Рождение богини (СИ) - Сергеева Александра - Страница 53

Глава 11

Отступники

Ягатма сам не осилил — Искрен на руках внес его в круг, обведенный охрой. Ноги вконец перестали слушаться. Да и выучень то и дело огрызался в последние дни — не мог простить наставнику провозглашенного вождем предательства. Не хватило его сердцу мудрости пусть не понять, так хоть бы простить старика. Это жестокосердие ударило больней отчуждения, что легло промеж павером и его Родом. Душу ровно ножом обкорнали по живому — кровавые лохмотья вспухли нестерпимой болью. Искрен откачнулся от него, и Ягатма умер, не ведая, для чего еще дышит. Недавно его внезапно посетила оглушающая мысль: а ведь никому, кроме него одного, Мара, пожалуй, беды и не принесла. Разве Гордияну с братом и сынком, так те не в счет — сами опоганились. Он же один взаправду ждал от нее несчастья. Так, что выходит: кто ждал, тот и заполучил? Неужто, своими горячечными сомнениями он сам на себя беду и накликал? Может, духи какие подслушали его мысли, да зло подшутили? Или же взаправду Отец-Род вспомнил о заброшенных детях своих и порешил отблагодарить их за терпение и всяческие притеснения? Послал к ним свое дитя, а он — павер неверием своим оскорбил великого творца миров. Коли так, то в паскудной своей гордыне всезнатца Ягатма сам сотворил зло, в коем заподозрил благую богиню. А та… Даже наказывать его побрезговала. Знала в своей божественной мудрости, предвидела: судьба и без ее вмешательства повергнет святотатца. Не стала тратить на него и крупицы времени — бестолку. Вынести такое — хуже самой смерти, коей она повелевает. Прибила б его уже, что ли. Так нет же: руки-ноги отказали, глаза, живот, сердце через раз бьется, а он все никак кромки не достигнет. Опять же, как в наказание: последнее, самое, что ни на есть изощренное в своей жестокости.

— Вот и не знаю теперь, кого и как станем спрашивать? — прорвался сквозь его раздумья обескураженный голос Ягорина. — Стоит ли выкликать духов предков, коли над ними посильнее сила есть? И она боле не безмолвствует.

Нынче лис после Ягатмы самый старший летами, но сие не всегда принимается за подлинное старшинство. Оно паверами искони устанавливалось не по летам, а по делам. Павер рысей ныне не в чести, вот Ягорин по всеобщему согласию и заправляет. Хотя Ягатма поначалу думал, что орел с медведем его затрут согласно. Однако те оказались куда, как мудрей. Опасались под горячую руку дров наломать, вот и признали над собой человека, что сторожкой повадкой станет их придерживать умными сомнениями. Что станет с ними спорить, не пытаясь подмять, а из тех споров и проклюнется истина.

— Так, может, не станем прибегать к амулетам? — осторожно предложил Ягдей. — Есть ли им вера после всего, что с нами приключилось? Только-только перед Отцом-Родом в милость вошли, и снова к звериным ликам возвращаться? Не отступится ли он, осердясь?

— Припоминается мне, — сумрачно ответил Ягман, — как в лето рождения… прихода в наш мир Мары вы гадали. Что из того не сбылось?

— Да, почитай, нет такого, — признал Ягдей, пытая глазами бесстрастного Ягорина.

— Значит, — с нажимом продолжал Ягман, — нам даже не подсказку, а всю подноготную амулеты выложили. Стоит ли умствовать по-пустому?

— Думаешь, не без воли Отца-Рода? — догадался медведь.

— Попытаем судьбу, — решился Ягорин, почтительно разворачивая полученные от Ягура родовые амулеты. — Коли Отец-Род отлуп даст, так сразу увидим. Тогда и станем думать, каким побытом дальше судьбу пытать.

Словно в память об Ягуре, он, подражая старику, долго тряс в сомкнутых ладонях амулеты. Нашептывал, едва не касаясь их губами, приличествующие заклятья. Все, вроде, как прежде, да не все: он боле не поминал первопредка Лиса, а взывал прямо к Роду.

