Калигула или После нас хоть потоп - Томан Йозеф - Страница 84

• Предыдущая
• 84/154
• Следующая

– Мой Ульпий, я не знаю почему. Не суди несправедливо, ведь мы не знаем, может быть, он кого-нибудь разыскивает во дворце… – Говорил он тихо, страстно защищая сына. Но голос его перерастал в отчаянный крик, цепляясь за последнюю надежду:

– Я не верю! Ведь это же мой сын!

Ульпий молчал. Он смотрел на друга печальными серыми глазами и твердо сказал:

– Если бы он шел с нами, то был бы в эту минуту на Марсовом поле, а не на Палатине!

Сервий опустился в кресло. Из глаз его текли слезы. Лучше потерять единственного сына, чем узнать о его измене. Но это невозможно, уговаривал он себя. Этого не может быть. Тогда земля перестала бы быть землей. Тогда солнце должно было бы упасть на Рим и сжечь его. Нет, нет, нет! Мой сын не может предать родину! Но где-то внутри шевельнулось сомнение.

Ульпий читал текст речи, приготовленной для сената: "Мы устранили тирана, уничтожившего свободы римского народа. Это сделали мы, верные защитники республиканской чести, которую мы почитаем больше собственной жизни…"

Сервий следил за взглядом Ульпия, видел, что он читает, и дрожал всем телом, не в состоянии произнести ни слова, не в состоянии даже думать.

Номенклатор постучал:

– Твой гонец, господин…

По безвольному движению руки Сервия в комнату вошел мужчина, покрытый дорожной пылью, усталый от быстрой езды, в глазах его читалась боязнь передать плохую весть. Он растерянно смотрел на Ульпия.

– Можешь говорить, – велел Сервий.

– Мой господин, мы ехали следом за Калигулой и Макроном, у седьмого мильного камня на Аппиевой дороге наткнулись на лагерь к которому те присоединились…

– Какой лагерь? – спросил Ульпий.

– Преторианцы, гвардия. "Император стоит у ворот Рима" – так нам сказали. Мы не поверили, подошли ближе к лагерю и при свете факелов увидели его. Что нам делать дальше, господин?

Сервий молчал. Потом сказал гонцу:

– Ничего. Возвращайтесь все обратно.

Император смотрел из-под прикрытых век. Читать по лицам людей было его любимым занятием.

Он читал: лицо Калигулы – обманутые надежды. Макрона – ненависть, Харикла – гордость, что ему удалось воскресить императора, Сенеки – облегчение, что император не умер в его присутствии, Фрасилла – напряжение, которое после первого вздоха Тиберия сменилось радостью.

Старый император тронут. Посмотрите! Фрасилл уговаривал меня не возвращаться в Рим, он и сейчас боялся за мою жизнь и весь сияет, что я остался жив.

Он поднял веки и улыбнулся астрологу. За Фрасиллом стояли рабы. Он видел их. Всю свою жизнь он не обращал на них внимания, не замечал их.

Сегодня он словно увидел их впервые. В глазах всех рабов было бесконечное равнодушие, холод, пустота. Император – не император, человек – отродье паршивой суки, все равно, все одинаково, пусть уходит, пусть околевает, что нам до этого?

Не обращая внимания на ликование своих гостей, не слушая их проявлений радости, он закричал:

– Гордин, воды!

Гордин, самый старший из рабов, поспешил выполнить приказ. Он подал императору чашу на серебряном подносе.

Гордин служит мне уже пятьдесят лет, и я ни разу не приказал его выпороть, сделал его надсмотрщиком. Старец внимательно приглядывается.

Глаза раба смотрят на него: холод, пустота, равнодушие, страшное, оскорбительное равнодушие.

Римский император, тиран и деспот, перед которым дрожат колени у царей, воспринял равнодушие своих рабов как тяжелую несправедливость.

– Вон! – хрипло закричал император. – Все рабы вон!

Гости взволнованно поднялись.

– Что это значит? Он сошел с ума!

