Иви. Повествование о происходящем прямо сейчас - Шмаков В. - Страница 6

…Это вот что… вот что это там, у тебя за спиною!? – Крылья, – радостно ответил пёс. – Крылья!?? – галка топнула лапой и бормотнула в воздухе клювом. – Ты что, птица? Ты – птица? – Я – пёс, – спокойно ответил пёс. – Что это у него? – раздался любопытствующий голосок. – Ну и чудеса! На ветку, выше той, где сидела галка, измелькнулся с соседнего дерева пушистый комок. Белка. Измелькнулась; застыла; заторопилась быстрыми мелькающими глазёнками рассмотреть диковинку. Пёс сделал несколько шагов, из каждого шага – распрямляя, расправляя крылья. – Интересно! – Белка заприплясывала. – Ой, интересно! – Ничего интересного, – хмуро сказала галка. – Этот зверь спятил. – Забеспокоилась: – Спятил! …Ну ничего себе! Была бы орлом – морду бы ему набила!.. – За что? – обалдела белка. – Ты что, дура, хвостатая? – на глазах непонятой галки навернулись слёзы. – Нам ещё летающих собак в лесу не хватало! Бегающих, прыгающих, тявкающих – сколько угодно, а теперь ещё и летаю- щие! – Галка нервически засуетилась – что клювом, что лапами, – дело шло к явной истерике. – Вот рас- плодится этот барбос, – тут галка не выдержала и зарыдала, – расплодится и сожрёт тебя! А уж там – че- го уж тут! – скорость мало-помалу разовьёт, и до меня – и до всех! – доберётся! И пёс и белка слушали дёргающуюся всхлипывающую галку с раскрытыми ртами. Во даёт! …Впрочем – недолго: галка неожиданно замолчала, закачалась, и – в обморочной невнятице – рухнула на снег. Пёс – в прыжок – бросился к ней. Подхватил балабольную истеричку со снега и стал встряхивать её, норовя привести в чувство. – Добрался! – восторженно заголосила белка и захлопала в ладоши. Галка – глаза приоткрывши, крылом дрогнувши – мутным взглядом обозрела происходящее, и, разумеется, обнаружила себя в лапах пса. – Чудовище настигло меня!.. – простонала галка и снова запрокинулась в обморок. – Э-ге-гей! – восторженно кричала белка, хлопая в ладоши всё непристойней и заливистей, да так, что снег, с конца ноября прочно закрепившийся на ветках, стал понемножечку осыпаться. – Э-ге-гей! Заходи справа! Лохмать ей уши! Пёс, вздохнув, положил галку на снег и посмотрел на белку. – Ты чего разоралась? – спросил он. – Чего шум-гам подняла, рыженькая? – А холодно! – задорно сказала белка. – Надо же как-то греться. – Но разве можно – так? Разве можно – так – греться? Это же гадко… Внезапно – выплеснулась из облизь рухнувшей глубины усталость. Задрожали и подогнулись ла- пы, заиндевели кончики ушей, обмякли усы. Выплеснулась; обхлестнула, сотрясая тело; попыталась сковать... Да. На чуть-чуть… Усталость не пугала пса. Слишком уж была она привычной, слишком уж давней спутницей… ино- гда – молотом, пригнетающим к наковальне, иногда – наковальней, распластавшей его на себе в ожи- дании молота, но – всегда! – пустяком, пустяшной угрозой, шелестящей, скрипящей тучей, которая со- всем не туча, которая совсем мираж, и сердцевина – там, за сдувом миража – призыв и надежда. Что же тут сделаешь? – ничего тут и не надо делать: так уж угораздило мир, так свело – гнуть тебя… ты не суетись, не тормошись, не проси, чтобы гнуть перестал, ты – не гнись. (Мама… мама… Какое у неё красивое имя: Белая Гирлянда. Мама… Какая она юная! – но горечью стиснут взгляд и лица коснулись морщины… Мама… – Мама, почему люди не летают? Мама – сквозь слёзы – улыбнулась. Мама отвела взгляд и посмотрела на дрожащее пламя све- тильника. Долго смотрела… Вновь повернулась к затихшему на кроватке сыну; поправила сползшее одеяло. – Спи, мой маленький… Спи… Скоро погаснет – уснёт – огонь, скоро вспыхнут – проснутся – птицы… а ты всё не спишь… – Мама, ну почему? Почему люди не летают? – Слишком они жадные, сынок. Слишком жестокие. – Мама вновь отвернулась к светильнику – к дрожащему, мерцающему, засыпающему. – Тяжело им от земли оторваться; и в землю уйти – когда время придёт – тяжело. Не любят люди мечтать – просто так, даром. Не любят летать… – Мама… – Спи, Тхёпага. – Мама, а почему люди жестокие? – Почему? – В глазах матери мелькнул гнев. – Потому что это легче всего! Любить – труд, а нена- видеть – всякому бездельнику под силу! Беречь, лелеять, растить – зачем? – когда можно отнять, за- топтать, разрушить… О, здесь упрашивать людей не надо!: они толпой бегут к тому, во что можно вон- зить клыки, по локоть погрузить руки!.. Он сдвинул одеяло. Мама плакала, беспомощно уткнувшись в лёгкие прозрачные ладони. В даль- нем углу беспокойно заворочалась под одеялом маленькая сестрёнка. Мама… Он встал на коленях в кровати