Иви. Повествование о происходящем прямо сейчас - Шмаков В. - Страница 8

Огурец волновался, руки вздымал к луне. А луна светила, светила… И было – всё… » … К-ПШС«З» «из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент) Все, кто направлялся к Домику, вначале Домика и не видели, а видели: …море… лес… болота… то ли отмель, то ли островок посреди болот… а на островке – ярко горел костёр. Свет костра виден был отовсюду, – из любой дали, при любой погоде. …И всяк добиравшийся сю- да – больной и одинокий (попросту – заплутавший…) – понимал: он ДОМА. Шли… летели… плыли… ползли… ….. …А сразу за Болотами – начиналось море. Посреди Болот стоявший Чайный Домик – стоял на пузырчатом высоком пригорке, и море (оно перемешивалось с горизонтом, как заварка с кипятком) видно было очень хорошо. Смотреть на не- го нравилось всем. В пору туманов на чаепитие наведывались чайки; рассказы их были сбивчивы и невнятны, но это никого не смущало. Да ведь и так всё ясно!: уж если в руках чашка с душистым напитком, а речь ку- выркается и не находит себе опоры, то повествование может быть только о тумане. Слушали ча- ек внимательно, – никто не возился, не выпрашивал себе лишнюю конфету и не падал под стол для пущего удовольствия и интереса. Разве что – встанет иная зверюшка, тихонько подойдёт к окош- ку, откроет форточку – да и выцепит лапкой снаружи комочек тумана; посмотрит, понюхает, об- лизнёт разок-другой – и сунет комочек себе в чашку. А там уж, прихлёбывая чаёк с туманом, вер- нётся к столу – дослушивать. Пару раз забредали заморские водяные с дальних островов. Они сидели строго и молча, зато хво- сты их, усеянные ракушками и разноцветными корешками кораллов, смешливо подрагивали, посту- кивали, то и дело карабкались по шторам, но тоже – не говорили ни слова. …И многие другие собирались здесь, в Чайном Домике, где приветливо потрескивали угли в жа- ровнях, где все были добры, все были интересны друг другу. А за окнами – похлюпывали Болота, ласково и светло. А за Болотами – шипело, накренивалось море, непременно к чему-то готовясь, но ничего – ничего! – не говоря наперёд. ……. (конец фрагмента) Письма… письма… письма… «…Послушай, послушай! эй! – никогда не мой полы, нет! Не суматошься веником, не шваркай тяжёлой разбухшей тряпкой во всякое место. Вот: разберись в следах; приглядись, принюхайся, при- коснись к каждому следу. Им необходимо это. Это необходимо тебе. Нет никого в том простран- стве, где люди неосмысленны и неосторожны в неистовом затирании, кому это не было бы нужно. Следы копошатся, причудливо виясь, загадочно переплетаясь... Следы копошатся, шелестят, шелестят, шелестят внемерными осмысленными телами, вытягивают тонкие стремительные руки к памяти, к эху, к ветрам… Следы вступают в ветер, и ветер – отныне – на темечке прозрач- ном твоего жилища, и из ветра – речь. Всё, что насущно тебе, всё, чем осыпаны-облеплены спина твоя и затылок, всё, что исподволь- повелительно-жалобно указует тебе со всякого указующего возвышения – твоё поспешанье в-туда- и-так – тут, здесь, сейчас. О, так отведи тряпку! Так отложи её, и дай – в высыхании – насладиться ветром!... О!: вет- ром… ветром… судьбой… Вот: из мусорного ведра грохочет будильник. Будильник предъявлен ведром, ведром осмыслен. И на каждой цифре дрожащего циферблата – твоё время. (Центр Мироздания проступает там, где осознаётся. Это – задачка идущему верно. Не стоит разыскивать месяц в небе. Даже если приложить лесенку ко всякому небесному месту – месяц ты не найдёшь; а и не плачь, – зачем утруждалась и утруждала? Месяц ищи в лужах. Хочешь прямо стоять, – стой. Но только осознай прямизну своего стояния. Месяц – повсюду. Подушка жёлтому лебедю. Изнанка твоих карманов. Если грязь на твоих рукавах – к чему твоя хижина у водопада? К чему на крыше вертится флю- гер? Умоешь лицо – полотенце