— Недимир сказывал, — начал Ягорин, — будто Мара вызнала, где народ Чернобогов на своих землях расселся. Не на полудне, как мы тогда рассудили, а боле на закате. Вон ель точно указывает, что козни злых духов против нас к закату идут. А вот для чужаков все только начинается, коли и они на закатных землях обретаются. Паверова берегиня калина, глянь-ка, в прошлый раз забвением нам пригрозила, а нынче на восходе красуется. И сосна рядышком — добрые духи-то нам благоволят. Довольны нами вышние силы.

— Выбор наш одобрили, — не смог удержаться Ягдей. — За то, что мы волю Мары и бога-воина приняли, расположение нам выказывают.

— Перуна, — поправил его ворчливо Ягман. — Для кого Деснил…, то бишь Сварг имя его огласил? Не след к богам без вежества.

— Удача упрямо держится подле рысей, — пренебрегши их перепалкой, продолжил Ягорин. — Хотя все наши родовые амулеты ладно легли: купно и к восходу ближе. Поднимается Белый народ над забвением и горестями прошлых лет. Выкарабкивается. Правда, осина недалече… — на мгновение замялся он, но тотчас нашел объяснение: — Ну да, когда ж это счастье без горечи-то приходило? Та непременно рядом крутится. Понятно, что хлебнем еще испытаний. Вон и черемуха паверова дальше всех к закату откатилась.

— Как-то наперекосяк все, — озаботился Ягдей. — Калина восходит, а черемуха к закату клонится. Что ж это, мы паверы одновременно и падаем, и поднимаемся?

— Оно так и есть, — буркнул Ягман и покосился на окаменевшего в безразличье Ягатму.

Прочие тоже скользнули взглядами по старику и быстренько вернулись к лисьей шкуре с россыпью амулетов. Чего толковать, и так все ясно: те, у кого понятия хватило осознать волю Отца-Рода, недовольного поклонением зверью, благоволением отмечены, а иные… Их время закончилось. Их судьба предрешена. Искрен — давно уж не мальчишка — уловил эти мимолетные взгляды и моментально перечел мысли старших. На его красивое лицо легла тень какой-то злобной мысли, кою он немедля стер, дабы не подсмотрели. Но, Ягорин и сквозь опущенные ресницы все разглядел и неодобрительно насупился. Прежде милый его сердцу, светлый душой паренек уж давненько не радовал. Какая-то малая еще, но отчетливо различимая тьма нашла на его душу, ровно тучка на светлый солнечный лик. Старый лис хорошо понимал: тьма — только допусти ее хоть на мгновение в свои мысли — никогда уже не отвяжется. Будет подстраиваться, юлить и прятаться перед светлыми еще пока помыслами, но тихой сапой полезет все дальше и дальше в душу. Станет прибирать к рукам пядь за пядью, пока не заполонит всю. И человек уж не сможет вспомнить, что был когда-то иным: милосердным, благим и кротким. Он уверится, что и рожден был таким, каковым стал: бессердечным, ухватистым и непременно завистливым. А коли уж создан он был таковым, значит, и нужен был миру именно таким. Значит, право имеет на все свои злодеяния, как горькая ягода вправе расти горькой, а гадюка вправе кусаться ядом. И знать ничего не желает о том, что у ягод и гадюк выбора нет, кроме, как быть собой.

А человечьей душе изначально предписано всегда и во всем делать выбор. И не пытаться обманывать себя и прочих, будто сей выбор был неосознанным. Все они понимают — люди — о себе и своих поступках. Оттого и лгут повсеместно те, кому приличней скрывать нелицеприятное от сородичей, не принимающих сторону тьмы. Берегутся, дабы не быть выкинутыми прочь из Рода, ибо одиночке в этом мире не выжить. Искрену уж двадцать пять лет — возмужал мальчишка. Боле десятка лет он под наставничеством Ягатмы — научился скрываться под личиной. И, видать, полагает, будто и его наставник ее носит, а то неправда. Ягатма — чистый муж, светлый, только больно уж закоснелый в своих привычках и видении мира. Вот и не сумел принять новое, не разглядел чистую правду под привычной, сотни лет накопляемой лжой. Но, Искрен не усвоил этой простой истины, а потому и не осознал, что любая личина непрочна и полна предательства. В самый негодный для тебя момент она непременно сползет с лица, представив его лживым в глазах сородичей. А те всегда беспощадны к такому непотребству: карают за него дружно и необратимо. Жаль парня, но, видать, ничего уж тут не поделать. Даже если этому разумнику и удастся долго водить за нос людей, то с Марой или Перуном сие не пройдет.