и крепко прижался губами к мокрой материнской щеке. Какая она юная! – как глубоко ей довелось коснуться горя… – Не плачь… Отца он помнил хорошо: весёлый, красивый… Постоянно куда-то уезжал, откуда-то возвращался. Возвращаясь – всегда привозил подарки: ему и маме и сестрёнке, которая была ещё совсем-совсем крошечной, но так замечательно умела радоваться. Каждый раз – к приезду отца – он придумывал ка- кую-нибудь песенку, а то и сразу несколько. Оказалось: у него замечательный голос, а музыка и слова приходили сами собой, их даже не нужно было искать. Сами собой… И отец и мать были в восторге от своего необычайного сына: удивлялись, покачивали головами, весело тормошили его… а отец – высоко подбрасывал вверх, – высоко-высоко, выше самых высоких гор… И родственники изумлялись, и сосе- ди… Их молодая семья была в селе самой знатной, самой богатой, вызывающей зависть и уважение. Достаток, полный достаток, и даже сверх того. Но никогда этот достаток не прятался по углам и меш- кам: они щедро делились – едой ли, одеждой ли, кровом – с теми, кто просил их и даже с теми, кто не просил, но в помощи очень нуждался. Всегда… …А потом – отец умер. Как только он умер – ближайшие родственники обобрали вдову и сирот до нитки, выгнали из дома, оставив им только ветхую хижину на окраине да малюсенький клочок земли… Почти все жители села одобрили этот разбой: кто-то – сам приложил руку, тяготея к поживе, кто-то – испытывая удовольствие от того, что можно смотреть с пре- зрением и свысока на тех, к кому ещё недавно испытывали зависть. Теперь их семья стала самой ни- щей, самой ничтожной семьёй села. Издёвки, насмешки, оскорбления редкий день не стучались к ним в дверь. Обычным развлечением для некоторых сельчан стало отвешивание проходившему мимо Тхё- паге пинка – просто так, потому что проходил мимо… Иногда мальчику казалась, что его мама сойдёт с ума… А ему… а в нём, как ни странно, не возникало неприязни к обидчикам: глубокое всеохватное со- страдание приходило к ребёнку, – нарастающим звуком, призывом, – пронзительное и незыблемое, как заснеженное вершинье гор, стеснивших его село. – Не плачь, мама… – Я и не плачу. – Всхлипнув, она отняла лицо от ладоней; в глазах – сквозь слёзы – блеснул жёсткий холодный крик. – Я не плачу, сынок. – Мать чуть отстранила его от себя, крепко взяла за плечи: – Тхёпа- га, Мила Тхёпага, запомни: ты должен стать большим и сильным… – Хорошо, мама… – Ты должен стать очень большим и очень сильным. Ты должен наказать тех, кто растоптал нашу жизнь. – Но, мама… – Ты должен! – громче повторила она и строго посмотрела в глаза сына. – Обещай мне… О, какая тяжёлая тишина! Какой тяжёлый мир… Какие же плечи нужны, чтобы нести на себе этот мир! – какие же нужны ноги, чтобы дойти… – Хорошо… Обещаю… Внезапно, мамины руки ослабли. Вскрикнув, она упала на присыпанный соломой пол; замерла. Так уже было. …И теперь он сидел на полу, положив мамину голову себе на колени; тихонечко напевал, гладил волосы; запоминал. «Мама… мама… Я обещаю тебе больше, чем я обещал…: я обещаю тебе счастье… Мама… мама… И тебе, и – всем…» Как долго… ) Вздрогнув, пёс – в одно проливное движение – расправил крылья. Первый же взмах – и тело стало горячим, лёгким. И всё вокруг – горячим, лёгким, простым. Галка приоткрыла, и вновь торопливо закрыла глаза. – Вставай, – улыбнувшись, сказал пёс. – Не ерунди. – Не встану, – упрямо сказала галка, не открывая глаз. – Это она спящую принцессу изображает! – хихикнула с ветки белка. – Ждёт, когда принц какой- нибудь целовать начнёт! …Ага!! – завопила белка. – Вот и волки! – целая компания принцев! Сейчас це- ловать начнут!.. – А-а-а!!! – даже не подпрыгнув – галка свечкой взвилась к небесам. – Караул!!! Через мгновение галка была уже в какой-то невероятной дали. Крохотное пятнышко, навзрыд улепётывающее от судьбы… – Ну зачем ты так!.. – вздохнул пёс. – А чего она! – хмыкнула белка. Чихнула. Утёрла нос. – Покатаешь? Покатай, а! И радостно уставилась на пса. – Покатаю, малышка. – Пёс посмотрел на небо. – Снега сейчас не будет… но наверху – ветер, имей в виду. – Ерунда! – беспечно махнула лапкой белка. Немного сконфузилась: – Только ты не очень высоко, ладно? Я ещё ни разу не летала… – Я не высоко, – успокоил пёс. Мечтательно прикрыл глаза: – Мы с тобою поднимемся над лесом… Мы посмотрим – мы только посмотрим! – сверху на лес, и позволим лесу посмотреть на самого себя нашими глазами, – увидеть себя таким, каким он никогда себя не видел… Прыгай! Белка – с ветки на ветку, с ветки на ветку, – и вот она уже на спине пса. Уютно устроилась промеж