И.С.Т. (СИ) - "Laise" - Страница 69

Но падение все не прекращалось. И тогда Анжей запаниковал…

Дернулся, рванулся вверх, лихорадочно цепляясь за ниточки-жизни. Он не рвал, нет, просто карабкался вверх, силясь дотянуться, уцепиться за единственного, кто мог бы его удержать. Кто не позволил бы упасть снова.

Если бы он видел себя со стороны, непременно решил бы, что он похож на утопающего. Лихорадочно рвущегося на поверхность за глотком воздуха и… до судороги вцепившегося в золотистую нить-соломинку. Ваня. Ванечка…

Тот мелькнул вспышкой где-то в стороне, испуганно заметавшейся по планару, а потом рванувшему за ним. И сразу следом за ним ринулись еще две вспышки. Яркие, знакомые до боли. Матей. Санада. Метнулись, падая, почти касаясь и пытаясь поймать…

…Это страшно — чувствовать и не мочь дотянуться. Упасть сразу и следом, без оглядки и разговора, услышав даже не зов, а отчаянный крик о помощи. Знать, что нужен, и чувствовать, что беспомощен. Айвен словно бился в невидимую стену, трепыхаясь пойманной рыбой. Беспомощен. Снова.

Неуклюжий и нелепый. Слишком рано ударившийся в рост, не знающий, что делать с собственным телом и насмешками мальчишка. Глупо, сопливо влюбленный в старосту класса, не упускающую возможность поиздеваться и подразнить. Он любил читать, а вот учиться терпеть не мог. Вечный троечник, не знающий элементарных вещей. Грубый, не умеющий тонко огрызаться в ответ на подколы и жестокие шутки. Родители, не считающие необходимым покупать сыну новые вещи, когда еще есть доставшееся от отца или дяди. А что прохудилось и полиняло — не беда. Он был смешон. Он сам это понимал. И не мог сделать ничего. Тогда ему так казалось. Он был беспомощной пойманной рыбой. И оставался бы ею до сих пор, если бы не дед, решивший навестить сына с невесткой. Ваня помнил, как заливал щеки жаркий румянец стыда под тяжелым взглядом сурового старика и как хотелось исчезнуть из этой жизни навсегда. И тот Ваня исчез. Умер, безжалостно убитый дедом, выбивавшим, вытравлявшим из внука все, что успело нарасти.

«Медвежонок». Почти-нежно. Почти-ласково и тепло. Так — не больно. Не колются слова острыми гранями, не режут. Согревают. Обнимают. Словно руки Анжа. Где ты, любимый, как добраться до тебя… Анж, Сан, Тей.?

…Матей вскинулся, распрямился, хотя тело и осталось в аудитории, а здесь был лишь сгусток энергии и информации и не больше. Но он материалист. Поэтому под ладонями словно пружинил воздух и тянуло вниз, хотя у планаров нет ни верха, ни низа. Чертова субъективность, не дающая рухнуть следом за остальными сразу и до конца. Но и удержаться невозможно. Не тогда, когда испуганными птицами бьется сущность тех, кто стал ближе.

Ближе родителей, занятых исключительно собой и поддержкой фамильной чести и рода. Ближе жизни, о которой он хотел забыть. Дом — «золотая клетка», и полное отсутствие свободы выбора даже в том, что съесть на завтрак. Он задыхался, сынок богатеньких родителей, решивший, что его самоубийство научит их чему-нибудь. Он был малолетним дураком и знал это. Но в четырнадцать даже косой взгляд может стать трагедией, что уж говорить о подосланной любимой мамочкой шлюхе, которая должна была сделать «из мальчика мужчину». Его выворачивало после. Он никак не мог отмыться в ванной от ощущения липких пальцев и привкуса дешевых сигарет. А потом набрал ванну и взял в руки лезвие. Это было глупо и отчаянно, но… О, родители многому научились. Закрывать дверь и ограничивать его в передвижениях. Он наследник, будь проклято это наследство. Он должен дожить хотя бы до своего совершеннолетия.

Он больше не бунтовал. Он сидел часами у окна и смотрел, смотрел на то, как мимо проходят дни. Мимо него. А потом оконное стекло вдруг лопнуло от одного прикосновения пальца.

Он бежал. Долго, быстро, задыхаясь от счастья и свободы. И клялся-клялся-клялся себе, что больше никто и никогда не посмеет… Никто и никогда.

