Султан Луны и Звезд - Арден Том Дэвид Рэйн - Страница 55

• Предыдущая
• 55/155
• Следующая

— Про... прости, — извинилась Амеда. — Но это не я, не я, понимаешь? Ну а вот ты — ты сделал то, в чем тебя обвиняют?

Раджал счел за лучшее отрицательно покачать головой.

— Ну, вот! Конечно, нет! Ты ни в чем не виновен, и я тоже. Да если на то пошло, и старик Лакани, поди, ни в чем не виновен! Все мы одинаковые, верно же? Просто у некоторых из нас дела похуже, вот и все.

— Откуда ты знаешь?

Но на этот вопрос Амеда ничего не ответила.

Раджал опустил глаза, уставился на свои руки. За ночь его тюрбан размотался, сполз на лоб. Он и не подумал поправить его. Зачем? Дрожа, он думал о странном госте и той судьбе, которая вскоре ожидала его самого.

— Ты не сказал мне, как тебя зовут, — печально проговорил Раджал.

— Ну да, — усмехнулась Амеда. — И не скажу, пожалуй.

— Не скажешь? — Раджал опустился на колени, не спуская глаз с собственных рук.

Амеда, глядя на него сверху вниз, сказала:

— Ты знаешь, что они хотят сделать со мной, — и этого хватит. Так, наверное, поймешь, что я должна сделать с тобой.

Тут бы Раджалу поднять голову, но он не успел. Кулак с зажатым в нем камнем резко опустился на его макушку, и Раджал без чувств рухнул на кучу гнилой соломы.

Амеда проворно размотала тюрбан Раджала, пока ткань не успела пропитаться кровью. Затем столь же проворно обменялась одеждой со своей жертвой. Обнаружив на груди у бесчувственного юноши кожаный мешочек, девочка с любопытством заглянула туда, увидела лиловый камень и, решив, что он, наверное, ценный, прихватила и мешочек с Кристаллом Короса. Затем она пропихнула неподвижное тело Раджала сквозь дыру в стене в соседнюю темницу, с трудом сдвинула с места тяжелый камень и водворила его на место.

Тяжело дыша, Амеда улеглась на солому. Ее замысел был дерзок и мог не принести желаемого результата. Но это было единственное, что она могла сделать.

Раджал стал Амедой. А Амеда стала Раджалом.

В какой стороне лежал Священный Город? Амеда, сидя в темнице, этого точно не знала, но, заслышав за стенами дворца; звон колоколов, сзывавший народ к Поклонению, простерлась ниц на грязной соломе и стало страстно бормотать молитвы, от которых так легко отказывалась еще совсем недавно. Сама Амеда не могла бы сказать, кому молится — то ли богу пламени, как другие, то ли духу своего покойного отца.

Теперь ей казалось, что прорицатель зачастую рядом с ней, что он призрачно пребывает где-то совсем близко. Уже не раз, томясь в подземелье, Амеда решала, что слышит голос отца. Он словно шептал ей что-то, и слова доносились вроде бы из осклизлых стен темницы. Но что это были за слова — этого девочка не понимала. Порой, когда старик Лакани принимался что-то бессвязно бормотать, Амеда гадала: уж не устами ли бесноватого старика глаголет ее мудрый отец? «Как это странно, — думала девочка, — как странно, что отец, который при жизни всегда казался ей таким далеким, теперь, после смерти, стал таким близким, таким настоящим!»

К Амеде уже приходили даже мысли о том, что скоро она воссоединится с отцом — и притом безо всякой помощи со стороны палача. За то время, что она успела провести в подземелье, девочка узнала о том, что многие узники умирают в темницах. Одни становились жертвами жестоких болезней, споры которых витали в промозглом и затхлом воздухе, других губили загноившиеся переломы рук, ног и черепа — с такой жестокостью их избивали пьяные стражники. В первую же ночь в подземелье Амеда в ужасе наблюдала за тем, как тюремщики, шатаясь и сквернословя, волокли по грязному коридору чей-то труп. Затем она услышала громкий всплеск — тюремщики швырнули труп в сточную канаву. Амеда еле сумела сдержать слезы. Не то чтобы ей было так жалко, что какой-то незнакомый ей человек умер. Ей было жаль, что сама она не может умереть вот так и провести палача и всех, кто придет развлечься и поглазеть на казнь на рыночную площадь!