крыльев. Лапками крепко вцепилась в шерсть. – Ты только потихоньку… Звонкий шелест, – звон! звон! лепечущая сирень! – белоснежные, с рыжими промельками крылья упруго качнулись, расправились, взмыли; высокие трезвонные паруса, – лёгкие, проливные! – сияющая память времени. Всё выше и выше. И вот он – лес: чёрное и белое; зелёные всплески сосен; пёстрое, рассеянное по веткам, льнущее между стволами. Чуткие нежные верхушки деревьев порывисто трепе- тали в бурлящих потоках ветров; казалось: просторная быстрая река… и водоросли, вьющиеся из глу- бин… и мельтешащие рыбки, рыбы, громадные рыбины, – стайками и по одиночке, в разных направле- ниях, по разным делам… Так понималось: стоит подняться ещё повыше – и лес свернётся в пушистый мягкий клубок, сверкающий и далёкий, – в тёплое, дорогое, дарующее приют и ласку… в маленький зо- лотистый шар… в блёстку, среди многого множества блёсток мироздания, которую трудно увидеть и которую невозможно – невозможно совсем! – проглядеть. Что это? – дымка… дымка… Туман… Ми- раж…; и мираж – пребывание в нём… и мираж – рождение в нём… и смерть… но то – идущее сквозь – утверждено незыблемо, видится вне миража, но и – в нём, но и – во всём сразу... Лес смотрел на себя, торжественный и внимательный. Лес смотрел на себя, и – от грани до грани – понимал, и – понимал внегранно. – Обалдеть… – тихонько выдохнула белка, крепче вжимаясь в горячее тело пса. – Это ж надо…!.. Пёс молчал… Пёс молча парил над лесом… Нет, не пёс – Большая Белая Птица, драгоценная и родная, истряхивающая из светлого оперенья память снегов. Птица… Конечно же – Птица! Но и мерца- нье пса угадывалось из неё… но и мерцанье любого-всякого зверя… – Птица, милая Птица, – шепнула белка, – давай вернёмся, спустимся вниз. А то я с ума сойду! Птица крикнула. Птица запела. Птица стремительно ринулась вниз, – сквозь, сквозь, – лес развора- чивался и дрожал, лес благодарно распахивал объятия, радостно шёл навстречу. Вниз, вниз! …Они плыли сквозь лес… сквозь водоросли, в цветении и извивах… над пёстрыми каменными грудами… над снующими обитателями глубин… Большая Белая Рыба с рыжим хвостатым комочком на спине нето- ропливо и строго, мягко раздвигая препятствия и неясности… продвигаясь неведомо куда… неведомо как… Здесь сталкивались и сплетались миры. Здесь мысли привольно хождались, как привольно хож- даются кони, не ведающие седла. Здесь чувства были чисты, и каждая нота, и обмельк всякого лика. – Ах, Рыба, милая Рыба, – шептала белка, – мне кажется, что я уже сошла с ума. Но так хорошо! Хо- рошо… Рыба качнулась, качнулась! Рыба ринулась – растренькивая паузы и чехарду – вверх, вверх! – хохо- ча, истягивая все струны, ударяя в колокольцы и колокола! Вверх-вниз!.. Вверх-вниз!.. Белка покатилась с гладкой спины, – ткнулась в пышный сугроб. Целая куча холодных белых искр! Целая тысяча! Миллион миллионов! – Уфф-ф…! Белка отряхнула снег. Напротив – в двух прыжках от неё – стоял чёрный, с рыжими подпалинами пёс. Пёс улыбался. Пёс широко-широко улыбался, приветственно поглядывая на белку смеющимися глазами. – С прибытием, рыженькая! – Ага!.. – Белка фыркнула, стряхивая с усов снег. – Ну и дела! Ну и покатались! Пёс поинтересовался: – Всё ли в порядке? Не ушиблась ли? …Хвост-то цел? Белка оглянулась. – …Ой! И впрямь: «ой!» Хвост был цел, – но не успел взгляд её добраться до хвоста, как уткнулся в крылья. Два маленьких золотистых крыла, лёгкие, как утренний сквозняк. – Ну и ну! – Белка от неожиданности даже подпрыгнула. – Да я теперь не то, что орехи – звёзды собирать могу! – Можешь, – подтвердил пёс. Напружинил лапы. Качнул хостом. – Мне пора. Мне пора, рыжень- кая. До встречи! – До встречи! До встречи! Долго стояла белка, – вглядывалась, провожала, – смотрела на бегущего…-летящего…-плывущего сквозь снег пса. «…Он бежал, бежал, бежал, бежал. Он бежал сквозь леса и луга и улицы и дома и ветер, он бе- жал сквозь эхо, сквозь облака… Будто бы – плыл-струился, – вот как бежал! Отовсюду – солнце, да радуга, да иная сиянная живность, всюду – о! – невыразим, неизъясним, несказанен! Так, так: подош- вами касался земли – не касаясь земли, а там, где бежанье свершилось – рассыпались сбитые сле- жавшиеся пласты, вспучивался-развеивался асфальт; обнажалось нутро земли, прекрасное, готовое ко всякому прекрасному изрождению, прекрасное в каждом своём желании. …Вот!: и то, что окру- жало его, наполняя весь мир, – алое-алое, с просыпью золота и серебра. Я встретил его, и был очарован, и не мог удержать порыва окликнуть его, расспросить. – Послушай! о послушай меня, бегущий! – кто ты? Он