минуй. Оно поприветствует тебя!) Говорю: бровям – возлетанье. С того ли крылья? Может. Может быть и так. …Да. Говорю. Каждое слово делится на два. Молчу. Слова неделимы. Бусинки. …Пока не переполнят нить.» … Письма… письма… письма… письма… письма… «Я сидел на скале и плакал… плакал… А и вовсе и не понятно: в откуда? с чего?; но вот – плака- лось, приходило откуда-то из-за спины туманом, моросью светлой. Казалось, вроде и зря: не о чем, не из-за чего… а вроде и нет, не зря, – теплело. Так день прошёл, и ещё день… и прошёл век. Так. Совсем не желалось вставать, покидать ме- сто это (славное!), совсем не хотелось делать долгих движений, трепать подошвами плоть зем- ную (да…) (всякую…). Прочно вселся. …Но… – но! – но посмотрел я со стороны (ах! – это я смотрю со стороны!): нет меня; внима- тельствуюсь: …только тень моя – позёмкой – взметнулась, брызнула со скалы… разве? – развея- лась… (а и не было её)… …Далее: вот и не стало нужды плакать. Вот как! Что-то переменилось. Поднялся – поднялся! – я со скалы. Нет меня, – подняться было легко. Поднялся, и – полетел. Я полетел в истинную сторону. Туда и лечу. Ч т о – т о п е р е м е н и л о с ь » … …И не день прошёл и не боль… И не зверь пришёл и не снег… Человек на камне лежит, человек на камне дрожит, и рисует на камне тень – своей руки… …Теперь – так: К-ПШС«З» «из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент) – Не пытайтесь вместить водопад в кофейную чашку, – умоляюще шепнул Окунь Белой Сове. – Не пытайтесь – и всё тут! И водопад, рванувшись к сосуду, которому наполниться не помешало бы, не обретёт для себя вместилища, и кофейная чашка своего малого объёма никак не наполнит, по- тому что сила потока в её – чашкиных – масштабах настолько мощна и стремительна, что разве только пара-тройка брызг где-нибудь на донышке и останется. – Э, голубчик… – пробулькала набранным в рот чаем Белая Сова, – водопад-то всё равно имеет место. А уж то, что перед ним вместо впадины, достойной обратится морем, оказалась вдруг ма- ленькая кофейная чашка – это неудачливо, это грустно, это больно, наконец! – но что это меняет? Водопад-то низвергается! на то он и водопад. – Да, но ведь может быть и такое: водопад, вместо брызг на дне чашки – оставит от чашки одни осколки, включив их в брызги собственного шлейфа! – Или порежется о них, – тихонько проговорила Сова. – Порежется и умрёт… И сколько нуждаю- щихся в нём погибнет тогда от жажды – я сосчитать не берусь. Если я выложу для счёта все свои перья – и тогда не берусь, нет… – Ну уж странно вы говорите! – загорячился Окунь. – Гибель многих и гибель одной чашки здесь равны! не бывает осколков много или мало, бывают просто: осколки. …По малости своей чашка могла и не понимать, что перед ней такое, но водопад, водопад! мудрый и сострадающий в мно- гонесомости своей – он-то мог утишиться!! Белая Сова вздохнула и успокаивающе похлопала Окуня по встрёпанной чешуе. – И мудрый, и сострадающий направляет свои шаги туда, куда им предопределено быть направ- ленными, прекрасно понимая, что может раздавить подошвами своих ботинок муравья или сло- мать ветку, продираясь сквозь кусты. Ему плохо от этого, ему больно, сердце его плачет… но что он может сделать? – идти-то надо. – Это куда же?

– гаркнул Окунь совсем уж ни к месту. – Эй, куда вы там собрались, – стало раздаваться со всех сторон, – не стоит! не стоит! оста- вайтесь с нами. – Да они там что-то про чашки болтают, – рыкнул из глубокого кресла Муравьиный Лев. – А я так понимаю: коли ты чашка, то под носиком чайника тебе будет куда как уютно… Эй, кому чай- ку!! – Да тут не в уюте дело… – Да тут как раз в уюте дело: если бы нам не было уютно всем вместе, – что бы мы здесь дела- ли? – Эй, кому чайку!.. – Торт сюда! Торт!.. … Распахнулись дальние двери, и дюжина рослых ящериц (в сиреневых колпаках, надвинутых на гла- за