Иви. Повествование о происходящем прямо сейчас - Шмаков В. - Страница 7

– гаркнула тётка, расплёскивая объятия. – Покормишь – вот и кормилец, а нет – так проходи, даром. – Нет у меня ничего, – виновато сказал дядя Гриша. – Разве что – это… Лихорадочно шаря по карманам, он наткнулся на старую засохшую баранку и, робея, протянул её. – Радость-то какая! – закричала тётка. – Какая баранка! Нет, ты видала? Лошадь одобрительно кивнула головой. – Какая замечательная баранка! – продолжала лучиться тётка. – Ещё несколько посетителей – и обед! …Ну, заходи, чего встал? – Куда? – почему-то испугался дядя Гриша. Лошадь, заржав, весело перетряхнулась и повернулась к дяде Грише хвостом. – К себе, – хмыкнула тётка. – Куда же ещё… Дядя Гриша непонятливо дёрнул бровями. – В театр, лапонька. Видишь, написано: «Театр Писем». Вот и заходь, если пришёл. Нам – угоще- ние, вам – представление! – Это что ж, для меня одного…? А другие зрители? – Потоптался. – Вам зрителей нужно дождаться. …Сейчас, правда, рано – утро ещё, но часа через два, три… Вы подождите! У нас бродячий театр в дико- винку, народ подтянется. Соберутся! Тётка улыбнулась: – Мы зрителей подбираем, а не собираем. Ты заходи, не елозь. Все на месте, только тебя и ждут. У входа раздалось знакомое тявканье. Из балагана – наружу – высунулась Елизавета; Елизавета непривычно внимательно поглядывала на дядю Гришу и довольно махала хвостом. – Лизка, где ж тебя…! – бросился дядя Гриша. Елизавета нырнула вглубь балагана. – Стой! – нырнул он следом. – Стой!.. 2 Он стоял в центре площади, по щиколотки в снегу, и сухая шершавая позёмка оплясывала его сто- яние. Рядом крутилась Елизавета. Она весело потявкивала, – то отбегала, то возвращалась, – всячески пританцовывала перед дядей Гришей, явно призывая последовать её примеру. Дядя Гриша в танец пускаться не стал. Не до танцев, собственно говоря, ему было. Дядя Гриша по- тряс головой, охлестнул себя пару раз по щекам, и – на всякий случай – протёр глаза. Ну и что? А? …Где? – где то, во что он вошёл? а то, куда он вышел – что это? …Впрочем, город свой дядя Гриша узнал. Да- да, это он… Только… – только к лету всё шло, а тут – зима. И странная зима! …Вечер. Знакомо выплёскиваются из площади улицы, переулки, – выплёскиваются-множатся, рас- текаясь. Горят фонари. Клубятся из света фонарного извивные строгие ветви древес… обледеневшие провисшие провода… А людей – нет. Нет… Да что там! Вот: здание за зданием, – кирпичные многоэтаж- ные хижины сиротского табора, – но ни в одном окне не видно света. Снег не убран, – лежит себе пуши- стым покровом, где придётся, мерцает. Нет птиц, нет собак, нет кошек… Возле – во-он того – продукто- вого магазина каждый вечер отирается целая компания кошек! Нет ни одной… Пар изо рта – клубами. Воздух плотный. Видать, мороз! – и мороз не шуточный. Да вот только – всего и есть на дяде Грише, что ботинки летние, лёгкий плащ, накинутый поверх рубахи, домашние брюки… А – не холодно. Совсем. – Где все? – сурово спросил дядя Гриша Елизавету. Елизавета посмотрела удивлённо: мол, надо же какие глупости спрашивает! – но крутиться вокруг не перестала. Дядя Гриша набрал побольше воздуха в грудь и закричал что есть силы: – Лю-ди! А-у-у-у! Лю-ди!!!... Взвыв, взвилась от домов, из улиц, из сиятельных гулких сугробов вьюжливая волна, – вспенилась о дядю