не останавливался. Он продолжал бежать. И я побежал вслед за ним, всем телом вжимаясь в скачущие линии-пружинки сиюсекундного бытия, в трепетный шлейф бегущего-несказанного. Да! – всем телом, и всем, что помимо тела, а потому услышал, – хоть и крохотного словца не было вопросу моему в ответ, – услышал, услышал! И прикоснулся к беседе» … Равнина. Гнутся травинки под снегом… под снегом… Под тяжёлыми зреющими семенами… Лето. Звонкое, напитанное немыслимой синевой небо… Первые капли дождя… Октябрь… Осень. Пёс остановился. Пёс посмотрел в сторону горизонта и зажмурил глаза. Улыбнулся… «… – Куда ты бежишь? – склонилась Цветущая Вишня к Кузнечику, шевельнула цветками. – Куда ты торопишься? Почему не озираешься по сторонам? – О! о! – заторопился Кузнечик, – я бегу к озеру! К озеру! К озеру! …Я мечтаю отразиться – и увидеть себя! О, я так мечтаю! – Зачем? ну зачем, малыш? – ласково прошелестела Вишня. – Ты можешь остановиться здесь и дождаться схождения ягод. Самая спелая ягода – будет твоя. – О! о! – заторопился Кузнечик, – я бегу к озеру! К озеру! К озеру! И бежал, и бежал Кузнечик. Многих встречал он в бежанье. Тут была и Жёлтая Жаба, и Камень, и Облако, дремлющее над поляной. Все окликали его; расспрашивали; предлагали кто что мог – только бы утешить, облас- кать странника, одарить его каплей покоя. Травы склонялись к Кузнечику, норовя докоснуться, об- нять, – притянуть и прижать к груди. Но – бежал, и бежал, и бежал. …Ах, как мечтал он увидеть себя! – всегда он мечтал об этом… Вот как: отразиться! отра- зиться – и увидеть себя. А иначе… Мир был так плотно наполнен запахами, звуками, красками… за- ботами и надеждами… ознобом и памятью… – так плотно! – Кузнечик совсем заблудился, совсем растерялся, совсем опечалился и поник… И ещё – мир: один раз ему приснилось, что он – Кузнечик – мир… весь мир… …Сколько бежал Кузнечик? – кто знает… Бежал и бежал. И добежал до озера. И склонился. И отразился, – весь, без остатка, до самого что-ни-на-есть мгновенного обмелька… И склонилось озеро на Кузнечиком – вглядываясь, отражаясь… озеро над озером… вглядываясь, отражаясь – о с о з н а в а я с е б я м и р о м » … Море… Берег… Тихий стеклянный прибой… Взмывный огромный камень на берегу; пёс подошёл к камню, и – в прыжок – коснулся влажной вершины. Возлёг. «…Я написал книгу, и Некто сказал мне, что моя книга – это всё, что знает человечество о дожде. Разумеется. Так и есть. Я написал ещё книгу. И ещё. И ещё много-много книг. Именно так всё и возникло. И возник мир. Как-то раз, растворяясь в дожде, я по рассеянности написал человечество. Мне стало стыдно. Стараясь как можно быстрее исправить случившееся – я написал знание. …И – замер. …И – всколыхнувшись собственным отражением – замер. …Задумался» … То ли шёпот… то ли бурчание… – но что-то елозило рядом с камнем. Что-то тревожило пса. Он посмотрел вниз. В щель – между песком и камнем, стараясь как можно теснее прижаться друг к другу – забились два жёлудя. Продрогшие, в царапинах и тревоге, жёлуди никак не могли решить: затиснуться ли им глубже в щель, совсем уж уйдя в песок, или выйти на береговой простор. Тут ведь как: выйдешь на бе- реговой простор – и ты уже берег, ты уже скалы, ты уже море… Ты – всё. А иначе как? – никак! И пред- чувствие осознания – смущало странников, заставляло метаться вне внятности и решений, вне дороги, закутавшись в полумрак щелевой обочины. Пёс спрыгнул с камня. Придвинулся ближе к мерцающим желудям, всматриваясь. Они были прекрасны. Они были ужасны. Они не знали – какие они, и это настойчиво сбивало шаг, путая, разбивая следы. Пёс вздыбил шерсть; блеснувший оскал… горящий взгляд… Пёс крикнул! Грозное рычание – всео- хватный сияющий поток – смыло и берег, и скалы, и море; истаяли, разбрызнувшись капелью, песок и камень. Ничего…! – только щель, в которую забились жёлуди; и щель разверзлась – провал, яма – втя- гивая в себя, собой наполняя, из себя – наделяя прочностью и пониманием; исчезая, исчезая… Два жё- лудя – два светлячка – взмыли и понеслись, вначале – поодаль друг от друга, но – сближаясь, сближа- ясь… И сквозь них, и вокруг них, и ими – неявно, но внятно и навсегда – проступала дорога. «…А птицы поют. А деревья колышут листвой. А тучи пляшут из ветра. И горы стоят упираясь вершинами в звёзды. И хорошо горам. И хорошо звёздам. Я же – о вас говорю, дорогие родные. Все вы мои родные, кто же ещё… …Мне хочется понять: зачем вы? откуда вы? для чего? Мне очень хочется это понять. По- нять, и уже не расставаться с пониманием, не теряться, не разделяться с ним. Да нет! – я знаю: зачем, откуда, для чего… Знаю; но знаю не окончательно, не вполне. Не вполне... Это очень мешает смотреть на вас из знания, – видеть вас, видеть себя; это очень меша- ет знанию быть окончательно-и-вполне. Я всматриваюсь в вас. Я непрерывно всматриваюсь в вас. До дрожи зрачков, до онемения бы- тия… Я начинаю понимать. Ещё не всем собою, не вообще, но – чувствуя прикосновение, и неотвра- тимость прикосновения, и доверчивую и тёплую взаимность его. Это – я. Мне хочется понять себя… Мне очень хочется понять себя… Это так просто»… Пёс неторопливо шёл по морю Вокруг него вздымались и опадали волны. Упрямо гудели ветра. Шебуршились большие и малые морские жители. Пёс не замечал всего этого. Пёс шёл по морю… Вечер. Остров. Маленький посёлок на берегу. Сушатся, распяленные на высоких палках, драные сети. Лежат перевёрнутые – днищем вверх – лодки. Пёс вспрыгнул на одну из них, прилёг. …Распаренное, прогретое за день дерево. Острый запах смолы, соли, близких – примеченных ещё с моря – сосен. – Рыжик! – в распахнутое окно ближнего к берегу домика выглянула женщина. Ещё раз позвала: – Рыжик! Где тебя носит? Немедленно иди домой! Пёс рассмотрел на берегу маленькую девочку. Рыжую-рыжую! – похожую на белку. Девочка что- то строила в песке из круглых разноцветных камешков, и – ну это было очевидно! – совсем не собира- лась прерывать свой увлекательный труд. Она только досадливо передёрнула плечиками, делая вид, что не слышит и приткнулась пониже к камешкам. «Рыжик… – Пёс хорошо помнил это имя. Протяжно обернулся на горизонт: – Привет тебе, Ры- жик…» («Рыжик, – просила мама, – принеси воды.» Он брал кожаное ведро и торопливо бежал к ручью. Он знал, как обрадуется мама, когда он при- несёт полное, по самый край, ведёрко, быстро и не капли не расплескав. Он сходит ещё и ещё раз. «Ка- кой ты у меня сильный» – скажет мама, и вспыхнут золотистые песчаные искорки в её взгляде, и глаза потеплеют. Сводные старшие братья – сами не лентяи, и если их попросить, охотно, без всяких препира- тельств сходят за водой. Но мама – робела: они были старше её. Нет, молодая жена отца старшим де- тям нравилась: весёлая, заботливая, работящая, но, вынужденные называть эту девушку матерью, по- стоянно конфузились – то смеялись, то, без особого повода сердились. Младшего братишку они люби- ли, хотя и часто подшучивали над его – не по годами – тихими, уединёнными играми. Игры… А это были совсем не игры. Впрочем, он привык, что взрослые всё, что избежало их пони- мания в поступках, словах и мыслях детей – называют игрой. Восьмилетнему же мальчику казалось – наоборот: взрослые играют, играют надрывно и тяжело, – всю свою жизнь не могут остановиться. Ну разве не так? Он видел! В поте лица своего они целыми днями занимались тем, что не приносило ника- кой радости, никому, а если и приносило – то это были скорее промельки удовлетворения, так же не схожие с радостью, как несхож сладкий пирог с весенним рассветом. Они очень серьёзно , с почти бла- гоговейным трепетом, относились к деньгам – медным, серебряным и золотым металлическим ломти- кам, похожим на раздавленный овечий помёт. Мальчик слышал даже, что некоторые люди из-за денег настолько сходят с ума, что готовы быть обманутыми или обмануть, быть обиженными или обидеть, быть убитыми или убить. В его семье, конечно, таких сумасшедших не было, но серьёзность, прижатая к металлическому овечьему помёту – это так мало увязывалось с разумом и глубиною! Правда, в об- щине, где они последнее время жили, к деньгам относились значительно легче, и часто делились с те- ми, кто в них нуждался. …А ещё – взрослым очень нравилось играть в начальников и подчинённых. Не- которым – нравилось начальствовать, подчинять, руководить, даже если они этого не умели. Другим – слушаться, подчиняться, выполнять указания, с готовностью или недовольством, но – покорно, угодли- во. И те и другие получали видимое удовольствие от выбранного ими состояния, а вот радости в них – не было. …И – война. Все вокруг обожали рассказы о войнах, побоищах, стычках. О смельчаках-одиночках, о сшибаю- щихся армиях и покорённых землях. О великих, прославившихся жестокостью и кровавыми победами, полководцах. Даже его, только рождённого, назвали в честь одного из легендарных полководцев, ко- гда-то, в древности, бывшего вождём их народа – Навина. Так посоветовал сельский рабби. Так полага- лось. Этот Навин раздобыл тем, кого он вёл за собою, страну, где они и по-сейчас живут. Он без коле- баний убивал, разрушал, сжигал; его солдаты грабили и насиловали, и их предводитель полагал это де- лом