и в розовых нахвостных лентах) внесли огромный торт. Высокий и круглый – он был сделан про- сто, без всяких витиеватостей и кренделей. Без всяких там финтифлюшек и узоров. Только повер- ху, крупными печатными буквами из ванильного пломбира шла надпись: «способность и проявлен- ность быть Мудрым и Сострадающим так редко соединяются с возможностью быть Мудрым и Сострадающим, что об этом и говорить не стоит» … Никто ничего больше и не говорил. Все ели торт, макая сладкие тяжёлые куски в блюдечки с мё- дом. И пили чай. (Когда торт уже доедали – выяснилось, что надпись давным-давно растаяла. Ха! – это вовсе ни- кого не удивило: пломбир – штука такая: зазеваешься, а его уж и нет…) (конец фрагмента) Дядя Гриша задумчиво посмотрел на скрипнувшую дверь продуктового магазина. …Из магазина, весело улыбаясь, вышла кошка. Она толкала перед собой сырный шар. На сыре было написано: «Да здравствуют кошки!» Кошка огляделась по сторонам, подмигнула сыру и облизнулась. «Но: сны… сны… сны… То – олени приходят и просят напиться воды, а вода, что просят олени, у коленей оленьих жур- чит. Им ведь только черпнуть языком! Но – просят напиться, просят… и в горсти черпаю я сколько могу и даю оленям. Радостны лица оленей! Желанно рты раздвигают, – бормочут, бормочут в воду, – в горстях моих. То – устрицы тянут золотные щели домов врозь снегопаду и солнцу. И верть воз- никает; так: надо всем возникает. От верти – теперь – съединенье. То – набухает водой горизонт, а в иной раз – зноем. Но – милосерден и чист, – прежде своего нетерпенья. Но: просыпаешься – про- буждаешься, да! – так понимаешь: так… так… так… …Из подтекающего крана падают на дно ванны капли. Падают, дробясь, пламенея. Падают од- на за одной, друг за другом. Падают, чередуясь малым промежутком, и имеют обличье одно. И звук имеют один: неотличный… но и чем-то различный, чем-то неповторимый – невыразимым чем-то, невероятным…; но звук имеют один. Стук капель – монотонный, заунывный, знобный – угнетает, где-то – местами – опрокидывает и гневит. Пляшет на цыпочках вокруг тебя; грозит обезумьем, или иным каким, соседствующим с этим, недугом. …Ох, до чего неприятно! Вот… …Вот: соберёшься, поднатужишься – прямее, прямее! – и так представишь: и вовсе это не ка- пель звук, но – капель. Или – дождь. Или – опрысь звончальная, необъятная, впененная в плечи твои волной… облаками… Так! И вовсе не угнетает, а наоборот – придаёт бодрости и песенности, даёт возможность – сейчас, да! – просторно вздохнуть, выпрямиться. Протягивает в глубоких горстях задумыватель- ность, одаривает вдосталь со всех сторон, и вспять своих подарений требовать не норовит. Так! Отсюда – ход. …И хожу я и хожу: то – зажмурившись хожу, то – с распахнутыми напролёт глазищами. Хожу, и хожу, и так замечаю: всего у меня много, прямо-таки навалом! По сторонам – на все четыре сторо- ны – оглянусь: отовсюду много. Голову вверх задеру, – много и там. Вниз – ох! – и внизу, и внизу – ох, как много! …Важный хожу, важный, как влажный песок на подошвах усмешливой рыбы. Важный хо- жу, и будто бы даже продрагиваюсь от радости. Дрожу. Дрожу… Дрожу… Дрожу… Озноб, перемещающий лихорадку во всякий предел. Озноб… озноб…; важный, и из важности – спотык, намёк на сближенье камней и лица: о, как мало у меня всего! как же… Отсюда – улыбка. …Перемещаюсь (теперь – легко, но и далее… далее… далее…) к вершинам чисел и слов. Здесь ко- тята – сиянные котята – лижут солнце, овёс, молоко. Я проскакиваю по шерстиночным верхушкам жмущих сосцы лапок, и взметнувшись – взметнувшись! – разворачиваюсь в чёрный, омытый созвез- диями лист. И я. И котята. И прочее… Теперь мы вместе.» … Дядя Гриша понял, что слова больше не танцуют вокруг него. Слова были в нём. Приятное – безоглядное – тепло колыбели… Розовые в утреннем солнце верхушки трав… Мама машет ему рукой с другого берега