Гришу, заволокла, обтеребила. – Лю-ди! – ещё натужливее закричал он, отплёвываясь от снега. – Э-гэ-гэй!!! И вдруг – побежал; побежал, размахивая руками, что-то бессвязное бормоча, пугаясь. То и дело – падал… но – вставал, снег утирая с лица, – продолжал истошный бегливый галдёж. Мощный, пришедший с небес удар ветра опрокинул дядю Гришу – поволок, поволок! – втиснул в сыпучие россыпи, придавил – удерживая – стопою. И оттуда – из ветра, из снега, из ледяной карусели – растреснулся громовым раскатом голос: – З а н а в е с п о д н и м а е т с я! Шелестя, лепетали снежинки, – тысячью тысяч, – мириадами… бредом… пургой… – Почтеннейшая публика, занавес поднимается!.. Дядя Гриша – сжавшись в комок – замер. Бредил ли, спал ли, сознание ли отпускал погулять в невнятное погулянье… Понять бы! Очнулся – тихо вокруг. Город. Город его лежал сквозь лето. Город его дышал. Медвяные талые запахи, треньканье и лепетанье, цветущая пряная морось… Но – тишина. Движе- ние, движение, движение. По-во всюду двигалось, перемешивалось, вспыхивало, мелькало; но и – не двигалось: перемешивалось – не перемешиваясь, вспыхивало – не сгорая, мелькало – не измелькива- ясь вовсе, кажущейся незыблемостью дразня. …Будто бы – то, а приглядишься – это… Вглядываешься, привыкаешь: это! это… Вгляделся – то, ни что иное… Город его развёртывался, развёртывался, развёртывался… Город его становился всеми городами сразу… и крошечными деревеньками, и исстылыми воющими мегаполисами… горными хребтами, сте- пью, пустыней, лесом… морями, озёрами, реками… свистящими на резинке из детского кулачка звёзд- ными системами и пылящими в песочнице под июньским дождём галактиками… Город свивался и раз- вивался, беспрестанно меняясь, – беспрестанно меняя всё, что наполняло его, что грудилось ворохами бессчётными… что было помимо него, но и – в нём. Дядя Гриша менялся вместе с городом; вместе с городом переполняясь обличьями и обличья из- бывая; вместе с городом: нераздельно в нём, но и – наблюдая со стороны. Вроде бы – с места не дви- гался, а вроде – меры не найти охваченным и истрепленным расстояниям. Где при этом была Елизавета – он бы сказать затруднился: иногда он угадывал Елизавету в пролетающей мимо птице… в плывущем на утлой лодке сквозь шторм мужчине… в покосившейся набок башенке с черепичной крышей… в кач- нувшейся грозди рябины… в сверкающей капле дождя… «Лизка, – иной раз хрипел он, – где ты? Иди ко мне…» Но Лизка проносилась, проносилась… …Щелчок. Дядя Гриша снова в своём городе, и только в нём – вне иных, уводящих, личин. Но всё здесь за- медлилось, затруднилось. Никакого фургона не было. Дядя Гриша немедленно – с площади – двинулся по направлению к своему жилью. А – никак… Будто бы – недалеко, но никак не истрачивалось расстояние, хоть и шагал он быстро, почти бежал! И люди… Так показалось: всё население высыпало на улицы. Никто не теснился, – толчее не было ни ма- лейшего начинанья, – а все тут как тут. И дядя Гриша бежал, огибая, лавируя, наступая на чьи-то ноги, ударяясь о чьи-то сумки. Бежал, бежал… покуда не понял всю бессмысленность, нарочитую бессмыс- ленность своего бегучего хода. И тогда он остановился. И присмотрелся… Кого-то он знал, кого-то – нет. Никого не знал… Знал всех, каждого… На мгновение ему примере- щилось, что мечется он в огромном, зеркальном изнутри, шаре. И зеркальное покрытие – не ровно: шерховатости, впадинки, выпуклости…; и отражается он соответственно – разнолико, размазанно, ис- кажённо… Вот: все, кто вокруг… все, кто вокруг, тех, кто вокруг… и так далее, и тому подобное – он. Но то ли он мечется в шаре, то ли шар мечется вокруг него… – не остановить взгляда! Дядя Гриша, руки воздев, потряс кулаками над толпой. Никто не обратил на него ни малейшего внимания. Разве что… Нет, показалось. Какой-то старичок подмигнул ему из-за афишной тумбы и тут же скрылся. Незнакомый… Дядя Гриша, в изнеможении, опустился на оказавшуюся поблизости скамейку. Тихонько застонал, расслабляясь, прижимая спину к упору. Так получилось: он как бы вышел из толпы, сошёл с вертящего- ся круга в парке атракционов; отсюда – из внетолпья – всё было заметнее, отчётливее, яснее. Понят- нее… Город и город. Всё как обычно: и дома и деревья и люди и живность всевозможная, обыкновен- ная для каждого города… И – не обычно: тени… тени теней… одни сплошные символы, лишь чуть – в одно кисейное касание – прикрывавшие души. Вообще: что угодно в одно касание: смыслы, понятия, желания, стремления, кошмары, надежды… Можно было вшагнуть насквозь, игнорируя расстояния и преграды, – не вставая, не совершая и малейшего шевеления… Повсюду – искры, искры, искры… ливень искр, снегопад! Слова и образы, музыка, сокровенные издвиженья, – всё погружено в искры, омыто, приподнято над запрокинутостью и вздором, – письма… письма… письма… Дядя Гриша окаменел. Лицо студенисто дёргалось. Руки тряслись на коленях, умоляя его спря- таться – ну хоть где-нибудь! – на небесах, под землёй… пусть даже – под скамейкой! Дядя Гриша удержал себя. И вновь – всмотрелся… Вот: Письмо коснулось дома. И стены дома распрямились. И крыша овеялась парусами, кутая в паруса ветра. Дом приподнялся на цыпочки… дом вдохнул в полную грудь… Вот: девушка, уткнувшись лицом в письмо, заплакала – громко, навзрыд… И – засмеялась, радост- но, облегчённо. И взмахнула листком. И взлетела! Вот: кузнечик, забравшись в конверт, понимает самое главное. И зелень его легка. И Луна обни- мает маленького бродягу – напевает ему колыбельную. Вот: незабудка склонилась к письму – прижала к корням. Возросла! Окрепла! Весь мир приютился в корнях крошечной незабудки. И было миру тепло. И не тревожился он понапрасну, а – верил и знал. Вот: … Вот: … Вот: … Вот: … Вот: … Вот: вот они – слова-образы-и-музыка-и-издвиженья! Вот оно – Дерево-Слово! Корни его – вне- мирны, ствол его – всё мирозданье, ветви его – повсюду. …А и нет Дерева! – можно пройти насквозь, но теперь – очевидно: есть, никуда не денешься… никуда и не нужно деваться, разве что – прижаться покрепче… Дядя Гриша почувствовал, что кто-то ткнулся в его ноги, затеребил. Елизавета! Поднял её. Прижал покрепче. Закрыл глаза. «....Однажды вечером, однажды утром с небес сошла Птица и уселась на ветку возле моего ок- на. – Привет-привет! – прощебетала Птица. – Позволишь войти? Я встал. Я расщёлкнул створы. Я распахнул окно, приглашая Птицу посетить наш дом. Она вошла. О, она никогда не покидала дом! – всегда здесь была. Так же сидела на табуретке, поджав под себя левую лапу. Так же полоскала мордочку в чашке с чаем, выбулькивая со дна стайки блескучих пу- зырей. Ничем не стеснялась, ни откуда не испытывала беспокойства, – всё знакомо, давно знакомо, давным-давно знакомо…» … Елизавета беспокойно заворочалась. Дядя