Император скрипел зубами:

– Собаки, собаки, проклятые собаки. – Он повернулся к столу. – Что вы на меня уставились? О ком я говорю? – И он улыбнулся. – Совсем не о вас. О рабах говорю. Бесчувственные собаки. Но почему я разозлился? Ведь это не люди, скот. хуже, чем скот…

Сенека уважал старого императора. Точнее говоря, старого вояку, удачливого командующего и хорошего хозяина. Он знал, что Тиберий, как и все римляне, практик и не любит теории. Для Сенеки же главное – принципы, в нем соединены философ и правовед. Сейчас слова императора противоречили его взглядам и убеждениям. Он тихо, но настойчиво подал голос:

– Прости меня, благородный император, но я с тобою не согласен. Рабы такие же люди, как и мы… – Тиберий мрачно молчал.

Макрон, сын раба, а сегодня большой господин, оскорбленно поднял брови.

Калигула хрипло рассмеялся и процитировал Марка Теренция Варрона:

– Средства труда делятся на три части: орудия говорящие, издающие нечленораздельные звуки, и орудия немые; к говорящим относятся рабы, к издающим нечленораздельные звуки – волы, к немым – телеги. Не люди, а говорящие орудия, мудрый Сенека.

Философ помрачнел. С каким удовольствием отделал бы он этого хомяка, но будучи человеком осторожным спокойно сказал:

– Принцип против принципа, мой Гай. По мнению философов-стоиков, все люди равны. Это и мое убеждение.

– Позор! Отвратительно! Оскорбительно! – кричал Калигула.

Тиберий обратился к Хариклу и Фрасиллу. Ему хотелось знать мнение ученых-греков.

– Мы чужеземцы, мой император, – уклонился Харикл. – И нам не следует здесь…

– Мы, – сказал Фрасилл, когда врач замолчал, – мы, греки, люди чувств. Еще наш Платон высказывался об идеальном государстве, в котором господствует человечность и справедливость…

– Разве ваша Эллада так совершенна? Существует ли в ней эта человечность и справедливость? – насмешливо взвизгнул Калигула.

– Нет, – тихо ответил Фрасилл. – Теперь нет. С приходом римлян у нас все изменилось…

– Все империи держались на рабстве, – оправдывался Калигула. – Империя фараонов, Хаммураппи, Навохудоносора, персидского Дария, карфагенская империя, империя Александра Великого…

– Но что стало с этими империями? – воспользовавшись паузой, прошептал Сенека.

Страшная тишина воцарилась в триклинии после этих слов. Так дерзко предсказывать будущее Рима? Тиберий почувствовал, как жар заливает его тело, грудь, шею, голову. Несокрушимой волей он поборол слабость и внимательно посмотрел на философа.

– Ты великодушен, мой Сенека, – заметил он язвительно, – если относишь Рим к империям, пришедшим в упадок. – В словах императора послышался гнев. Но внезапно Тиберий изменил тон:

– Эти империи погибли из-за своих врагов, мой милый, разве не так?

– А разве у Рима нет врагов? У него их больше, чем некоторым кажется, – заметил Сенека.

– Варвары на границах? – спросил император.

– Да, – согласился философ. – Но еще больше он сам себе враг.

В ответ на вопросительный взгляд императора Сенека продолжал:

– Рим, когда-то свет во тьме. когда-то народ над всеми народами, честный и твердый, изменил своим идеалам. Продал честь и героизм за наслаждения. Золото, словно рабские цепи, висит на его ногах. Блеск на поверхности, внутри гниль и ветхость. Это второй яд в теле Рима.

– А его третья болезнь – ты, ясновидящий Гиппократ?

Сенека скептически покачал головой:

– Как мы можем узнать, чем мы больны, если нам даже невдомек, что мы больны? Я думаю, мой господин, что мы гибнем потому, что сильный и слабый ненавидят друг друга и что эта ненависть день ото дня растет. Я думаю, что неслыханная гордость, грубое распутство и животные страсти римских богачей, хотя и ведут Рим к гибели, еще не являются его главной болезнью…

– Договаривай, что ты хотел сказать!

Сенека посмотрел в упор своими бледными глазами в горящие глаза старца и, глубоко вздохнув, произнес:

– Рим болен тем, что римский исполин стоит на ногах рабов.

Наступила тишина. Картина была точной и правдивой. Все. чем похваляется Вечный город и вся империя, построено руками рабов. Это знает каждый.

– Это самая главная опасность, – добавил робко Сенека.

Император рассердился:

– Самая главная опасность – это лицемерие. И твое, Сенека! А не твои любимые рабы!

• Предыдущая
• 84/154
• Следующая