праведным; его войско стирало с лица земли селения и города – безвыборочно уничтожая тех, кто иначе жил и думал. Он хотел, чтобы у его народа ни в чём не было недостатка, в том числе – не было чужаков, которые, разумеется, стали чужаками, как только народ Навина поселился на их земле. Он был невероятно жесток, и жестокость его была страшнее, чем меч в его руках. Мальчик не понимал го- рения и восторга взрослых – слушающих или излагающих – от рассказов о тех, кто приносил другим только ужас, горе и боль. Странно получалось: чем больше и большему количеству людей принёс ка- кой-то человек горя, тем больше он был прославлен, тем большее вызывал восхищение. …Мальчик не видел больших войн, но как убивают и насилуют – он видел. И не хотел, чтобы это случилось с ним или с кем-то из его родных. Вообще – ни с кем. …Мальчик чувствовал своё имя как бы запятнанным, изму- ченным, – и часто беседовал с ним, утешая, успокаивая, обещая всё переменить и всё исправить. Он знал: имя верит ему, имя верит в него, имя готово ему и себе помочь. Из знания – сияющего и прекрас- ного – рождалось высокое горячее дыхание, переполнявшее мальчика. Ну а его игры… Разве это были игры? Какая же это игра – поговорить с соломинкой о дожде…? Расспросить бабочку, что видела она, что встретилось ей по дороге, какие новые мысли попросились к ней в голову, что хорошего случилось в её жизни…? и: не надо ли чем помочь? Покачать на ладонях за- ливистый утренний ветерок, расспрашивая его о вчерашнем дне…? Какие же это игры? …Мальчик рас- кладывал на полу – в сарае, в самом дальнем и тихом уголке – сухие травинки, камешки, глиняные че- репки, располагая их в необычном, понятном только ему, порядке и сочетании, – слыша и слушая, наблюдая и позволяя наблюдать себя, понимая и – это было самое чудесное! – будучи понятым. Да, его понимали; не всегда, – но его понимали! …Так он сплетал и расплетал мир. Так мир сплетал и рас- плетал его. Так они учились смыслу друг друга, дыханию друг друга, истине и верным шагам. Когда вечерело, через щёлки в стене – в сарай приходило розовое и багряное, загадочное, гово- рящее. Знамением и прорицанием привносился протяжный, многозвончатый крик сверчка. Жизнь сво- рачивалась в пушистый мягкий клубок из прогретой у очага козьей шерсти. …Прячась за деревьями, за спинами тяжёлых каменных хижин – в селение приходила тишина. И – из тишины – отчётливее закреп- лялись в пространстве голоса людей и животных, дребезжанье колёс по бугристой прокалённой земле, робкие просвисты вечерних птиц в кустарниковых чащобах; из дворов – скрипы, плески, стучанья… то- потанья… потрескивание костерков… тугие сиплые переборы вещей и событий… Что это? Шевелятся, повизгивают тонкие канаты, скрепляющие каждый кусок бытия, каждую его крупинку, – рыболовная сеть, шелестящая в сквозняке… «Рыжик, где ты? Малыш!..» Только мама называла его так. Только её голос был таким, что хотелось смеяться и плакать – од- новременно. Только мамины шаги он узнавал задолго до того, как она собиралась шагнуть, – и вслуши- вался, и слышал, и подпевал им, тихонечко постукивая себя по коленям, покачивая головой, улыбаясь. «Рыжик! …Ну куда ты опять спрятался? …Мы ужинать садимся!» Мама знала, где он, но не хотела врываться в его мир, не хотела ничего расплёскивать; понимала: её сын очень хрупок… все талдычили, какой у неё красивый, выносливый, сильный мальчик, о она – понимала: хрупкий, очень хрупкий, почти стеклянный… «Рыжик, мы ждём тебя!..» Мама ушла в дом. Мальчик встал; постоял немного, позволяя затёкшим ногам обрести подвижность и лёгкую по- ступь; распрямился, – поклонился своему миру, приветствуя-и-прощаясь. «До завтра…» Он выбежал на улицу – и замер. На улице были звёзды.)… Пёс смотрел, спокойно прищурясь, на мерцающий звёздный поток. Его усталые, натруженные долгим бегом лапы чуть гудели, рассеивая по телу мурашки и звон, призывая к покою, к пусть неболь- шому, но обязательному отдыху. Пёс смотрел на звёзды. Звёзды смотрели на пса. Они были давно знакомы друг с другом. И какие тут могут быть церемонии? Между старинными друзьями всякие церемонии – суета… Звёзды тоже просили пса – отдохнуть, приблизиться к ним из сна. И он согласился. Вздохнул; закутал в лапы лицо; закрыл глаза… …(Даже внешне – он очень отличался от всех остальных детей в округе. Они – смуглые, черново- лосые, он – светлее, и волосы были не тёмные, а – тёмно-рыжие. Мама рассказывала, что когда он был совсем-совсем маленький – он был совсем-совсем рыжий, ярко-рыжий, почти как апельсин. К восьми годам волосы немножечко потемнели, но зато рыжие