Гриша открыл глаза. …Рядом с ним, на краешке ска- мейки, сидел большой улыбчивый медведь, с широким круглым подносом в лапах. На подносе стояли две чашки, полные чая, вазочка с печеньем, кувшинчик с молоком… Дядя Гриша не удивился. …Нет, он удивился, конечно, но вместе с тем – принял это как само со- бой разумеющееся. По-настоящему удивляло его только собственное не-удивление: видно, здорово переменился!.. Сколько он здесь? И сколько – чего? – часов, дней?.. И сколько здесь – кто?.. Он не очень хорошо понимал – кто он, но помнил: на руках у него собачка по имени Елизавета, они живут вместе, в одной квартире… (Где?) – Я вам – того… – пробасил медведь. – Я вам – чайку принёс! Откушайте, добрые прохожие, не по- брезгуйте! Медведь поставил поднос на скамейку и приглашающе качнул лапой. Елизавета тут же спрыгнула с коленей, подскочила к подносу, и, прихлебнув из чашки чаёк, выхватила из вазочки печенюшку. За- хрустела. – Я и не знал, Лизанька, что ты чай пьёшь… – подивился дядя Гриша. – Ты умница! Чай – он всегда к месту. Он взял с подноса одну из чашек, капнул туда немного молока и с удовольствием сделал несколь- ко глотков. – Это ты правильно! – хлопнул себя по колену медведь. – Чай – он… – Медведь прижал лапы к гру- ди и выпятил губы; заметно было, что его обуревают сильные чувства, но выразить их у него никак не получалось. – Он… Медведь от натуги даже застонал. – Чай – это чай, – утверждающе тявкнула Елизавета. – И этого достаточно! – Точно! – выдохнув, грохотнул медведь. – Молодец! – Наклонился к дяде Грише: – С умной зве- рюгой квартируешь, завидую! – Не надо, – попросил дядя Гриша и поставил пустую чашку на поднос. – Мы хоть и вместе кварти- руем, но вот – где… Неизвестно где! – Разберёмся, – протявкала Елизавета и цапнула ещё одно печенье. – Как-нибудь найдём! Медведь неуверенно поёрзал на скамейке. – Если хотите – можете у нас переночевать. В Чайном Домике На Болотах. – Хм… – заинтересовался дядя Гриша. – На болотах? А я и не знал, что где-то здесь есть болота! Всю жизнь прожил – не знал… – Оно – смотря как… – помялся медведь. – Когда – есть, когда – нету… Болота, они – у-у-у-у-у…! – Это ваше жилище? – спросил дядя Гриша. – Ну что ты, что ты, – заулыбался медведь. – Чайный Домик – он для всех! Всюду… Получилось не очень понятно, но переспрашивать никто не стал. – Правда, не знаю, попадёте ли вы туда… И, как только сказалось «туда», медведь и поднос исчезли. Дядя Гриша, к своему удивлению, опять не удивился. – Чаю попили – и ладно! Верно? – спросил он Елизавету. – Ага! – подтвердила Елизавета и запрыгнула обратно на колени. Заворочалась, устраиваясь по- удобнее. – …Но если будете рядом – заходите! – послышался откуда-то издалека голос медведя. Голос ви- тал как бы сам по себе, не смущаясь тем, что медведя при нём не было. – Мы будем рады! Дядя Гриша вновь закрыл глаза. Погладил, ероша мягкую податливую шерсть, Елизавету… Письма… «…Кресло так надёжно, так призывно скрипнуло… Ох! …Я уютственно – крепче, крепче – втёрся в кресло. И беззаботно стало пояснице моей, стало тепло спине, приятно плечам. Слева – журнальный столик, и чашка чая на нём, и книги облизь чай- ного пара. Справа – люстра, шкафы, ковёр… широкий коричневый коридор, мерцающий чуть, замер- ший в медленной проливи ниспадающих ниц одежд… письменный стол – упорная верная терпеливая