реки, и каждый взмах руки её – крепнущие контуры моста… проч- ность и краткость переправы… близкое и нерасторжимое, никогда не покидающее никого. …Елизавета мирно посапывала, зажевав краешек рукава. Тело собаки дышало теплом, напоминая приплёснутую к очагу лужицу парного молока… густого белого молока… белого-белого, как чистый бу- мажный лист, готовый ко многому, но знающий – ещё больше... К-ПШС«З» «из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент) …И вот тут, когда все собравшиеся уселись поудобнее, поёживаясь и тиская нетерпеливо тон- кий фарфор чашек, – случилось событие… Редкое событие случилось!: стоявший посреди стола Большой Медный Чайник – заговорил… … ….. «Мороз ли в ласку тебе… облака ли… Жёлтые искры календулы – икры отталкивают, заставляя бежать. И никакие мысли не смеют играть в нечестные игры – обгоняя друг друга, друг друга отпихивая от вибрирующей воронки во- площения. Только тлеющий лай исчернелых в младенчестве стручьев гороха – щёлкает в спину, по- добно щёлканью в сердце хронометра Давних Дней… ….. …Тело Шута спало. Но к вроденебытию его примешивалась жёсткая колкость, влипшая в непо- движные рёбра, – так тело Шута ощущало ПЛАНЕТУ. Оно было голодное, это тело… Редко Шуту удавалось попросить еды так, чтобы у кого-то и впрямь возникло желание накормить его. Слишком уж он и жизнью и речами своими отличался от остальных обитателей этих жилищ. Он был попросту противен многим из них, и – лишь немногим – смешон. Телу очень мешала планетовая колкость, очень утомляла. Тело даже боялось, что она войдёт в резонанс с голодом и продавит хрупкую корочку вроденебытия, призывая ширящимся разломом воз- вращенье души. Душа была обильна и ярка. …Много лет прожив вместе, произрастая друг другом – тело любило её… и – тяготилось ею. …» ….. – Ни-и-ичего не понимаю, – тихонько пропищала одна из Зелёных Мышек. – Это он про что? На неё зашикали со всех сторон, а старая Жаба и вовсе – локтём толкнула. Зелёная Мышка порозовела и, засмущавшись, сунула мордочку в чашку. – Ни-и-ичего не понимаю… – немножечко гулко, но совсем уже тихо донеслось из чашки. Жаба кашлянула, и пихнулась ещё раз. ….. «…ему невыносимы были мальчишки, секущие гибкими прутьями стебли полыни. Невыносимы были девчонки, обрывавшие с полян цветы для венков-однодневок… – Ты не любишь детей, – строго сказала ему Супруга Булочника. – Ты так уродлив и глуп, что во- обще не можешь никого любить. – Это неправда… – тихо отвечал Шут. – Нет, это правда! Самая истинная правда, правдивее некуда. Заруби это себе на носу, дурак! Шут посмотрел повнимательнее на Супругу Булочника и понял: сегодня она не позволит ему быть сытым, – не даст ни одного хлебца. …Пора уходить. Вот-вот появится сам Булочник, и тогда он, наверное, побьёт Шута. Булочнику очень нравилось, как тот смешно – ну очень смешно! – закрывается от побоев руками… Вот-вот вернётся. Пора уходить… » … ….. – А сам Шут смеялся? Маленький и круглый, как пампушка, Воробей вопросительно уставился на Чайник. Укоризненно посмотрели на Воробья собравшиеся. Все. Тот покраснел, обмяк как-то, уменьшил- ся… – Он, что ли, взаправду его бил?.. – Глупенький, всё в этом мире взаправду, и всё понарошку, – мягко сказала Белая Сова. – Так уж заведено… так вышло. – А пусть он Чайник не перебивает, – с неожиданным надрывом выкрикнул через весь стол Мо- тылёк. – Ну что это такое, в самом деле! Вот перестанет рассказывать… – Тихо! Тихо! – Медведь гулко хлопнул лапой по подлокотнику. – Если Большой Медный Чайник начал говорить, то его уже не остановишь, пока не выговорится. Но перебивать его и впрямь не стоит. …Тихо! ….. «…душа шута любила тело, жалела, но и тяготилось им. Ей много где доводилось бывать: и в несказанно прекрасном… и в ужасном, невероятно ужасном!.. Всё это было переливчато, ослепи- тельно, как блики солнца на перламутре