Бернард Мандевиль - Субботин Александр Леонидович - Страница 18

Итак, глубоко эшелонированная оборона, пространные пояснения и объяснения. Куда девались искрящиеся юмором зарисовки и остроумные сентенции автора комментариев к «Возроптавшему улью»? Только редкие иронические замечания и контратакующие вылазки в расположение противника. Так, например, выдвигается целая система возражений против утверждения Беркли, что христиане в массе более нравственны, чем язычники. «Я считаю, что нравственность любого народа — я имею в виду все его добродетели и пороки — зависит не столько от господствующей религии, сколько от законов страны, отправления правосудия, осуществляемой политики и условий жизни этого народа», — пишет он (6, 388). Во все времена люди обладали добродетелями и пороками, которые не имели никакого отношения к религии, и на то, что они совершали, вера в будущее воздаяние влияла не более, чем название улицы, на которой они жили. Что такое христиане в массе? Каждый человек, происходящий от родителей-христиан и выросший среди христиан, считается христианином, даже если он в своих поступках отнюдь не проявляет себя как ревностный приверженец христианской религии. И если при этом он всеми своими помыслами связан с этим миром, если чувственные радости для него более ценны, чем духовные, и годы его жизни без раскаяния проходят в поисках все новых наслаждений, разве такой человек, даже если он крещен и соблюдает все христианские обряды, может быть истинным христианином? И здесь Мандевиля возмущают прежде всего те, кого больше заботит название, чем сама вещь, кто претендует на то, чтобы именоваться христианином, даже не помышляя о том, чтобы приобрести подобающие христианину качества. Во что бы ни вникал его острый ум, какой бы вопрос Мандевиль ни рассматривал, стрелы его критики неизменно находили одну цель — человеческое лицемерие.

Он заканчивает свое длинное письмо к Диону-Беркли уверенностью, что в следующем издании «Алсифрона» найдет значительные изменения, которые тот внесет в книгу в свете всего изложенного им в свою защиту. Мандевиль не дождался нового издания «Алсифрона». Он умер в начале следующего, 1733 года. Некролог, появившийся в одной из газет 23 января, сообщал: «В минувшее воскресенье утром в Хэкни умер в возрасте 63 лет Бернард Мандевиль, доктор медицины. Автор „Басни о пчелах“, „Трактата об ипохондрических и истерических страстях“ и других замечательных произведений; некоторые из них опубликованы на иностранных языках. Он был широко одарен, обладал редким умом и строгим суждением. Он был весьма сведущим в учении древних, искусным во многих разделах философии и пытливым исследователем человеческой природы, кои достоинства делали из него ценного и интересного компаньона и по праву доставили ему уважение людей науки и литературы. Среди коллег он был известен благожелательностью и человеколюбием; по своему характеру был искренним другом; и в целом в жизни вел себя как джентльмен исключительной прямоты и честности» (цит. по: 35, 152—153).

XIV. Наследие

огда Дэвид Юм через несколько лет после смерти Мандевиля опубликовал свой «Трактат о человеческой природе», то он, поставив в нем имя Мандевиля в один ряд с именами Дж. Локка, А. Шефтсбери, Ф. Хатчесона и Дж. Батлера, указал, что именно эти философы начали создавать науку о человеке на новом фундаменте — опыте, и заявил, что сам он, как и остальные философы Нового времени, ставит перед собой ту же цель. Конечно же, говоря о наследии Мандевиля, следует прежде всего иметь в виду то влияние, которое он прямо или косвенно оказал на мыслителей и писателей века Просвещения. К Мандевилю обращались в своих сочинениях Вольтер и Монтескьё, Руссо и Дидро, Мабли и Гольбах, Галлер и Годвин, Гердер и Кант. Его основное положение, что пороки служат общему благу, по меткому замечанию Ф. А. Ланге, «было некоторым образом тайною статьею просвещения, которая редко упоминалась, но никогда не забывалась» (15, 2, 392).