горсть. Спереди – телевизор. И телевизор включён. На экране тревожные парящие музыканты, строго отблёскивающие инструменты… звук – чуть-чуть, – и музыка Глюка неспешно – шурша, рас- прямляясь – и так осторожно! так близко! – наполняет комнату. За окном – осень. За окном осени – я, обмявший кресло, закрывший глаза, облокотившийся ли- цом о музыку. Не раскрывая глаз – я протянул руку к чашке… к чаю… Рука никак не могла ошибиться: здесь были не вёрсты, а сантиметры, и чашка стояла на этом самом месте – изо дня в день – годами. Ру- ка никак не могла ошибиться, но вот ведь: не коснулась горячего стекла, – погрузилась в шорох и влагу. Я открыл глаза. Столик был завален жёлтою, красною, бурою осенней листвой, и все окрест- ности – на сколько хватало взгляда – в листве, и лёгкий, едва заметный запах прели омывал мою руку, тёрся в неё, вжимался прохладным носом новорождённого щенка. Телевизор был выключен, му- зыканты канули, но музыка – музыка так прочно, так неизбывно наполнила комнату, что стоило лишь пошевелиться – и гроздья сверкающих лепетных звуков разбрызгивались по сторонам сияю- щим изобилием, и тут же стягивались обратно. Так: где – ты, где – музыка? – поди разбери! Да и зачем разбирать…» Человек очнулся. Человек огляделся по сторонам. Человек смотрел на заваленную листьями комнату. Не было ошеломления во взгляде его: всё привычно, всё так и должно быть… всё так зна- комо! Вот: чашка… всё так и должно быть: сухие стенки облеплены старой разъерошенной паути- ной, на дне – семена неведомых трав… возможно – событий… возможно – ветра… Стопа книг обру- шена; верхняя книга раскрыта, и сверкающие строки перемешаны с осиновой, с ясеневой листвой. Зазвонил телефон. Человек нехотя, упираясь руками в подлокотники покинул кресло. Нетороп- ливо, с наслаждением шаркал в разноцветном, шуршащем, льнущемся. Коснулся телефона. Снял трубку. – Алло, Медвежонок… Где ты? …Привет! «Какой знакомый голос… Кто это? Откуда?» – Привет… А у меня – всё листвой завалило… – …? – Просто кругом – листва! А? – Медвежонок, ты меня не узнал… – Узнал! – «Какой знакомый, знакомый голос…» – …А кто ты? Протяжно, противно заныли частые гудки. Тот, кто звонил – положил трубку. Наверное, по- терял, наверное, выронил то, с чем звонил. Сейчас, должно быть, елозит по полу возле телефона, ищет…» … Дядя Гриша, не раскрывая глаз, покрепче притиснул Елизавету. Елизавета благодарно потёрлась о рукав. …«…и осень, осень, осень… …и зима, зима, зима… Я вышел из дома, и – побежал, побежал… в осень, в зиму! – закутываясь (да!) в них, барахтаясь в них, переполняясь ими. Ты знаешь, они – одновременны и прекрасны, особенно если выбрасывать-выхохатывать во все попадающиеся по дороге урны – броском, осыпью легчайшей – тучное надсадное многоножье- многоличье, – уличную шерсть, человековые перетопты. Не ударяться – нет! – не спотыкаться о визгливые сумерки витрин и рекламных расплясов, не оскальзываться, не падать… А – так: сколь- зить в облесках стареющего ноября – в декабрь! в декабрь! – зачёрпывать – ах! – груды сиянные своих отражений; омыться-облечься рассыпушками льда и солнца, перезвонами льда и луны; сколь- зить-вглядываться. Да-да-да! Бежать, бежать, бежать. Бежать взаправдашне! Бежать мимолётно, но – насущно, касаясь проливью пальцев и жизни тонкого картона кирпичных стен – улиц – улиц – трепещущих локонов