озёрной раковины во время отлива. Никак душе не удавалось сделать так, чтобы тело сопутствовало ей, а потому – приходилось летать в одиночку. Но не было одиночества в летаниях этих. Там, в той реальности, где душа была вместе с те- лом, одиночество часто окутывало её нестерпимо-горчащим дурманом, являясь неотделимым и неделимым спутником тамошнего бытия. А здесь – нет. Частенько, в тех краях, куда доводилось забираться душе Шута, она встречала своих родственников, ближних и дальних; родные души радо- вались её появлению, всегда с восторгом соглашались сопутствовать, и вообще – быть рядом. Им было хорошо. Ах, как им было хорошо!» … ….. – А каково было телу!?.. – угрюмо мявкнул Морской Кот. – Тело попросту было, – рассудительно перебил его Окунь. – А это уже что-то… – Голодное и одинокое… да ещё с планетой под рёбрами – шутка ли! – это по-вашему «что-то»!? – Морской Кот от возмущения даже позеленел. – Я вот о чём задумалась, – застенчиво проговорила Щука, – если одно голодное тело съест дру- гое голодное тело – насытится ли оно? или останется по-прежнему голодным?.. – Да цыц, вы!! – рявкнул Медведь, хлопая по подлокотникам уже двумя лапами разом. – Цыц, вы, чешуйчатые! Хватит нести ерундень. Налейте себе чаю, возьмите по куску пирога и слушайте дальше. …А то ведь сил никаких нет – перебивают и перебивают! ….. «…сырость от льющихся дождей и вышедшей из берегов реки становилась уже вовсе неприлич- ным делом. С этим соглашались все обитатели жилищ. Они размахивали руками, топали ногами и всяческими другими способами выражали своё негодование. При этом большинство обитателей по- чему-то искоса поглядывало на Шута. Шут этого не замечал. Ему нравился шум дождя, нравились тускло поблёскивающие лужи с упру- го тренькающими пузырями. …Босиком носился Шут по лужам и вспоминал, вспоминал, как в дет- стве нашлёпывала его за такие шалости мама. …Он носился взад и вперёд, весь обмотанный, будто б коконом чудесным, шелестящими стайками брызг. И рождался из кокона – Кокона-Чуда – много- кратно, и не умирал ни разу. (Мама, это он помнил, никогда не шлёпала больно, а всегда так, что становилось смешнее и веселее. Даже, пожалуй, ещё веселее, чем бегать по лужам!) Внезапно пришла тишина. Она прикоснулась плюшевой еловой лапой к затылку Шута, и он, за- мирательно вытянувшись зорким пылающим маяком, увидел: жилища остались далеко позади, они почти слились с горизонтом: в этом многоруком и скользком месиве камней и небес мокли запасы еды, заботливо устроенные обитателями жилищ, мокли запасы одежды и разумности… Но, говоря откровенно, голодного, вовсе раздетого и глупого Шута такие вздоры-кошмары интересовали ма- ло… не интересовали совсем… Обитатели это чувствовали, и заранее осуждали и презирали своего беспутного, бездельного постоянно сожителя.» … ….. – А что, если… – начала было некая крохотулечная Букашка. … – Цыц!! – свирепо шепнул Медведь. ….. «…и миновали дожди. Река вошла в своё русло. А запасы – высохли. По этому поводу обитатели жилищ решили устроить Карнавал…» … ….. – Ур-р-ра! Карнавал!!! – заорал Медведь. Все обалдели. Некоторые даже испугались. Те что поменьше – спрятались в чашках, те что по- больше – с грохотом засуетились под столы. И как-то так в этой суматохе вышло, что Большой Медный Чайник, которому, видать, на роду было написано опрокинуться – опрокинулся… Опрокинулся Чайник, замолчал. – Выговорился…! – ахнулось из угла. – Уболтался, носатый, – с добродушным пониманием проговорил Бобёр. Чайник подняли, протёрли, подышали на него на всякий случай, а потом дружно посмотрели на Медведя. Медведь (от сраму и конфуза такого прикрылся он уголком скатерти – с одной стороны, и блюдечком – с другой) виновато помаргивал. – Да, удружил, пень волосатый, – задиристо процедил Комар. … …Но – разом вспыхнули угли во всех жаровнях; из чайников повалил