Калигула или После нас хоть потоп - Томан Йозеф - Страница 85

• Предыдущая
• 85/154
• Следующая

Сенека огляделся, нет ли рядом рабов. Потом понизил голос и продолжал:

– Пословица гласит: "Сколько рабов, столько врагов". Но виноваты мы.

Мы сами делаем из них врагов, когда за малейшую оплошность приказываем сечь раба и заставляем его голодать. Как можно после этого желать, чтобы он нами интересовался, чтобы испытывал к нам почтение или даже любовь?

Единственное, что он может чувствовать, – это ненависть.

Сенека обладал даром убеждения, он поколебал императора.

– Продолжай!

Философ снова огляделся и продолжал, понизив голос:

– Что стало бы, если бы наши рабы вздумали нас, господ, пересчитать.

Эта мысль, словно ветер, что в эту минуту взметнул занавески, пронеслась по триклинию. Страшная картина: что ни дворец, то четыре-пять членов благородной семьи и сто, двести, триста рабов! Огромная сила говорящего орудия могла бы легко раскрутиться. Разве не сотрясали спартаковские орды три года Римскую империю?

Тиберий напряженно слушал Сенеку. После припадка он чувствовал себя необыкновенно бодро. Сидел неподвижно, но все в нем было в движении.

Поблескивали зрачки, играли желваки и пульсировали вены на шее и висках, дрожали напряженно пальцы. Сегодня, одним богам известно почему, император уже заранее знал, что скажет тот, кто говорит с ним.

Замечание Сенеки о миллионах рабов, считающих своих господ, было устрашающе. Сенека обратился к императору и повторил:

– Не недооценивай этой опасности, мой император! Мы живем на вулкане.

Взрыв будет страшный, и мы не знаем, когда это произойдет.

Император смотрел на лицо каменного Аполлона. Но видел посиневшее лицо своего последнего друга – Нервы, когда тот перед смертью сказал ему:

"Надвигается что-то страшное, Тиберий. Я не знаю, когда это произойдет. Но я чувствую приближение несчастья и не хочу до него доживать". Образ Нервы сменил образ Октавиана Августа: "Заботься о том, мой Тиберий, чтобы сохранить все, что я тебе оставляю".

Тиберий погрузился в воспоминания, словно шел по кровавым следам: они тянулись за бешеным властолюбием Ливии в бесконечность. Усмешка Випсании болезненна, как тогда, когда она с ним прощалась. Император медленно поднимается. Мертвенная желто-зеленая серость превращается у него на глазах в красный поток, который кровавым половодьем прорвал эту серость.

Аполлон превратился в раба Гордина. Гордин не говорил. Он упрекал молча.

Угрожал без слов, без жестов, как не говорящее, а немое орудие.

Гордина сменил кто-то, кого император не мог узнать. Лицо узкое, длинное, благородное. Глубокие морщины у рта много лет подряд прокладывало неодолимое желание, но какое желание, о боги? Глаза из-под высокого лба жгли, словно угли, проникали в зрачки Тиберия все глубже и глубже, жгли, вызывали боль. Гордые губы приоткрылись, император прочел на них слова:

"Свобода! Республика!" Теперь он узнал это лицо: Сервий Геминий Курион.

Тит Курион. отец Сервия, заклятый враг Тиберия, сказал перед смертью:

"Тиберий, это последний гробовщик республики, подготавливает почву для гибели Рима". "Почему гибели?" – спохватился Тиберий. Никогда он не мог понять, что Тит Курион под этим подразумевал. Ненависть властителя собирает воедино всех приятелей Сервия, всех членов сенатской оппозиции, и губы императора тихо шепчут: "Вы угроза Риму, а .не рабы и варвары! Всем вам я должен был снести головы. Но я жив. Я еще это сделаю!"

Он поднялся, величественный, полный силы, с покрасневшим до черноты лицом.

Харикл вскочил, взял императора за руку:

– Ты устал, мой император, тебе надо отдохнуть. Уже поздно.

Император отстранил врача и прислушался. В уши ворвался странный звук.

Он был высокий, писклявый, не исчезал, а все время нарастал и нарастал, усиливался. Император быстро подошел и задернул тяжелый занавес. Ветер вырвал его из рук и обвил императору голову.

Внизу бушевало море. Волны мчались, догоняя друг друга, вгрызаясь в пенистые гривы.