города. Бежать, бежать, и, остановившись, – понимание: вот: в е т е р … …Ты смотришь в небеса, в небесах – деревья: они высокие, их лица добры и чудесны. Ты смотришь в землю, там – облака; облака прятаются и ищут, взгляды их смешливы, взгляды их горячи, – ото- всюду весёлые мордочки. Смотришь вдосталь, и ещё – столько же, и ещё – в запас. Смотрением своим – шарик воздушный! – между землёй и небом, на пронзительных пенных руках горизонта. …Ах! – пляшут на карнизах медведи! Ты не замечал? Вот: пляшут на карнизах медведи! Пляшут, пляшут – и на карнизах и на облаках. Пляшут, брен- чат на гуслях, звонят в колокольцы, дуют-раздувают в пёстрые лопотливые свирельки. …Вот: наплясались; расселись по ветвям древесным – думать-передумывать мир. …Стоит ли тебе прохлаждаться? Нам…» … «Иви, Иви, малыш!..» «марево… марево… месиво… : что же мне делать с тобой? нам ….. рты разинуты… но – беззвучье ты проходишь мимо разинутых ртов мимо выпученных невидящих глаз за тобой захлопываются тысячи калиток и тысячи калиток распахиваются (это игра) возникают-и-изникают смерчи моря-океаны чередуются с гроздьями гор (это игра) это игра марево… марево… месиво… это игра и ей всё равно и ей невозможно без каждого из играющих это игра и дорога в сторону-прочь – слеплена из карнизов (что же нам делать с тобой) …это уже – не игра …это – карнизы ….. вот мы и делаем» …«…Каждая дорога каждого города, каждая тропка каждого внегородья – скрученный иссты- лый вопль. Позёмка, сухая, звенящая – из каждого времени года; позёмка сбивает следы в неопрят- ный огромный ком, и из кома – полозьевый след, призрак следа, – вихрящиеся короткие ленты на всемирном шесте. Ленты дёргаются и щёлкают, ленты отрясают избыток оскомины и наважде- ний, ленты скорбят и ликуют… Здесь каждой персоне – время и место, столь же недолговечное, но имеющее промежуток. Слышишь? – мир человеков дрогнул и занемел. То – занемелость сбитого в пропасть прыжка, сбитость свою несущего изначально и нерасторжно, в сбитости – истекаемого, но из истекаемо- сти – слепленного вновь. Вот: текущая кровь густа, переливна, далее – полупрозрачные хрусткие шарики, трущиеся блескучими боками о шершавые языки изморози, далее – ветер и мёд, несомые бережно, но и истрясываемые всюду. Слышишь? – мир человеков вздрогнул и возроптал. Возроптал, стиснул чугунные кулачёнки, залопотал плаксиво и горестно. …Но – не удивился. Не улыбнулся. Не приник. Даже – не попытался посмотреть в зеркало… …Ты посмотри в окно, посмотри! За окном – зеркало… Вот: вне лишних движений – лишь наклонившись – выудить от стоп горсточку милой пыли, – ду- нуть в ладонь – с ладони, – обвеять зеркало – на мгновение закрепить фигуры… и преломленье фи- гур… и зряшность текущих имён…» К-ПШС«З» «из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент) – В слове «чай» живёт печаль. А ещё она живёт – в лужах и парусных кораблях… !