точки, рассеянные по всему лицу, остались прежними; их даже стало больше, и как-то раз – из жаркого полуденного марева – младшая сестрёнка восхищённо заявила, что его лицо похоже на небо, только на небе звёзды – ночью, а у него – днём. И с тех пор старшие братья и сёстры стали именовать его, добродушно поддразнивая, «небесным мальчи- ком». Постепенно, это стало почему-то угнетать его, мешая видеть самого себя – так, как он привык се- бя видеть. «Небесные мальчики очень нужны поднебесному миру, – утешил его отец. – Не огорчайся». – «За- чем?» – «Ну а как же? – спокойно удивился отец. – Людям нужно помнить о небе, и тогда они, возмож- но, будут чаще вспоминать о земле. Небо прекрасно. И если небесного человека не обидят, он сможет стать самым прекрасным, что только есть на земле!» – «А если обидят?» – « Тогда он уйдёт к звёздам, и трудно будет найти его среди звёзд, потому что все они прекрасны…» Это сказка, он понимал. Да. И понимал, что сказка – то, что существует на самом деле, а то, что считается существующим на самом деле – того нет… по крайней мере, пока в том, что считается суще- ствующим, не появится сказка. Отец его был очень стар. Почти как дедушка, и даже – как прадедушка. Он очень любил рассказы- вать сказки. …Вся семья рассаживалась, где кому удобнее, чаще – за длинным растрескавшимся сто- лом. Мама всегда садилась поодаль, в шкуру, постланную на полу; о, как хорошо было чувствовать её тонкие, сильные, родные-родные руки – прижимающие к себе, мирно дремлющие на плечах… ощу- щать прикосновение – украдкой, исподволь – тёплых губ на виске, мягкой горячей щеки, трущейся о рыжие пряди любимого сына… Отец вёл рассказ неторопливо, вдумчиво, никогда не делая долгих пауз и всегда сохраняя удивительный, присущий только его речи, колышащийся плавный ритм, схожий с морскими волнами… с барханами, текущими-перетекающими с места на место, в правильном дальнем ветре – бредущими по пустыне… Отец рассказывал о странствующих кораблях, принимающих людей в дивный певный полёт, о говорящих птицах… О многом. И – почти никогда – о сражениях или царях. Ему это было не интересно. А мальчик… – он крепко-крепко тискался в круглые мамины колени, как будто терял их, как будто они были уже далеко… «Иисус, не ёрзай. Сиди спокойно, – с ненастоящей строгостью окликал его отец. – Будь вниматель- нее, малыш…») … «Мария… Мария… Маша…» Мир… И звонкий и бесшумный шар… и чёрно-белое верченье… клубок миража, избегающий пря- мого взгляда… ищущий его… Лёгкая судорога прошла по телу пса. И – судороге вослед – угроза… помощь… «Мара…!» Пёс насмешливо напружинился из сна, и густые ветви дерева Бо качнулись над ним. …Что это? Жарко и сухо. И нет здесь ни капли воды. Он облизнул спёкшиеся губы. Здесь живут, толпятся, желают. Здесь требуют и обливаются слезами. Здесь отворачиваются и ропщут. Вот они – миражи… Их тела растрескались и поникли, и всё, что изъязвлено трещинами – мер- цает взглядом… О! – они очень хотят пить, но совсем не знают об этом. А вода… воды – нет. Пёс осмотрелся. Железо, да камень, да груды стёкол… вот – кипящая пышущая резина... Изломан- ная земля – в разверстьях, промятастях, морщинах… На земле – обтрёпанный суховеем – бумажный свёрток, до половины выпавший из шуршливого пластикового пакета… Тетради… Пёс подошёл к ним. «Ах, мой добрый, мой милый мальчик Семён! – вот и пригодились твои тетради… О, как же они нужны! Спасибо…» Пёс сдавил лапами тетрадный свёрток, скручивая, вжимая его в землю. Тетради умалились… за- трещали… набухли… Взлопнулись! И из земли – с трудом, но радостно расчищая себе тропинку – забил родник! Заструился, зажурчал, расплеснулся – раздвигая обломки, осколки, ржавь! Побежал! Побежал! Полетел! Пёс окунул, глаз не зажмурив, лицо в родник: омылся; напился вдосталь. Посмотрел, роняя капли в сухую землю, на радостный лёт родника. Качнул головою: – Доброй дороги, малыш! Доброго, долгого терпения… Родник зажурчал, запел!.. «…Из леса выходят скворцы и козы, из леса выходят медведи и лисы, еноты, бобры, снегири… Выходят деревья… Сегодня к моей поляне прибрёл дуб; он сокоснулся с омывающими поляну берёза- ми, неслышно встал между ними… – Здравствуй, Наставник, – сказал дуб. – Я слышал, ты принимаешь всех… – Здравствуй, Прекрасный и Сильный, – ответил я ему. – Мне некуда принимать… но – только благодарить, тех, кто хочет быть рядом… – Я рядом хочу быть, – сказал мне дуб. – Благодарю… » … «Лето… Как часто нам кажется, что времена года не схожи одно с другим…» Вот: цветы. Огромные жёлтые цветы. Пёс с интересом принюхивался к ним. «Подсолнухи – в лесу. Это