Калигула или После нас хоть потоп - Томан Йозеф - Страница 83
- Предыдущая
- 83/154
- Следующая
– О тиране…
Возмущение императора обрушилось на Сенеку:
– О тиране. Против тирана! Точно так же, как ты. Все пишете пьесы против какого-то тирана! А где он? – Голос его срывался. – Не против меня ли это направлено? Скажи правду!
Сенека побледнел. Отблески горящего угля красными пятнами легли на его молочно-белое лицо.
Калигула не удержался:
– Это сейчас модно. Сегодня каждый пишет против тирана.
– Сжечь. Все это сжечь! – заорал Макрон.
– Нет, нет, – поднял руку Сенека:
– Ради всех богов, только не это.
Книга превратится в пепел, а с ней и великие, никогда не возместимые ценности…
Тиберий прервал его:
– Тебе жаль книг наших летописцев Корда и Лабиена? Тебе недостает этих памфлетов о моей семье? Разве кто-нибудь имеет право копаться в личной жизни моей матери или моей?
Сенека собрал все свое мужество:
– Ты не должен был сжигать книги Корда, Лабиена и Севера, благородный.
Ты сам написал сенату: "В свободном государстве дух должен быть свободный". А хорошая книга имеет цену человеческой жизни. – И тихо досказал:
– В конце концов, идеи нельзя сжечь – они не горят… Все равно эти книги кто-нибудь спрятал. Я на твоем месте разрешил бы их переписать…
Четыре пары глаз посмотрели на Сенеку с удивлением. Почему он играет в такую опасную игру?
Но император внезапно притих. Посмотрел на лицо мраморного Аполлона, скользнул взглядом по совершенным чертам божественного лица и иронически кивнул головой Калигуле:
– Запомни это, Гай. Я все оставляю наследнику. Пусть он проявит себя мудрым властелином, лучшим, чем я. – И без иронии, жестко добавил:
– Я уже ничего менять не буду. Пусть меня боятся, только пусть слушаются.
В тишине потрескивали фитильки светильников. Зашелестела сползшая в железной корзинке кучка сгоревших углей. Афина Паллада внимательно смотрела на Тиберия, и император переводил глаза с богини на Сенеку. Ему было жарко. Он поднял чашу, возлил в честь властительницы мудрости и отпил сам. Потом приказал вынести корзину с древесным углем.
– Спасибо за твоего "Тиэста", Анней. Я прочитал. – Он смешно искривил рот:
– Снова против тирана. А как же иначе? Тиран Тиэст, снедаемый страхом и манией преследования. Он жесток, его жестокость – оборотная сторона страха. – И, оглядев лица, на которых снова появилось выражение испуга, засмеялся:
– Не обо мне. Я говорю о Тиэсте, мои милые. Когда трагедию покажут на сцене?
Сенека пожал плечами.
– Думаю, не так скоро. Для сцены придется основательно переделать.
– Кого бы ты хотел видеть в роли Тиэста? Апеллеса?
– Конечно, Апеллеса. Но меня просил об этой роли… – Сенека остановился, но все же решил продолжить:
– Меня просил об этой роли Фабий Скавр, говорил, что давно мечтает о такой роли, а благодаря твоему великодушию он бы мог… Я думаю, что он справится. Когда-нибудь это будет великий актер…
– Но еще больший бунтарь, – вмешался Тиберий и потом задумчиво добавил:
– Я хотел бы посмотреть на его Тиэста.
– Моя пьеса тебе понравилась, государь?
Тиберий покачал головой:
– Прикажи замолчать арфистам, Макрон. – И к Сенеке:
– Есть нечто, что меня удивляет во всех твоих трудах. Словно по земле, где живут твои герои, прошла чума. Фатум, который имеет столько обличий, у тебя имеет только одно лицо: понурое, безликое, невыразительное…
Император против своего обыкновения говорил очень быстро. Его ирония то угасала, то взлетала, словно языки пламени:
– Ты часто выступаешь против эгоизма. И в своих пьесах борешься с эгоизмом. Я размышлял об этом. Послушай: я хочу сохранить свою империю.
Сенаторы и всадники-республиканцы заботятся о своих прибылях. А ты, ты тоже хочешь своего: ты не хочешь волноваться. Кто из нас эгоист, мудрец, ты, провозглашающий: кто хочет жить для себя, должен жить для других?
Подожди, дай мне досказать. Говорят, я эгоист, вижу все в черном свете.
