Продавец грез - Кури Августо - Страница 10

Меня неотступно преследовало сомнение: «Такая реакция не свойственна интеллектуалам, и если бы мне захотелось сделать то же самое, мне просто не хватило бы смелости». Проклятое предубеждение! Совсем недавно я чуть не убил себя, а предубеждения мои никуда не делись. Я был всего-навсего затаившимся «нормальным». Никто как следует не понимал реакции продавца грез, и тем более я, но некоторые тоже принялись танцевать. Люди были крайне удивлены, поскольку только что ушли со спектакля ужасов и тут же попали на спектакль радости. Веселье заразительно. «Зрителю> подхватили примитивную эйфорию незнакомца.

Круг расширился еще больше. Некоторые знали, как исполняется этот танец, а те, кто рискнул плясать, не зная правил, взялись за руки и начали водить хоровод. Люди, образовавшие круг, тоже поддались воцарившемуся веселью и прихлопывали в ладоши в ритме танца. Однако многие оставались в стороне. Среди них выделялись хорошими костюмами важные чиновники. Они не желали приближаться к сборищу каких-то полоумных. Как и я, собственное безумие они предпочитали скрывать.

Среди тех, кто танцевал в центре, был человек, который то выходил из круга, то возвращался, показывая, как нужно танцевать. Каждый раз он выходил под аплодисменты. Пока я стоял поодаль, все было хорошо, я чувствовал себя защищенным, но продавец грез внезапно схватил меня за руки и в радостном возбуждении втолкнул в круг.

Я не знал, куда спрятать лицо. Стоял на месте. Я умел вести теоретические занятия, но отнюдь не обладал необходимой гибкостью, не умел ходить развязной покачивающейся походкой. Я мастерски цитировал наизусть «Капитал» Маркса студентам и преподавателям, был горячим сторонником свободы слова, свободы, которой было не так много в тайниках моей души. Люди продолжали танцевать вокруг меня и приглашали присоединяться, но я стоял как вкопанный. Всего несколько минут назад я находился в центре внимания толпы, а теперь делал все возможное, чтобы меня не узнали. Прятал лицо и надеялся, что здесь нет студентов и преподавателей из моего университета. Мне не было страшно умереть, но мысль о возможном позоре крайне беспокоила. Ну что за идиот! Стало ясно, что моя болезнь значительно серьезнее, чем я подозревал.

Я был сдержан, спокоен, выдержан, говорил ровным голосом, по крайней мере, когда мне не противоречили. Не показывал радости на публике. Не умел импровизировать и был инфицирован вирусом интеллектуалов — следовал строго определенным, устоявшимся правилам. Все расписано по нотам, и все поганая вонь. Толпа смотрела на меня, ожидая, когда я запрыгаю, но меня сковала моя стеснительность. И тут на меня обрушилась еще одна неожиданность. Появился жалкий пьянчужка, воздевавший руки. Он схватил меня за запястье и потащил в круг.

Кроме того что от него невыносимо несло перегаром, он еще и танцевал плохо, чуть не упал, и мне пришлось удерживать его. Почувствовав мою скованность в возникшей шумихе, он остановился, оглядел меня, поцеловал в левую щеку и забормотал:

— Очнись, приятель! Главный инопланетянин тебя спас. Этот праздник в твою честь!

Удар был нанесен прямо по самому больному месту — по моей гордыне. Мне редко приходилось ощушать такое изобилие жизненных сил и искренности в столь коротких фразах. В этот миг на меня снизошло великое прозрение. Я вспомнил притчу Христа о заблудшей овце. Я ее читал и интерпретировал как социолог, находя абсурдным то, что Он оставил девяносто девять овец и пошел за одной. Социалисты пожертвовали миллионами людей в борьбе за единственный идеал, а Христос чуть не лишился рассудка из-за одного ничтожного человека, пока не нашел его.

Я подвергал критике этот утрированный романтизм, но сейчас продавец грез выказывал такую же радость. Только после того как бродяга-алкоголик поцеловал меня, я понял, что он за меня радовался. Пьяный был трезвее меня. Я был поражен. Мне никогда не приходило в голову, что совершенно посторонний человек может придавать такое большое значение тому, что происходит с неизвестным ему человеком. Я был потерян и найден, был «мертв» и возвращен к жизни. Чего большего можно еще желать? Не следовало ли отметить такое? Я послал к чертовой матери свою приверженность формализму, выбросил на свалку свой статус интеллектуала.

