от ударов сапог и ушибов об пол, плевки и удары чередовались меж собой, а он все полз. Кровь лила из прокушенной губы, он уже оставил попытки схватить кого-то за ногу, ему просто надо было доползти до стены. Колонны. Стула, стола, чего угодно, но встать!

Но его отбрасывали ударами ото всего, что могло бы послужить ему опорой и хохотали. Когда он в очередной раз оказался на спине, ведьма, которую он нарек «подстилкой» снова склонилась к нему: «Извини, но я все же его откушу!» — и оскалила два ряда великолепных, острых, как у кошки, жемчужных зубов. Он понял, что она не шутит, кто-то наступил ему на руки, не давая защититься, все. Наигрались, теперь будут убивать.

— Кто смеет уродовать то, что принадлежит мне? — раздался глубокий, бархатный, низкий голос женщины откуда-то, как ему показалось, сверху, — Ругга, ты?

— Я просто пошутила, я пошутила, госпожа Удольфа, простите, это глупая, ненужная шутка, я хотела его напугать, я шутила! — с истерическими нотками в голосе затараторила та, которую назвали Руггой.

— А я не шучу, — голос, волшебный, пухом ложившийся, казалось, прямо на душу, пропел совсем рядом и раздался звон трех подряд оглушительных пощечин. Он открыл глаза и на лицо его упало что-то теплое. Он присмотрелся — с лица Ругги, сидевшей в глубоком реверансе, опустив теперь лицо долу, капала кровь из ссадин от чьих острых ногтей, располосовавших ей обе щеки.

— Убирайся отсюда, подстилка, — так же ровно, без малейших признаков гнева (стыдно гневаться на попавшуюся на глаза грязную свинью, когда думаешь о прекрасном!) прозвучал низкий голос.

— Благодарю вас, госпожа Удольфа, — пролепетала Ругга и исчезла с быстротой молнии. Редхард повернул голову, чтобы увидеть Удольфу.

…Он не взялся бы описать ее. Это было уделом поэта, художника, скульптора, но не охотника на нежить. Удольфа была молодой, лет двадцати пяти на вид, женщиной, с длинным, ниже пояса черными, как смоль, волосами, с непереносимо белой, сияющей кожей, с огромными, фиалковыми глазами кошачьего разреза, высокими скулами, маленькими, изящными ушками, тонким, прямым, словно высеченным из мрамора, носом. Ростом она была чуть ниже самого Редхарда, если бы он смог встать, округлые, обнаженные плечи, высокая, полная грудь, талия семилетней девочки, резко, но нежно очерченные бедра и, само собой, обольстительные ноги.

Всей одежды на ней был амулет на лебединой шее и цепочка на поясе. Еще туфельки. И все.

— Я принарядилась для тебя, Редхард Враг, — сказала она, пристально глядя ему в глаза, — я не слишком перестаралась?

— Вон, у него спроси, если ответит такому чучелу, — Редхард поднял голову и указал подбородком на низ своего живота.

— Груб. Зол. Слаб. Отвратен. Но вместе с этим — герой, — задумчиво проговорила Удольфа, накинув на плечи алого шелка длинный плащ, кем-то угодливо добытый чуть ли не из воздуха.

— И при этом жив! — выплюнул Редхард.

— И, я бы сказала, хорошо сложен, — рассматривая его, проговорила Удольфа, — у тебя в роду нет наших, случайно? Прекрасно. Рельефно, жестко, ни капли жира. Тело бойца. Или фавна. Так что ты говоришь, не было?

— Я ничего не говорю, у меня нет рода, — усмехнулся Редхард прокушенными и разбитыми губами, — но баб было много, в том числе, из ваших. А так как ваш возраст не определить, не исключено, что твоя мамочка в свое время лихо скакала на мне или стонала подо мной. — И Враг снова улыбнулся.

— Кажется, наш гость ищет себе легкой смерти, — нежно, словно девушка, укоряющая своего возлюбленного в мельчайшей и придуманной провинности, обратилась Удольфа в никуда. Зал, затаивший дыхание до этих слов, негромко загудел и снова утих, так как Удольфа вновь заговорила, но властно, по-королевски: «Оденьте на него штаны, обувь, корсет и приведите в Зал Криков».

Жесткие руки вздернули Редхарда на ноги, и он снова потерял сознание от боли, прошедшей расплавленным свинцом от затылка до копчика.

В себя он пришел, ощущая невероятную легкость, боль от побоев ушла бесследно, даже позвоночник не ныл. Он стоял на коленях, а голова его и руки были зажаты в колодки, массивные, блестящие от частого употребления, стоявшие на полу в Зале Криков, как он запомнил. Кричать, видимо, придется ему. Если бы не был убит Огонек, Редхард попросту откусил бы себе язык под корень и захлебнулся в крови, чтобы лишить нежить и нечисть возможности покуражиться.

— Как ты себя чувствуешь? — участливо проговорила Удольфа, одетая в платье белого тихиканского атласа, шитое мелкими и средними бриллиантами. Она стояла прямо перед ним, а за ним, он ощущал это, стоял еще кто-то, совершенно бесшумно, даже, казалось, не дыша.