Повелитель кошек (СИ) - Астахов Андрей Львович - Страница 64

Ко мне уже бежал хозяин разграбленной фермы, маленький плохо одетый толстячок средних лет. Опаленные волосы венцом торчали вокруг его испачканной копотью лысины, красные гипертонические щеки были в слезах. Не добежав до меня метра два, толстяк бухнулся на колени и зарыдал.

- Господин! - восклицал он, заливаясь слезами. - Да благословят тебя все высшие силы, господин!

Я не смотрел на толстяка, и не потому, что он был недостоин внимания. Я не мог оторвать взгляд от тела пожилой женщины, лежавшей у входа в разграбленный амбар в жирно поблескивающей черной луже. Ее разбитая ударом кистеня или боевого топора голова была запрокинута, зубы оскалены, и она смотрела на меня мертвым остановившимся взглядом сквозь маскую из крови и грязи, покрывшую ее лицо. Здесь же, у входа в амбар, привалившись к бревенчатой стене сидела, сжавшись в комочек, девушка лет двадцати - ее одежда была совершенно разорвана, волосы растрепаны, лицо разбито, и густая кровь тягучими нитями стекала с ее губ на обнажившуюся грудь. Я подошел к ней, глянул ей в лицо - она определенно было в шоке. Я коснулся ее золотым концом посоха: девушка застонала и сползла по стене на землю, продолжая глядеть перед собой невидящими, полными боли глазами. И тут меня охватила такая ярость, что я крикнул:

- Уитанни, убей его!

Капитан Френчи завопил - и его вопль тут же оборвался хрустом и бульканьем, которое я расслышал даже в гуле пожара. Толстяк был уже тут как тут, пытался поцеловать мне руку, но я не позволил ему этого сделать, подхватил, поставил на ноги и встряхнул, пытаясь привести в чувство.

- Я ничем не могу тебе помочь, дядя, - сказал я, выговаривая каждое слово. - Понимаешь, ничем. Прости, опоздали мы.

- Господин! - завывал фермер, размазывая слезы по грязному лицу. - Господин, за что? Я бы... я бы все им отдал. Без... денег. А они... они...

- Это классика моего мира, - говорил я, совершенно не задумываясь над тем, что фермер может принять меня за сумасшедшего, несущего всякий бред. - Жак Калло и его "Бедствия войны", ландскнехты, мародеры, убийцы и насильники. А еще будут Орадур и Хатынь. Ну, папаша Москвитин, также известный как Вильям де Клерк, натворил ты дел!

- Господин! - всхлипывал фермер. - Спа... спасибо тебе!

- Не меня благодари, ее, - сказал я, показав на Уитанни, которая стоя над безжизненным телом капитана Френчи слизывала кровь с лапы. - Если бы не она, всех бы убили, и меня тоже.

- Господин, я за тебя молиться буду. Может, примешь от меня...в благодарность?

Я так посмотрел на него, что он сразу замолчал. Девушка в дверях амбара начала дрожать всем телом, всхлипывать, лицо ее задергалось, и из глаз полились слезы, смешиваясь с кровью. Толстяк, увидев это, бросился к ней, обнял, и они начали громко голосить - шок проходил, горе наконец-то нашло выход.

Громкий грохот и треск вывели меня из оцепенения - прогоревшая крыша провалилась, выбросив вверх облако искр. Меня накрыла новая волна дыма, дышать стало нечем, резь в глазах была нестерпимой, и я бросился прочь от догорающей фермы. Какое-то время я пытался отдышаться, а потом обнаружил, что Уитанни уже тут как тут, подле меня.

- Ты осуждаешь меня? - спросил я гаттьену. - Думаешь, не стоило его убивать?

Уитанни ничего не ответила, только потерлась головой о мое бедро, и было в этой ласке что-то виноватое

- Хаген ушел из Набискума, - сказал я оборотню, стараясь больше не вспоминать о капитане Френчи и обо всем, что увидел пару минут назад. - Значит, орденцы ушли вместе с ним. И мы можем попробовать попасть в Набискум. Но сначала давай-ка отправимся в Роэн-Блайн. Надо предупредить жителей об этих мерзавцах.