Я был «нормальным», и, как у многих других «нормальных» людей, мое безумие было скрыто, замаскировано; мне необходимо было стать искренним. Я прыгнул. Учитель подчеркивал, что сердце не нуждается ни в каких мотивах для того, чтобы пульсировать. Главный повод продолжать жить — это сама жизнь и непостижимое существование. В университете я забыл о том, что великие философы размышляли о смысле жизни, умении радоваться и о чувстве прекрасного. Я считал подобные размышления постыдными разглагольствованиями ради помощи самим себе. Мной владела предвзятость. Теперь я понял, что должен сам испить эту чашу. Впервые я танцевал без винных паров в голове. Мне нужно было протестовать, чтобы продолжать дышать. Я редко чувствовал себя настолько хорошо.

«Нормальные» так соскучились по веселью, что, встретившись с сумасшедшим, раскрепостившим их сознание, отдыхали и и резвились, как дети. Мужчины в галстуках танцевали, как и женщины в длинных платьях и мини-юбках. В веселый пляс пустились и дети, и взрослые.

В этот момент появилась старушка, которая лихо отплясывала, опираясь на свою палочку. Это была та самая сеньора, на которую упал Бартоломеу. Звали ее Журема. У нее за плечами было восемьдесят хорошо прожитых лет. Если бы кто-нибудь подумал, что она проходила все эти годы с палочкой, то ошибся бы. Она была в лучшей форме, чем я. Здоровье отличное, если не считать незначительных симптомов болезни Паркинсона. Танцевать умела как мало кто другой. Продавец грез был очарован ею. Они потанцевали вместе. Я потер глаза, дабы убедиться в том, что все это происходит наяву.

Старушка вдруг вырвалась из рук учителя и в центре круга неожиданно столкнулась с Бартоломеу. Ударила его своей палкой по голове, но не сильно, и снова произнесла:

— Ты, дефективный!

Это было невероятно! Я чуть не умер от смеха. Она сделала то, чего не посмел я, когда он облобызал меня и обдал перегаром.

Учитель повернулся к старушке и, вместо того чтобы пожурить ее, воскликнул:

— Вы прекрасны!

После этого обнял ее за талию и закружился в танце. Старушка получила такую дозу адреналина, что почувствовала себя двадцатилетней.

В какой-то момент мне показалось, что продавец грез слегка лукавит. Но потом подумал: а кто способен сказать, что она не прекрасна? И что значит «быть красивой»? Пока я размышлял, любитель выпить, заметив, что похвала подействовала, подошел поближе к своей обидчице и начал выкрикивать разные преувеличения:

— Красавица! Чудесница! Безумно мила! Восхитительна!

Решив, что он уже выдыхается, старушка нанесла ему еще один удар палкой.

— Хронически дефективный! Дешевый соблазнитель! Щенок! — кричала она, притворяясь, что рассердилась.

Бартоломеу, этот расходившийся щенок, сразу поджал хвост, но тут же понял, что она шутит. Старушка успокоилась. Вот уже пятьдесят лет никто не называл ее красавицей и не употреблял по отношению к ней прилагательных в превосходной степени. В приподнятом настроении она взяла пьяного за руки и пошла с ним танцевать, радуясь жизни. Все это произвело на меня глубокое впечатление. Я был знаком с силой порицания, но ничего не знал о силе похвалы. Может быть, те, кто пользуется этой последней, лучше помогают людям и живут дольше и лучше. Я растерялся. Никогда раньше за один день я не сталкивался с таким обилием сумасшествия.

Во время наших странствий человек, за которым я шел, поучал, что незначительные на первый взгляд действия могут иметь такое же значение, а то и большее, нежели длинные речи. На уроках, которые он давал на открытом воздухе, я понял, что его реакции и его молчание воздействовали на людей сильнее, чем все приемы средств массовой информации вместе взятые. Мы интуитивно понимали, что учитель хранит важные секреты. Мы не осмеливались спрашивать, поскольку он обезоруживал нас сократовским подходом. Он превратился в специалиста по превращению жизни в праздник, даже в тех случаях, когда у тебя возникали поводы для злобы или когда хотелось как следует на- казать себя.