Вот только те трое, что бились сейчас рядом и до которых он не мог дотянуться… Его добровольная клетка и цепь. Самая нужная, самая сладкая. Желанная до дрожи и бесценная. Анж, Ваня, Сан. Санада, любимый, ты так нужен мне сейчас…

…Удержи! Не отпускай!..

Хотелось кричать. Орать что есть силы. Сдирать в кровь пальцы, цепляясь за струны чужих вероятностей. Мутило страшно. Кажется, в теле дрожал и выворачивался каждый нерв, каждая жилка, каждый орган. Дикая цветовая мешанина перед глазами… и еще один всплеск. Мощный. Уверенный. Всплеск проламывал слои, и кажется, почти достал, почти подхватил… не успел. Ухнул следом, проваливаясь как в трясину, жадную, засасывающую все и вся.

Страх полоснул по нервам и угас.

— …Кафка. Но Сенкевич по-своему хорош, согласитесь…

Где-то он уже слышал этот голос. Так давно. Ах, как же давно! Сколько ему тогда было? Пятнадцать? Литература. Марек. Марек Григоровский, учитель. Теплые карие глаза, мягкая челка, волшебные руки. И смертельная рана на гордости и наивности юного Анжея Михновского. Мужчина, который сделал его вот таким.

Размытая реальность. Проступающая вокруг все четче и ярче с каждым вздохом и каждой секундой. Радуга планара сменилась четкостью прошлого. Только ощущение кого-то рядом осталось с ним.

Именно сегодня, именно после этого разговора Марек подарит ему красивый блокнот. Потому что завтра у Анжея день рождения. Потому что… на первой странице — пожелание познать себя и свои желания. И решить, чего же ему, Анжею, на самом деле хочется…

Мелькает, перелистываясь страничкой календаря день. Вечер. Ему уже шестнадцать. Он остается после уроков. Он дождался Марека. А тот позволил признаться себе в любви. Много позже Анжей понял, что Марек играл с ним, подталкивал, направлял, лепил из него красивую, образованную дорогую блядь. И слепил ведь… если бы не направление в ИСТ, он бы был еще одной марионеткой в руках Марека. Послушным, влюбленным, раздвигающим ноги перед всеми, кого он приведет в постель своего «любимого» ученика.

Снова, как когда-то, его затрясло. От обиды, от боли. Он ведь помнил все, хоть каждый день и каждую ночь эти воспоминания стирал из его памяти Ваня. Айвен.

Кому-то везет… как милому мальчику-ромашке. Музыка… Джен Раш. Ромка…

…Все вроде было в порядке. Все уже привычно и как всегда. Серафим перестал от них шарахаться, начались промежуточные тесты, только Ромка мрачнел с каждым с каждым днем все сильнее. А сегодня, стоило открыть глаза, как захотелось залезть с головой под одеяло и провести под ним весь день. Чертово предчувствие выло благим матом, как тот шрам Гарри Поттера рядом с его заклятым врагом. Он еле заставил себя встать и тут же спрятался от тяжелого проницательного взгляда Фрея и впервые порадовался, что тот не учится с ними в одной группе. Завтрак прошел как в тумане, «окно» они проторчали в библиотеке, а потом… он почувствовал себя странно. Плохо. Невыносимо почти.

— Ром… Ромка… твою мать, Ромашка… — матернулся рядом Сима, успевший-таки упасть на пол, подхватывая его на руки прежде, чем Ромка навернулся. Сима побледнел, что-то хрустнуло в суставе, но полубесчувственного Ромку он так и не отпустил. А вокруг творилось что-то странное. По коридору промчался Тимур, бросив на них лишь беглый взгляд. Пронесся вихрем, взлетая по лестнице в конце коридора. Не иначе к Линдстрему спешит? Или к Греку? Да какая нахрен разница?! Ромку к медикам допереть надо… к медикам… черт, что происходит-то?!

— Только… не к врачу… — Рому выворачивало. Тянуло куда-то, звало. И голова… чертово сознание…расплывалось, дробилось, размывалось, как изображение за мокрым окном. Страшно… господи, как же страшно…

— Что случилось?! — Фрей возник рядом, как черт из табакерки. Опустился рядом, стискивая ледяную ладонь.

— Хер бы его знал, — выдохнул Сима. — Он тупо… навернулся. Ему тупо хреново, а с чего… видел, как Тим просвистал по коридору? Может, хрень какая у третьего курса, а его зацепило?

— Исключительно его? — Фрей поджал губы, сжал подбородок Силиверстова, и заставил поднять голову, заглядывая в глаза. — Что не так, Рома? Что?