Но наследие Мандевиля принадлежало не только его веку. Мандевиль никогда не был забытым мыслителем. Обширный список хронологически упорядоченных ссылок на его сочинения, встречающихся в мировой литературе с 1716 по 1923 г., который Ф. Б. Кайе поместил в качестве приложения к своему образцовому изданию «Басни о пчелах», свидетельствует, что философы, экономисты, историки, писатели, публицисты и политики XIX — начала XX в. были к Мандевилю не менее внимательны, чем авторы века Просвещения. Здесь, так же как и в XVIII в., мы сталкиваемся с целым спектром различных суждений о взглядах Мандевиля. И вместе с тем именно в XIX в. начинают появляться сначала отдельные статьи, а потом и целые книги, в которых предпринимаются попытки дать систематический анализ его воззрений. В Мандевиля всматриваются все более пристально.

Так, немецкий историк П. Сакман, автор одного из самых скрупулезных трудов о творчестве Мандевиля, увидел в нем мыслителя, который вскрыл противоречие в самой сущности культуры цивилизованного общества, вырастающей на почве антагонизма между материальными и моральными факторами. «Кто будет отрицать, что этические силы, которые еще живы среди нас и с распадением которых утратится самое чистое и благородное в нашем историческом бытии, заключают в своих недрах идеи, которые, если их развить до их абстрактных последствий, приведут к разложению наших исторических форм..? — писал Сакман. — И кто стал бы оспаривать, что могущественные земные силы, которые участвуют в создании нашей культуры, поскольку они являются жизненными, повинуются своим собственным законам больше, чем желала бы теория..?» (цит. по: 10, 182).

А русский философ Н. Д. Виноградов отмечал, что анализ цивилизации, который дал Мандевиль, был односторонним и лишенным исторической перспективы. Мандевиль не имел оснований для категорического утверждения, что современные ему общественный строй и тип прогресса в своем существе универсальны и неизменны и что все их отрицательные явления совершенно неизбежны для всякого цивилизованного общества. «Некоторые из отмеченных Мандевилем особенностей в сфере экономических и социальных отношений уже утратили или утрачивают свой острый характер, другие более тесно связаны с самим существом буржуазного строя и могут быть устранены только путем коренной реформы этого строя», — писал Н. Д. Виноградов (10, 180).

Время — самый лучший, самый справедливый судья не только человеческих деяний, но и идей. И рассматривая сегодня идейное наследие Бернарда Мандевиля, мыслителя и моралиста, мы явственно видим, насколько стойким и существенным оказался именно критический компонент его взглядов, насколько он заслонил собой и отодвинул на второй план те мандевилевские представления, которые не выходили за пределы узкого горизонта буржуазного мировоззрения. К этому следует добавить, что была принята и передана по эстафете литературы и использованная Мандевилем художественная форма. Правда, уподобление общества, государства пчелиному улью уже встречалось в литературе и до Мандевиля; так, например, в пьесе Шекспира «Жизнь короля Генриха V» оно служило иллюстрацией идеи о естественности сословного монархического государства. Однако Мандевиль представил эту аналогию в ином ракурсе, переосмыслил ее как сатиру, и к истории пчелиного улья как сатирической аллегории человеческого общества потом не раз обращались различные писатели. Конечно, при этом менялись понятийный подтекст аллегории, ее идейный смысл и сатирическая направленность. Историю пчелиного улья уже писали не в стихах, а в прозе. Но в общем использовалась та же, что и у Мандевиля, форма. Замечательными примерами тому служат «Государство пчел» К. Фогта (1850), «Пчелы» Д. И. Писарева (1862), «Две различные версии истории улья с лубочной крышкой» Л. Н. Толстого (1900).

Спор о Мандевиле продолжается и по сей день. Толкователи его взглядов, которых становится все больше, задаются вопросами: был ли мандевилевский парадокс лишь фигурой сатирической критики или же он отражал действительное положение дел? защищал ли Мандевиль свободу экономической деятельности или же только обличал лицемерие тех, кто закрывал глаза на действительные основы общества? что лежало в основе его критики — трезвый реалистический взгляд или же тоска по утраченной евангельской добродетели? требовала ли его этика искать опоры в откровении свыше или же им утверждалась плоская утилитарная мораль? кто же он наконец — скрывающийся под иронической маской благочестивый христианин, суровый моралист или безбожник и циник? А мы, не зная его лица даже по портрету, не можем представить себе, какую улыбку вызвал бы у Мандевиля этот затянувшийся на два с половиной столетия спор о смысле его «Басни», если бы он мог про него узнать.