Хорошо, у меня есть основания для этого, ибо на пути к своей цели я встретил горы препятствий. Но почему в черном свете видишь все ты, господин над собой, ты, утверждающий, что настоящее наслаждение – это пренебрегать наслаждениями? Ты, который может жить в своем почетном спокойствии и оградиться от всего мира? Откуда в тебе, философ, такое море пессимизма, такая лавина пессимизма?
Император говорил как в бреду:
– Твоя мораль – это мораль убийцы. И знаешь почему? Ты имеешь большое влияние на людей. Большее, чем я, большее, чем боги. Сегодня целый Рим подражает тебе, однако в отличие от тебя – без последствий. Весь Рим вслед за тобой занимается ораторством. Какое влияние будут иметь твои трагедии? Потеря вкуса к жизни: самоубийства как эпидемия. Это хорошая мораль, мой Сенека?
Тиберий закашлялся.
Калигула делал все, чтобы внимательно слушать. Он, который в последнее время видит себя римским императором, хочет он этого или нет, выглядит ничтожеством в сравнении с Тиберием. Его мысль не в состоянии следить за мыслями старца и тем более их понять. Зависть, чувство неполноценности перерастает у него в ненависть: долго ли еще?
Сенека дождался, когда приступ кашля у Тиберия прошел, и сказал:
– Я не могу отвечать за то, что в моих трагедиях отражается наша жизнь. Если самым сильным чувством нашего времени является страх, должен быть страх и в моих пьесах. Я не могу этого видеть иначе…
– Ты даешь силу этой сенаторской сволочи пассивно или активно сопротивляться мне, императору, – сказал, нахмурившись, Тиберий. – Ты говоришь о конце света…
– Да, – перебил Сенека императора, – я ясно говорю, что конец света будет наказанием человечеству за его развращенность.
– А тиран, конечно, самый развращенный из всех, – добавил Тиберий, глаза его сверкали, он с нетерпением ждал ответа философа.
– Тиран – несчастный человек, – сказал Сенека медленно. – Раскрой душу тирана, и что ты там найдешь? Она разбита, растоптана, разорвана жестокостью и похотью, измучена страданиями, которым нет конца…
– Измучена страданиями, которым нет конца. – повторил император тихо.
Да, ему это знакомо. Он это пережил. Ему показалось, что перед ним разверзлась бездонная пропасть страха и он стремительно падает в нее.
Он побледнел, ловил воздух посиневшими губами. Попытался встать. И не смог. Попытался что-то сказать. Изо рта его вырвался прерывистый хрип. Он схватился руками за горло. Глаза начали вылезать из орбит. Он задыхался.
Терял сознание, голова его поникла.
Фрасилл испуганно вскрикнул. Все вскочили. Одни в испуге, другие с надеждой.
Харикл с помощью Макрона уложил императора на ложе, освободил ворот платья и сделал несколько движений руками, чтобы возвратить ему дыхание.
Он приказал принести воды, и Фрасилл смочил ею виски императора.
На крик Фрасилла сбежались рабы, которые теперь стояли возле статуй богов и молча смотрели. Калигула внимательно следил за стариком и думал про себя: уже? Сейчас? А вытаращенные на Макрона глаза спрашивали, не наступила ли подходящая минута.
Макрон стоял, расставив ноги, как человек, который решился или помочь, или добить. Но боялся перед столькими свидетелями.
Врач продолжал делать искусственное дыхание. Некоторое время спустя кровь прилила к лицу Тиберия. Сознание постепенно возвращалось. Император медленно приходил в себя.
Сенатор Сервий Геминий Курион сидел в таблине своего дворца и, как предполагал Луций, готовил речь, которой он в сенате возвестит о падении империи и провозглашении республики.
Номенклатор объявил о приходе сенатора Ульпия, и Сервий приказал провести его.
Ульпий сидел напротив друга. Щеки худого, высокого старика, обычно желтые, были в эту минуту серыми.
– Я только что видел. Сервий, как твой сын шел на Палатин. Наверняка к Калигуле. Ты не знаешь, почему именно в тот момент, когда он должен быть со своими солдатами, он идет в стан неприятеля?
Сервий не шевельнулся. Только сердце забилось сильнее и потемнело в глазах. Его сын. Его единственный сын. Последний Курион. Он с мольбой протянул руки к Ульпию:
- Предыдущая
- 83/154
- Следующая