пар. Взвыли, тонко и хлюпот- но, трясины за окнами. Все успокоились. Расселись, где кому было место. (Некоторые – облизнулись.) Время Чаепития, которое никогда не может быть отложено, пришло. ……………………………………………………………………………… (примечание: Комар, некоторое время спустя, извинился перед Медведем, пообещав впредь не обзываться. После этого они обнялись и расцеловались.) (конец фрагмента) Письма… письма… письма… письма… письма… письма… письма… Может быть – свист бегущего облака… Может быть – имена… К-ПШС«З» «из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент) ((к вопросу «о вечном» – «стихийные явления и чай. их взаимодействие.») лирический доклад Майского Жука) «Круглая жёлтая Луна, высоко поднимая ноги – на цыпочках – подобралась к мышиной норе. По- озиралась… : тишь да безмятежность вокруг… Луна выпростала из мягких складок своего халата тоненький лучик, и, вздохнув смешливо, пустила его в нору. – Это ж по какому такому праву! – раздался грозный вопль. – Это кто ж тут позволяет себе выкрутасничать!.. Из отверстия норы показалась мышиная физиономия, похожая на плюшевый конус с проволочка- ми-антеннами по краям. Физиономия с явным неодобрением оглядывала Луну. – Ну, и в чём дело!? – Мышь нехотя выползла и, подбоченившись, насупила брови. – Я – Луна, – сказала Луна, и поклонилась. Мышь молча ждала продолжения. – Я просто немножечко пошалила, вот и всё. Почему вы так рассердились? – Я спала! – заорала Мышь. – У меня завтра трудовой день! Нашла время для шалостей… Луна заволновалась, даже побледнела немного. – Но как же… поймите! – я могу только ночью. Я – ночное существо. – А я – дневное, – сурово отрезала Мышь и полезла обратно. …Спустя некоторое время из норы послышалось равномерное сопение. Луна вздохнула. Прошлась взад-вперёд по полянке и вновь подобралась к норе: сложила ладошки подобием рупора и пронзи- тельно мяукнула. Мяукнув же – спряталась за дерево. – Да я тебя!.. У-у-у!! вот как возьмусь! – с дикими воплями, и тряся в высоко поднятых лапах суч- коватой дубиной, Мышь молнией вылетела на поляну. Остановилась. Кота не было. Была Луна, которая робко выглядывала из-за дерева. – Твоя работа!? – спросила Мышь. – Моя… – виновато всхлипнула Луна. – И чего ты на мою голову навязалась?.. – Мышь отбросила дубину, села на траву и пригорюни- лась. – Что тебя здесь, прикармливали, что ли…? Или, может, ты смысл жизни таким образом ищешь? – Да нет… просто шалю, – сказала Луна. – М-да… – буркнула Мышь, – природное явление в аномальном ракурсе… – Чего? – не поняла Луна. – Стихийное бедствие, вот чего, – пояснила Мышь. – Сие ни дубиной ни разумом не осмыслить. – Ух ты! – сказала Луна. – И что ж теперь? Мышь посмотрела на неё, устало махнула лапой и полезла в нору заваривать чай с брусникой (для себя и для Луны)… …ибо: с незапамятных времён известно: стихийные явления оборению и осмыслению поддаются только за чашкой чая. …Через полчаса Мышь позвала загрустившую Луну к себе в гости, и они вместе уселись чаёвни- чать. Гостья за столом не шалила и вела себя вполне благопристойно.» (конец фрагмента) …Дети на площади прыгали и смеялись. Делали они это так увлечённо, так громко, что казалось – площадь подпрыгивает следом, ни в чём не желая отставать от скопившейся на ней мелюзги. Дети за- дорно распевали только что появившуюся песенку: «дядя-тётя – почтальон! дядя-тётя – почтальон! он солому ест с лошадкой и ночует под палаткой!» – Вот сорванцы, – покачивал головой старичок. – Ну что за дети? Нужно петь не «под палаткой», а «в палатке»! Получится, конечно, не очень складно, но – сами виноваты… А дети не слушали и продолжали горланить по-своему. Им так нравилось. – И солому я не ем, – убеждал старичок. – Ни-ни! …Я – баранку ем! Он достал из кармана маленькую круглую баранку и с хрустом надкусил её… Но дети не слушали. Но дети прыгали и