Не ходите по лужам, не заглядывайтесь на парусные корабли и не пейте чай, – и вам гарантирована положитель- ная, обеспеченная моральным комфортом и всяческими сладостными благами жизнь. …Вы, конечно, можете проигнорировать моё мнение, несмотря на его разумность, и, я бы даже сказал, выстра- данность… За столом хихикнули. – Да-да, именно выстраданность! – вскинулся с сердитым оживлением Страус. – И я не вижу ни- чего смешного! …Почему вы хихикаете!? Никто больше не хихикал. Как же так? – взяли и обидели!.. плохо это. Обидевшемуся тут же придвинули блюдечко с малиновым вареньем, а сидящая по соседству старая толстая Жаба – ложку свою тщательно вылизав и продув – Страусу её торжественно вру- чила. И Страус сразу перестал обижаться. И стал пить чай, заедая каждый чайный прихлёб варень- евым услажденьем. – А что вы думаете, – вновь заговорил он, – вот я, например, всегда мечтал быть антилопой. …Не то, что – быть страусом хуже, а так: хочется и всё тут! Но, – Страус закатил глаза вверх, го- лос его стал глух и тяжёл, – я пью чай, а посему: не стать мне никогда антилопою! никогда… – Вот ведь трагедия! – заперешёптывались Зелёные Мыши на дальнем конце стола. – Такой вид- ный мужчина – и такая трагедия!.. – Да! – громко рявкнул Барсук. При этом он энергично махнул лапой и скувырнул на пол кружевную шляпку, в которой лежали конфеты. – Сплошная хреновина! И все как-то сразу озадачились, как-то сразу погрустнели, задумчивыми стали, тихими… И по- данные на стол чайники с горячим кипятком – тут же – стали остывать и покрываться изморо- зью. Видать, печаль пробралась… ….. А Страус встал из-за стола, натянул поглубже кепку и вышел во двор. Он посмотрел на туман, закутавший в себя Болота, и закричал в туман, далеко-далеко вперёд вытягивая – будто б малый росток возжелавший проникнуть к звёздам – шею. …А сидящим в Домике показалось, что это кричатся волшебные слова на языке антилопьем, не ведомом никому из собравшихся. Эти слова антилопам очень нужны: без них они никогда не могли бы превращаться в страусов.» … (конец фрагмента) Город не обращал на дядю Гришу ни малейшего внимания. Он и был им – дядей Гришей, но в от- личие от того, кем он был – знал о том. Город истягивался, растряхивая геометрическую вязь; квадраты, круги, треугольники, загадочные многоугольные фигуры – пороша, сухая трескучая позёмка, электриче- ская лампочка на запачканном известью потолке, осознающая себя солнцем… Истягиваясь – утверждал намёк на линию: тонкая царапина, призывающая к съединению всякий разобщённый фрагмент в пра- вильном внефигурье. …Но город был. Возносились кварталы; дрожали сомкнутые асфальтом корни деревьев; под яр- ким светом фонарей – игнорируя свет – толпились личины. Где-то здесь свершались дикие дела: при- ходили люди, и уходили люди… – и не знали люди, зачем они приходят и зачем они уходят. Где-то здесь засовывали руки в карманы, чтобы украсть или отдать, испытывая и в том и в другом – тоску, от- чужденье, покорность. Где-то здесь падали на колени – сокрушаясь, выпрашивая, сожалея; и колени были разбиты, и колени были грязны… – звёзды не отражались в них. …Но города не было. Но: горстка взвихрённого праха, крутящаяся грозовая воронка, поднимаю- щая в мыслимое и вероятное линялую хрупкую скамейку, со стёршимся инвентарным номером… Дядя Гриша сидел спокойно. Спокойно дремала в гнезде его рук Елизавета. …И колени их были чисты, и звёзды не чуждались приблизиться к ним. «…И сказал Огурец – Луне: – Всё из несуществующего возникает и, осуществлённое, – не существует… Но, несуществую- щее, – почему? – Нет, нет… – отвечала Луна, – это лишь зыбь… зыбь… – Но почему, почему? и откуда? – волновался Огурец. – Ах, мне так надоело болтаться между землёй и небом! – пожаловался он. – Нет, нет… – отвечала Луна, – это лишь зыбь… зыбь… – Но почему, почему