Вихрь несся по волнам, свистел, шипел, море пенилось и кипело.

Император ясно слышал, как внизу завывал этот высокий, нарастающий звук.

Он повернулся к статуям богов и к людям. Но глаза застилала красная пелена, красное половодье. Он начал заикаться от страха, сжал кулаки.

Великий старец горел как лучина. Красный поток перед глазами приближался, накатывался на него.

Испуганные глаза императора устремлены в безграничные дали. Он видит свой Рим. Город, который он сто раз проклял, но который всегда горячо любил. Все ворота раскрыты настежь, и через них со всех сторон в город врываются толпы. Грохот и бряцание оружия, мраморные храмы и дворцы раскачиваются. О, это рычание одичавших глоток! Эти варварские глотки ревут, уже поздно, уже поздно, они нас пересчитали, рабские псы, нас пересчитали варвары от Роны до Дуная и Евфрата…

Тиберий закрыл глаза руками, но видение не исчезло. Голос императора стенает:

– О горе, мое наследство, о котором я заботился как только мог! Тучи варваров уничтожают мой Рим! Пламя вырывается со всех сторон, мрамор раскален, золотой Юпитер рухнул вниз с Капитолия, захватчики лижут его золото, врываются в храмы, крушат, жгут… Прекратите ради богов! Рим – это я!

Император оторвал руки от лица и отчаянно захрипел, вытаращив глаза:

– Какой ужас! Мой Рим превращен в груду развалин. Мой город пуст!

Ветры шумят в развалинах, ах, как меня мучает этот свист, пощадите, боги, спасите Рим! Меня уничтожьте, меня растопчите, но сохраните мой Рим!

Император закачался.

– О боги, он теряет сознание. – вырвалось у Харикла. – Воды! Воды!

– И сам побежал за водой.

Хаос, беготня, крики. Макрон подскочил и, поддерживая императора, снял у него с пальца перстень – символ императорской власти. И выбежал из комнаты. С императором остался только Фрасилл. Старик ловил ртом воздух, приподнялся, искал чужие руки. Фрасилл подхватил старца и усадил в кресло.

Император посмотрел на него стеклянным глазом, узнал.

– Мой Фрасилл, мой единственный друг…

Занавес вздувался от ветра, высокий звук оборвался. Издалека наступала всепоглощающая волна, и над морем рычали фанфары, рычали под сводом беспросветных небес.

Это идет судьба, идет звонким шагом, все, что стоит на ее пути, она сметет и растопчет.

Дыхание Тиберия слабело. Император умирал. Фрасилл ушел, пытаясь скрыть, что он готов расплакаться. Сенека испуганно бегал по комнатам.

– Ради богов, сделайте что-нибудь! Помогите! – призывал он Макрона и Калигулу и побежал за Хариклом.

В соседней комнате Калигула принимал поздравления Макрона. Потом Макрон вышел на балкон и обратился к преторианцам, расположившимся лагерем во дворе:

– Император умер! Да здравствует император Гай Цезарь!

Ликующий рев солдат:

– Да здравствует Гай Цезарь, император!

Макрон и рабы опустились перед Калигулой на колени.

– Я буду для вас хорошим правителем, – обещал Калигула, разглядывая светящийся рубин в перстне, который Макрон уже успел надеть ему на палец.

Он обнял и расцеловал Макрона.

В это время из триклиния раздался голос Тиберия:

– Фрасилл! Фрасилл! Дай мне воды!

Калигула побледнел, трусливым движением снял перстень с руки и зажал его в кулаке. С отчаянием посмотрел на Макрона и зашипел:

– Он еще жив!

– Кто взял у меня перстень? – кричал Тиберий. – Где мой…

Последнее слово не было произнесено. Калигула через щель в перегородке видел, как Макрон повалил императора и задушил подушкой. После этого спокойный и равнодушный появился на балконе.

– Тебе это показалось, мой император. Тиберий мертв.

Вскоре на побережье загорелся огромный костер. Его свет, опережая гонцов, скачущих в Рим, возвещал римскому народу и сенату, что Тиберий скончался.

Сенека раскачивался в лектике, которую шесть рабов несли в Байи. Он хмурился, ибо был один в темноте и мог себе позволить быть самим собой.

• Предыдущая
• 85/154
• Следующая