очень красиво!» Подсолнухи росли на самом краю полянки, возле берёз. Бело-чёрно-зелёные берёзы и жёлто- чёрно-зелёные цветы. И странно, и дико, и хорошо! На самой же полянке, обступая со всех сторон дав- ным-давно остывшее костровище, росли ромашки. Много-много ромашек. Целый океан! Привалившись боком к просевшей стенке шалаша, пёс любовался, неторопливо и бережно обли- зывая красоту. …Со стороны ручья послышался затяжной отрывистый лай. Пёс приподнял голову. На поляну выскочило сразу несколько десятков собак; выскочив – замерли, увидев пса. К ним присоединялись всё новые и новые собаки, и вскоре поляну обступила целая толпа, – разношёрстное бродячее собрание, по-летнему миролюбивое, удивлённое. Толпа расступилась. На поляну вышел вожак. – О-го-го! – вожак захохотал. – Так вот это кто! Пёс Истины! Пёс, не вставая, чуть приметным кивком – поклонился. – Давненько не виделись! – веселился вожак. – Рад! …Ты совсем не изменился! – А вот твоя стая – изменилась, – спокойно заметил пёс, внимательно оглядывая обшарпанную су- етливую вольницу. Вожак, унимая смех, обернулся на стаю. – Да. Многое изменилось… – Многое, – согласился пёс. – Нас стало больше, – сказал вожак. – И – меньше, – заметил, вставая, пёс. Вожак нахмурился: – Ты о чём, Пёс Истины? Когда становится больше – не становится меньше! Собрание собак согласно загомонило. – Я почти не вижу тех, кто был с тобой зимою. – Пёс подошёл ближе. – Где они? – Остались в зиме… Где им быть…? Глаза вожака затуманились. Стало заметно, как сильно он постарел, обмяк. Очевидно, это был по- следний год его верховодства в стае; возможно, и последний год жизни. – Какими они остались в зиме? – Голодными и больными, – отворачиваясь, буркнул вожак. – Им было совсем не страшно: они устали жить… Стая забеспокоилась. – Эй, а ты-то кто такой!? – затявкал юный, нахального вида бульдог. – Это Пёс Истины, – шепнула старая, похожая на унылую козу, собака. – Я его помню… – Ну и что!? – не унимался бульдог. – Чего он лезет!? – Он сумасшедшенький… – старая собака жалостливо посмотрела на пса. – Я его живо в разум вгоню! – надулся бульдог, принимая свирепую позу. – Оставь!.. – отмахнулся вожак. – Какое там! – бульдог вошёл в раж и воинственно подскочил к псу. – Взбучку! Взбучку устрою! Пёс коротко дунул и визжащего, размахивающего лапами бульдога кубарем унесло в лес. Откуда- то из лесных глубин послышались жалобные, перемежаемые сердитыми выкриками завывания. Стая, оторопев, попятилась, раздаваясь по сторонам. – Умеешь! – одобрительно усмехнулся вожак. Понизил голос: – Правильно. У меня на этого забияку сил уже не хватало… Давно пора. Пёс промолчал. – Ты красивый, – мечтательно сказала лопоухая овчарка. – Оставайся с нами! – Нет. Я не за этим вас ждал. Так ты нас ждал? – удивился вожак. – Но мы здесь случайно! – Нет. – Нет? – Вожак оживился: – Мы недавно узнали, что здесь какой-то Наставник завёлся. Вот. Прибе- жали полюбопытствовать! Летом и на диковинку можно время потратить, – не так скучно ждать зимних слёз… – Вожак пристально посмотрел на пса: – А ты, я вижу, хочешь с нами поговорить? – Да. – О чём? – О том, о чём вы не стали слушать меня той зимою, – улыбнулся пёс. Вожак прицокнул языком. – Ты точно сумасшедший! …Не обижайся, я был бы рад твоему приходу в стаю. Я стар; нам нужен новый вожак. Ты мог бы им стать! Но – сумасшедший… – Я – за! – тявкнула лопоухая овчарка и стыдливо потупилась. В стае задёргались, загомонили. Возник суетливый обмен мнениями. Стало шумно. – А мне – интересно! – выступил из толпы клочковатый облезлый дог. – Я тебя помню! – Умными, чуть слезящимися глазами дог внимательно уставился на пса. – Ты тогда хотел с нами о чём-то гово- рить. Я так и не понял – о чём? Мне интересно! – Пусть остаётся! – раздалось сразу несколько голосов. – Чего там! Пусть говорит! У края поляны, прихрамывая, остановился бульдог. Тоскливо озираясь, он несколько раз пере- тряхнулся, пытаясь избавиться от налипшего на него лесного мусора. – Ну как ты? – хмыкнул вожак. – Живой? – Хвост где-то потерял… – мрачно заявил бульдог. Посопев, неуверенно добавил: – Это возмути- тельно! Стоявшая рядом с ним длинноногая сутулая собачонка громко хихикнула: – Да у тебя и хвоста-то никогда не было! Что ты врёшь? – Моё дело! – огрызнулся бульдог. Рассудительно пробормотал: – Может – и не было… но если бы был – с ним могла случиться неприятность! Смешки и хихиканья послышались со всех сторон. И – смолкли. На поляне стало тихо-тихо. Даже бульдог забыл про свой несуществующий хвост и грузно шлёпнулся на то место, откуда хвост мог бы расти.