Иви. Повествование о происходящем прямо сейчас - Шмаков В. - Страница 5

– закашляло, заскулило вразнобой сразу несколько голосов. – Мы не хотим говорить об этой вот «любви»! Мы вообще ни о чём не хотим говорить! – Ладно, – спокойно сказал чёрный пёс, – вы не хотите говорить о любви… Что ж… – давайте погово- рим о чём-нибудь другом. – Да о чём?! – не выдержав, крикнул вожак. – Да о чём угодно, – ответил чёрный пёс. – О чём угодно из того, что важнее еды, мёрзнущих лап и усталости. Все оторопели. – А что может быть важнее этого? – недоумённо и очень тихо спросил вожак. – Ты, похоже и впрямь – дурак, Чёрный Пёс. – Ой, он же сумасшедшенький…! – жалостливо залепетала крошечная, лишённая каких бы то ни было внятных очертаний собачонка. – Напрочь корягой долбанутый, – печально согласился облезлый, хулиганистого обличья пёс. Вся стая напряжённо глядела на самовольно возникшего здесь чокнутого говоруна. Каждый по- нимал: хромые лапы – а это, да ещё зимой, почти неминуемая смерть – ничего не значащее дело, по сравнению с хромой головой. – А вдруг он бешеный?!? – испуганно шепнуло где-то назадях одно сиротливое существо другому. – Вдруг с покусунюшками навалится!? – Не бойся… – отшепнулись чуть в стороне. – Мы его, если что!.. ну уж!.. Ну, убежим, если что, и всё тут. А? – Тихо! – прищурившись, рявкнул вожак. Повернулся к чёрному псу. – И что ты на наши головы-то свалился? Без тебя нам, что ли, бед было мало?.. – Ну какие беды! – мягко, но с ноткой тревожного волнения сказал чёрный пёс. – У меня есть дра- гоценность и я пришёл поделиться ею с вами. – С нами? – Со всеми. – И что же у тебя есть такого, чем ты можешь поделиться со всеми? – насмешливо провизжала ко- ротышка такса. – Да! да! что же у тебя есть такого? – задиристо подхватила почти что вся стая. Многим отчего-то стало забавно, а некоторым даже настолько забавно, что они почти что согре- лись. В глазах чёрного пса мелькнуло недоумение, но – тут же, недоумение гася – радость. Радость! – У меня есть смысл жизни, – ответил пёс, и застенчиво и ликующе улыбнулся. – Смысл жизни, – повторил пёс, – …я принёс его вам… всем. Раздался дружный хохот. Некоторые собаки, чересчур уж обуянные смехом, завалились на спины, барахтая в воздухе лапами и заливисто хрипя. Чёрный пёс удивлённо смотрел на стаю. – Уф-ф… Ну ты даёшь! – вожак с трудом отфыркивался от смешинок. – Это уж, знаешь… – он уко- ризненно помотал головой, успокаиваясь и глубоко дыша. – Сумасшедший – и о смысле жизни! Тут, не выдержав и снова захохотав, сам повалился на спину. Чёрный пёс удивлённо смотрел на стаю. …Смех стихал. Приятное, что ни говори, дело – всласть посмеяться, да поди не лето! – вдосталь не полакомишься. Смех стихал. Стих… Кое-где, правда, ещё пузырились всхохатывания да пробулькива- лись тоненькие всхлипы, но то – не в счёт. Смех утих. Вожак вплотную подошёл к чёрному псу. – А ты не обидчивый. – Одобрительно махнул хвостом. – Правильно, чего обижаться. …Или… или ты на нас просто не обращал внимание? А? Был, как говорится, выше этого? – Обращал, – тихо ответил чёрный пёс. И – ещё тише: – Иногда мне казалось, что вот-вот, ещё чуть- чуть – и я умру. – Голос его стал громче и твёрже: – Но я не умер, и по-прежнему хочу говорить с вами. – Совсем дурак, – убеждённо сказал облезло-хулиганистый. – Даже обидно. Комар – и тот таких крякушек не наложит, хоть и пьяница. – Комар не пьяница! – возмущённо заявила высокая мохнатая собака, в сумерках похожая на козу. – Ему надо! – Ага, ты-то шерстистая… – буркнул облезлый. – Ну, всё, хватит! – Вожак нахмурился и сузил глаза. – Нам ещё берлогу к ночи копать. Поесть сего- дня – не поели… бывает… зато – посмеялись, тоже не каждый день удаётся… Собаки стали