смелись. И площадь прыгала. И лошадь с повозкой. И да- же старичок, крепко вцепившись в надкусанную баранку, чтобы уберечь её от упадания-пропадания, подпрыгивал, заливисто хохоча и пугая диковинными пируэтами степенно встывающих в день прохо- жих… …«- Эй, вы кто? вы кто? – крикнула гусеница. – Эй, кто вы, прекрасный и могучий незнакомец? Как ваше имя? – Я… я – Медведь-Сидящий-На-Дереве. – Ха! Вот ерунда! Ни на каком вы дереве не сидите, – рассмеялась гусеница. – Вот как… – Это ж очевидно! Гусеница покатывалась со смеху, всеми-многими лапками придерживая трясущееся булькающее пузо. Медведь ей очень понравился: как же! – такой любезный и весёлый кавалер. – Вот как… – улыбнулся Медведь-Сидящий-На-Дереве. – Видите ли, вы этого просто не видите, а происходит это потому, что вы это не видите. – Медведь широко зевнул и сладко развалился на пригорке, запрокинув руки за голову. – А видите вы, видите ли, и – не обижайтесь… только то, что видите. – А… Что? – гусеница перестала смеяться и выпучилась на Медведя. – Как это? …Да вы о чём, мужчина!? – Видите ли… – начал было снова Медведь. – Что!? – гусеница упёрла лапы в бока и надула щёки. – Опять!?!? – Да ну тебя!.. – сказал Медведь-Сидящий-На-Дереве и, повернувшись на бок, заснул» … К-ПШС«З» «из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент) рукопись Ежа (найденная в чулане) – « П Т И Ц А » «Жила-была на свете Птица. Жила себе и жила, и вовсе не знала, что она – Птица. Никто не говорил ей этого, а зеркала в квартире не было. …Да что там зеркала! – квартирка была такой маленькой, что негде было даже взмахнуть крыльями… даже взмахнуть!.. а не взмахнув – как узнать о их существовании? Так прошло полжизни. Птица переменила за это время много желаний и надежд. Она хотела быть машинистом паровоза и изобретательницей вечного двигателя, знаменитой певицей и хра- нительницей прочного уютного домашнего очага. И ещё много-много разного. Что-то из всего этого получалось – и Птица радовалась. Что-то не получалось – и Птица печа- лилась. Но радовалась она или печалилась – и то и другое равно не наполняло её до краёв, казалось не настоящим. Ни что не приносило удовлетворения, светлого или мрачного, не вызывало облегчённо- го вздоха. Прошло ещё полжизни. На рассвете, когда засыпают звёзды, к Птице пришла Смерть; она лас- ково взъерошила измятые тесными платьями, усталостью, временем птичьи пёрышки и шепнула: «ты – ПТИЦА!..», и повела за собой. ….. И явилась Птица в следующую жизнь. Явилась маленьким, скучным для окружающих человечком, который вовсе ни к чему не стремился, вовсе ничего не хотел от жизни, кроме одного: быть ПТИ- ЦЕЙ. Хотел он этого днём и ночью, – за едой, на работе, в кругу семьи. Хотенье крыльев, полёта – пронзительное, неотвязное – заставляло его быть небрежным в исполнении долга служебного и долга супружеского, чем заслужил немало тумаков и всяческих назиданий. …Иногда человечек просыпался среди ночи и отправлялся на кухню. Супруге он говорил: «Я иду по- пить воды. Как только напьюсь воды – я сразу вернусь». – «Не забудь включить свет, а то захлеб- нёшься» – презрительно отвечала супруга и поворачивалась на другой бок. Человечек, в кухне оказавшись, света не зажигал, воды не пил. Он становился посреди кухни и начинал прыгать вверх, стараясь подпрыгнуть как можно выше, задержаться в воздухе как можно дольше… Иной раз, подскочив слишком высоко – ударялся головой, облысевшей и исцарапанной, о потолок. …Но боль от ударов не угнетала и не разочаровывала его: «Если хочешь взлететь, – шеп- тал себе под нос человечек, – надо быть стойким». Бывало, проживавшие этажом выше и этажом ниже – жаловались на ночной шум. Они знали, что их сосед по ночам, прыгает и советовали вздыхающей супруге сдать этого «неугомонного при- дурка» в сумасшедший дом. Супруга вяло отказывалась и приводила свои резоны.