Глава четырнадцатая

Только самое тяжелое испытание может

проявить наши таланты, неведомые даже нам самим.

Белая книга Азарра

Господи, да как же я устал!

Единственное, чего мне сейчас хочется - это лечь и уснуть крепко-крепко. Но я не могу себе этого позволить. Я должен успеть в Роэн-Блайн, чтобы предупредить.

Какая великолепная ночь! Тишина, полное безветрие - и море звезд над головой. Странно, только сейчас я заметил, что на небе этого мира есть Млечный Путь. И еще более странно то, что я, измотанный долгой дорогой и голодный, могу восторгаться звездным небом. Может быть, этот восторг - лишь попытка забыть о вещах куда более мрачных и неприятных для меня.

Сейчас я жалею, что не попросил несчастного фермера дать мне немного еды. Он бы, конечно, не отказал - ведь в его глазах я был спасителем. Но я не мог его ни о чем просить. Я был слишком потрясен увиденным на ферме, чтобы думать о еде.

Мне всегда была ненавистна любая жестокость. Может, потому я и подался в свое время на юрфак, что был полон наивных романтических иллюзий, представлял, как, став следователем или криминалистом, буду бороться с преступностью. Потом я понял, что не все в жизни так просто, что добро и зло в ней слишком сильно переплелись, и порой невозможно определить, что хорошо, а что плохо. Я узнавал, что не всегда преступники - это законченные негодяи, и в то же время люди, которые по долгу службы были обязаны сражаться со злом и беззаконием, порой сами это беззаконие и творили. Не раз и не два я видел, как темное звериное начало в самых законопослушных и достойных людях нежданно-негаданно вырывается на свободу, заставляя их творить поступки, на которые они еще пару дней назад ни за что бы не решились. Иногда я чисто по-человечески понимал и жалел этих людей. Я мог понять мотивы и чувства тихого незаметного и совершенно безобидного мужичка, ударившего кухонным ножом своего собутыльника, распустившего язык; мне было искренне жаль женщину, которая собственными руками убила систематически истязавшего ее сына-наркомана. Но вот чего я никогда не мог понять и простить, так это трусливой жестокости тех, кто глумится над слабыми и беззащитными, пользуясь своей безнаказанностью, кто нападает толпой на одного, выбирая жертву, не способную дать отпор. Помню, как много лет назад один из моих друзей, начинающий художник-скульптор, человек отнюдь не богатырского сложения и не знакомый с восточными единоборствами, увидел, возвращаясь домой, как в подворотне кучка шпаны избивает какого-то мальчишку. Поскольку мой приятель был человеком неравнодушным, он вмешался в драку и после короткого рукопашного боя заставил свору отморозков разбежаться. Заступничество стоило ему двух ножевых ранений, сломанных ребер и легкого сотрясения мозга, но, когда я навестил его в больнице, мой друг с самым сияющим видом сказал мне: "Знаешь, Кирюх, от чего я кайфанул больше всего? Когда я влез в драку - нет, не в драку, а в настоящее убийство, потому что восемь человек били ногами упавшего истекающего кровью парня, - и начал ваять их мордовороты по своим лекалам, я увидел, что они испугались! Их было восемь, я один, а они все равно испугались, мля! Они не ожидали, понимаешь? Помахали руками, ногами, ножами - и разбежались, как крысы. А были бы настоящие мужики, кирдык бы мне пришел, запинали бы насмерть". Не знаю почему, но я запомнил эти слова. И уже позже, во время работы в прокуратуре, я много раз убеждался в том, что жестокость и трусость - это две стороны одной медали. И самое страшное было в том, что в моем мире этой жестокости и трусости было слишком много. Гораздо больше, чем мне бы хотелось.

То, что я увидел на одинокой ферме, вполне вписывалось в алгоритм любой войны. В то, что я много раз видел в исторических фильмах, на кадрах документальной хроники из зон конфликтов. Кровавые кошмары моего мира переместились в этот, принесенные сюда Духом разрушения, о котором мне говорили эльфы. Но я даже не прелставлял себе, насколько все это ужасно в реальности. И, потрясенный увиденным, я совершил то, чего еще вчера никогда бы совершил.