Эти мгновения были самыми страшными для Амеды. Потом она больше не поддавалась отчаянию. Пока ей везло, и казалось, что это происходит благодаря тому, что ею незримо руководит отец. Может быть, так оно и было. Ведь Амеда молилась о возможности побега — и вдруг такая возможность появилась!

Только бы все получилось!

Закончив молитвы, девочка тихо села на соломе и склонила голову. Всего за несколько дней она сильно изменилась. Теперь Амеда чуть ли не с удивлением представляла себя такой, какой была совсем недавно — девчонкой на побегушках в караван-сарае, которая мечтала напиться хмельного сока за компанию с Фаха Эджо. В день смерти отца Амеда стала — и эта мысль доставляла ей несказанное удовольствие — мужчиной. Но как же она сожалела о том последнем, что натворила, поведя себя, как повел бы только мальчишка-слюнтяй! Со стыдом она вспоминала о лампе и молилась о том, чтобы отец простил ее за этот глупый поступок.

Из соседней темницы послышался приглушенный стон.

Амеда скривилась. Ну что ж — эджландец хотя бы остался жив.

Стон послышался вновь, и девочка постаралась о нем не думать. Думать ей нужно было только о своем деле, о своем испытании, а не об эджландце — если этот малый и вправду был эджландцем.

И все же Амеда не могла перестать думать о нем. Не так уж они были непохожи — рост и цвет кожи у них были почти одинаковыми. Но примут ли стражники и в самом деле этого юношу за нее, отведут ли его на казнь на рыночную площадь? Конечно, Амеда не могла на это не надеяться, но несмотря на то, что к такому поступку ее побудило отчаяние, злой девочкой она никогда не была, и потому совесть мучала ее. Она твердила себе: эджландец — трус. Трус или дурак. Неужели не мог догадаться, что ему грозит опасность, неужели не сообразил, что надо защищаться? Амеда пробежалась пальцами по гладкому шелку одежд, которые сняла с эджландца. Ей стало противно. Кем же он был, этот красавчик? С содроганием Амеда вспомнила о слухах, об историях, которые порой рассказывали постояльцы караван-сарая. Неужто в большом городе Куатани и вправду процветали такие пороки? А может быть, и не стоило жалеть о том, что эджландец завтра будет казнен.

Но тут к Амеде пришла вот какая мысль: «Между прочим, сейчас я и есть мальчишка-красавчик, предназначенный для плотских забав».

А потом у нее не осталось времени на раздумья. Вдруг в замке заскрежетал ключ, и Амеда в страхе очнулась от забытья.

Стражники оказались около нее в мгновение ока.

— Ну, пошли, красавчик!

— Нет! Не трогайте меня!

— А, да он еще драться вздумал!

— А ну, тихо, не брыкайся, маленький попрошайка!

— Ой! Хватит!

— Будь ты проклят!

— Попался!

— Хе-хе! Ну, что, может, надавать ему по заднице, чтобы больше не брыкался?

— Да нет, его надо целехоньким доставить. По морде бить не велели. Губки его зачем-то сильно нужны — только вот зачем, в толк не возьму.

— Не понимаешь, да? — Грубый хохот. — Ну а как насчет того, чтобы под дых ему наподдать?

— Он иноземец — его надо с уважением обихаживать — так мне сказали. — Стражники туго обвили запястья Амеды цепью. — Ну, пошли, малый, тебе повезло. Там, куда ты отправишься, тебя ждет много всяких радостей — но поначалу будет маленько больно!

Стражники, оглушительно хохоча, повели пленника по коридору. Почему Амеда так яростно вырывалась — она и сама не понимала. Ею словно владел какой-то инстинкт. На несколько мгновений она даже забыла о том, что ее замысел удался — ведь он удался! Она жадно вдохнула глоток свежего воздуха и заморгала, выйдя на яркий свет из подземелья. При мысли о том, что ждет ее впереди, Амедой овладевал страх, но она думала так: уж лучше что угодно, чем снова оказаться в темнице.

Дворец с Благоуханными Ступенями, как многие богатые дома, был разделен на несколько отдельных зон, и прислуге, работавшей в одной зоне, категорически воспрещалось входить в другие. Рабы, трудившиеся на кухне, никогда не появились бы в покоях, где вершились государственные дела. Евнухи, присматривавшие за женщинами в гареме, жили в своем, отдельном мирке, совсем не похожем на тот, где обитали конюшие. Тюремщики относились совсем к иной касте, нежели те стражники, разодетые в золотые парчовые одежды, что служили в верхних покоях дворца.

• Предыдущая
• 55/155
• Следующая