подниматься со снега. Некоторые были очень слабы, и подняться им помогали сосе- ди. Некоторые же – что казалось невзаправдашним – ещё сохраняли некоторый избыток сил, и, пока вся стая не оножилась к ходу, носились взад и вперёд, вздёргивая из наста плясные волны снежинок. Кто-то покашливал, отворачивая лицо от тугого долгого ветерка. Кто-то, должно быть, вспоминал – пе- ребирая, шепча – давние рассказы бабушек и дедушек о собачьем рае… – Прощай, – устало сказал вожак чёрному псу. – Не сердись. Мы смеялись, чтобы не плакать. – До встречи, – в голосе чёрного пса не было ни усталости, ни печали. – До истинной встречи. – «До истинной встречи», – хмыкнул вожак. – До истинной встречи с истинным псом… Ну что ж, до встречи, Пёс Истины! Но если при следующей встрече ты заставишь нас плакать, то вместо повёрнутых к тебе наших спин – узнаешь клыки на своей спине. – Это не важно, – ответил чёрный пёс. – Доброй ночи у ваших боков! Тёплого снега под вашими ла- пами в завтрашнем дне! …Стая – понурая дребёзглая вереница – размылась между деревьями, в кустах, в сугробных летя- щих межхолмиях. Чёрный пёс – удивлённый и внятный – долго смотрел вслед стае; неподвижный, – только чёрная с прорыжью шерсть моталась в ветре, перемешиваясь с искрящейся шерстью зимы. А когда стаи, в размыве, не стало видно, пёс наблюдал – удивлённый и внятный, внимательный и спо- койный – как следы ушедших, подёргиваясь, затягиваются позёмкой. «Иви! Иви, малыш…» Пёс вздрогнул. Пёс опустил лицо в позёмку, глубоко втягивая ноздрями колючий скрипящий снег. Вперёд. Ветер. Ветер окреп; ветер всё неотвязчивей, жёстче охлёстывал пса то с одной, то с другой сторо- ны. «Что ж, нужно укрыться от ветра…» Пёс остановился. Спокойно, внимательно огляделся. Полузанесённая железная бочка, лежащая на боку. Огромная бочка. Чуть подрыть, чуть примять снег, и ночлег может быть вполне достойным… по крайней мере – не зависеть от ветра. …Устроившись в бочке, чуть зарывшись в снег, пёс расслабился. Ему даже захотелось показать ветру язык, да делать этого не стоило, – пёс понимал. Ветер был другом. Излишне суров в иной раз – возможно, но надёжный и давний друг. Пёс обвыкался в укромище. «Помнится, мне уже доводилось жительствовать в бочках. В бочке… Та бочка была не железная – глиняная, и пахло там не снегом, но – снегом-морем… Да. И Псом Истины меня уже называли, полагая, что я сам себя так назвал, и не жалели издёвки и самого отборного презрения… Глупцы! Бедолаги… Им и невдомёк, как близко и под каким креном стоят их утлые жилища – их одинокие пристанища – у края бочки…» Пёс закрыл глаза. Усталость… Как часто она прижималась, как беспомощна она была рядом с ним!.. Пёс закрыл глаза. Качнулся… (- Эй, ты, голый идиот! хочешь заработать пару рыбёшек? Здоровый, хмылкий… Должно быть, жрёт через каждый зевок, и всё – большими ломтями! …Но зачем же так долбить ногою по бочке?! – Ну, ты что, не слышал? Давай, вставай и помоги моим лентяям сгрузить тюки с палубы! …Что тут, в вашем «прекрасном» городе, все такие лежебоки? – Уйди, пожалуйста. Ты совершенно напрасно виснешь животом над моей крышей, – дождя нынче нет, и я в твоих услугах не нуждаюсь. – Что? Что-о? …Да ты наглец! – Бочку тряхнуло от удара. – Слушай, связка мослов, тебе одолжение делают, а ты лаешься?! Бочку опять тряхнуло. Вот дурак. Так, пожалуй, и бочку развалит, – придётся вылезать. Первый ученик сегодня; сам при- шёл, – теперь, пока не отпущу, не уйдёт. Вот так. Палка отсырела, – хорошо, – тяжёлая, хлёсткая! Бей ремесленника с зада, торговца с головы! Хотя у них – что одно, что другое… Бей дурака! – покуда ис- крой не полыхнёт! покуда душа не затеплится… Бочку тряхнуло. – Ну, вылезай, бесстыдник! Работать не хочешь – дай хоть полюбуюсь, какой ты есть. А то всё бол- тают: Диоген… Диоген… Вылезай! – Лезу, милый, лезу… А работать как раз хочу, так-то… за тем и лезу…) Пёс, не открывая глаз, рассмеялся. «Видишь дурака – помни: брат пришёл… пришёл за помощью…» Да как!? Как… Рассмеяние оборвав – плеснулся стон. Пёс, будто бы уже и засыпая, но – заворочался, вскрипыва- ясь отяжелевшим боком в снег. …Сколько их было, дураков… Сколько их есть! Как же им помочь, бедо- лагам?! как разомкнуть – вдосталь – объятия, чтобы вместилось всё сиротское сонмище? лавина… Лечь под копыта – и не быть размётанным в клочья, нет! но – собрать и остановить, но – вне беготни – научить шагу, омыть и направить. О! – …сколько раз под копытами, навзничь и вдребезги… Сколько раз! Сколько жизней… О! А – сколько? Столько, сколько нужно. «Мне ковыль – на плечи – опахалом… Мне земля – к коленям – как дитя… Мне весна – горбыль- ным перекрестьем – перекрёсток, вросший в небосвод…» «Эй, сколько вас… Хватко и цепко вкрикиваетесь вы в жизнь, – а! а! а! – да так хватко и цепко, с та- ким усилием, что все силы в усилие и уходят. «Зачем?» «Как?» «Куда?» – не подходите… вот: не сбли- жаетесь с этим и на прыжок улитки; вот: даже взгляд завзглядить – нет сил… вот: взгляд застрял в гла- зах, глаза – в голове, голова – на шее, и шея клонится, клонится, гнётся в ветре.» …Широкая глиняная бочка, шероховатая, внутри же – гладкая, совсем как отшлифованная… Это я её отшлифовал, собою, – годы прошли. …Когда мальчишки, играя, разбили бочку, я на мгновение поте- рял себя. Но только на мгновение! Я сумел вернуться к себе, почти сразу… но в тот промежуток, кажет- ся, заплакал… Пёс спал. Он не видел снов. Сны собирались со всех сторон. Они стучали по ржави и мёрзлости бочковой спины. Они ныли. Они колобродили. Зазывали. Сердились. Пёс спал. Он не видел снов. Но – видел, видел, видел себя: снег… железная бочка… обникшая влажная шерсть…; пёс взял себя – согревая – в свои ладони… – согревая… чуточку тревожа сопящий вздрагивающий нос тёплым дыханием, дыханием друга, – себя. Себя… Сны собирались. Сны толковали – друг с другом – о том о сём. Сны больше не сердились на пса, – укладывались вокруг вперемеш-снежьевым угревным кромешьем. …Разжмурит иная галка очи – холод… холод… а и не холодно; посмотрит: с н е г … Мир набухал и тужился, подобно огромному перезревшему апельсину, вдруг осознавшему себя роженицей. Мир переворачивался с боку на бок и загадочно – ох! – волнительно… – улыбался. Ах! что это? – да всё что угодно! ты только выбери. Утро. Пёс вылупился-выплыл из сна – клочковатый, сияющий инеем птенец; пасть разлепилась зевком; общёлком зубов – внимание. «Мир гораздо теплее, чем наши заботы о нём.» Мысль пришла следом за пониманием, – понимание пришло раньше. Именно. К этому пёс привык; привык давно-давно, из жиз- ни в жизнь. Вот: разве возможно иначе? …Да, возможно – о-го-го… – пока тебя нет… нет… нет вообще – пока, – как тех, с кем он вчера беседовал… Когда? Вчера… – было ли? Нет. Да. Шажок из бочки, первый, – хрупкий толчок. …Ни туч, ни ветра… ни пурги. О!: солнце! солнце, рас- тущее из-за деревьев – игривый переливчатый бегемот, стесняющий все деревья в одну букву. Так! Так? Так! А сколько, сколько же должно быть букв, чтобы проступил изначальный смысл!? Одна. Пёс прочитал букву и обернулся: за его спиной росли крылья. – Ты что, ополоумел? Пёс поднял голову. По нижней ветке ближайшего дерева топоталась галка. Да топоталась не абы как, – что ты! – всполошено, возмущённо. – Ты что? а? Ты что?.. Возмущённая галка никак – ну никак! – не могла развить мысль до окончательного восклицания, что и окончательно возмущало её, прямо-таки напропалую. – А что? – слегка удивился пёс. – Что