Чингисхан. Книга 2. Чужие земли - Волков Сергей Юрьевич - Страница 31

• Предыдущая
• 31/47
• Следующая

Примерно через час я всаживаю колун в последний чурбан. Дело сделано. В четыре руки мы перетаскиваем наколотые поленья под навес у сарая. В сарае пофыркивает строгая кобыла Таисия. Это она вчера выволокла меня, полумертвого, из оврага. Кроме сарая, в хозяйстве деда Чаги имеется еще крохотная банька, срубленная в лапу. Постройки обнесены покосившимся забором. Над воротами табличка: «Кошарское лесничество. Кордон № 3».

Дед растапливает баню, я таскаю воду из колодца. Моемся мы по очереди — вдвоем в тесной мыльне не развернуться. После бани, распаренные и благодушные, садимся обедать. Чага наливает в граненые стограммовые стаканчики самогон.

— Родные есть?

— Мать.

— Ну, давай за нее, чтобы здорова была и тебя дождалась.

У меня перехватывает горло. Легко сказать — «дождалась» — Столько лет прошло…

Словно угадав мое настроение, дед кивает:

— Боишься? Думаешь, похоронила тебя мать? Ну так материнское сердце не обманет. Если ты без вести пропал, она всю жизнь тебя ждать будет… За нее!

Пьем, закусываем медвежьим салом, хлебаем густой вчерашний суп из куропаток. Чтобы отвлечь меня от грустных мыслей, Чага рассказывает про М-ский треугольник:

— Места тут знатные. В Скопине раньше старообрядцы жили, а сейчас одни развалины остались. Зона, она вокруг Центральной поляны лежит. Выселки, Демидовская просека, Змеиная горка, Черная речка, Ведьмины кольца, Белая гора, река Сылва, Космодром — все это мое хозяйство. Летом тут людно бывает. Ученые приезжают. А зимой глухота, одни волки. Да еще вот ты!

— А ученые зачем?

— Ищут.

— Что ищут?

— Черт их разберет, что они ищут. Тарелки…

— Что за тарелки?

Дед поднимает глаза вверх.

— Летающие.

— Летающие?

— Пытаются выйти на контакт.

— А сам ты тарелки эти видел?

— Может, и видел.

— Что значит, может?

— То и значит, что не должно этого быть. А оно, видать, есть. То поляну найду выжженную, то в небе что пролетит…

— Прям тарелка?

— Может, тарелка, а может, и не тарелка. На трезвую голову уже не помню, а на пьяную всякое привидеться может.

— А на трезвую никогда не видел?

— А трезвой она и не бывает, — усмехается дед, опрокидывая рюмку.

— Зачем же ты все время пьешь?

— Потому что, чучело… если б увидел на трезвую — свихнулся бы.

Остаток дня проходит в сборах и заботах. Завтра утром я покину этот медвежий угол. Чага дарит мне засаленную телогрейку, вязаную шапочку, собирает нехитрую снедь — сухари, сало, несколько луковок, пачку печенья.

— Извини, парень, денег у меня нет. Ты уж сам извернись как-нибудь, — говорит дед.

— Извернусь, — уверенно говорю я и отправляюсь спать. Завтра будет тяжелый день…

КамАЗ, ревя двигателем, идет в очередной подъем. Стемнело, но звезд не видно — небо затянуто облаками. Хочется курить. Сигарет нет. У водилы Ирека — тоже. Он щурит красные от недосыпа глаза и матерится сквозь зубы, мешая татарские ругательства с русскими. Фары встречных машин выхватывают из темноты его злое лицо.

— Ни одна сволочь на ближний свет не переключается! Тормознуть бы и монтировкой — по лобовухе! — психует водила.

КамАЗ Ирека — четвертая по счету машина, подвозящая меня. Позади остались сотни километров дорог, леса, поля, реки. Из М-ской зоны я выбрался сутки назад — спасибо деду Чаге, что поутру запряг Таисию и подвез до Каменки. Вышел я на дорогу, ведущую в Юркан, на ЗИЛе-молоковозе доехал до Суксуна. Там подвернулся санэпидемский УАЗик, идущий в Пермь. Женщины в салоне, увидев на обочине занесенную снегом человеческую фигуру, то есть меня, попросили водителя остановиться.

Ехали они весело — пили греческий коньяк «Метакса» из красивой бутылки, закусывали шоколадными конфетами. Коньяк, и роскошный набор ассорти, и полные сумки продуктов эти тертые жизнью тетки везли из какой-то деревни, где проводили проверку. Я никак не мог взять в толк, откуда в глухой пермской деревне такая роскошь. Впрочем, надо привыкать.

Теперь тут все не так, как было. Прошло четырнадцать лет…

Четырнадцать. В голове не укладывается.

Только бы с мамой все было хорошо!

Только бы мама была здорова.

Только бы мама была…

Я скриплю зубами, запрещая себе думать о плохом. Чтобы отвлечься, мысленно возвращаюсь в салон УАЗика. Разбитные инспекторши СЭС с ходу взяли меня в оборот. Налили «Метаксы», предложили бутербродов, чая из термоса. От коньяка я отказался. Обострившееся за последнее время чутье подсказало: это пить не стоит. Чутье не подвело. Уже на подъезде к Перми женщинам стало плохо. Водитель остановил УАЗик, я помог инспекторшам выбраться на обочину. Их рвало, лица на глазах бледнели. Началась метель. Мимо проносились машины, но никто не останавливался. Одна из женщин потеряла сознание. Мы кое-как загрузились, и водитель погнал УАЗик в город, в больницу.

В приемном покое усталый врач, взглянув на длинную узкую бутылку из-под «Метаксы», развел руками.

— Пятый случай за сутки. Пойло паленое.

— Они выживут? — спросил я. Он опять развел руками.

— Не уверен. У нас уже три трупа. Банкет был. Оттуда двенадцать человек привезли.

Попрощавшись с водителем, я побрел к мосту через Каму. Через него можно было выйти к Промучастку, где проходила дорога Р-242, ведущая в Казань. Денег, новых денег, у меня не было. Старых, впрочем, тоже. Не было документов, еды и знакомых в Перми. В старой телогрейке, подаренной дедом Чагой, в вязанной шапочке, синих широких махандских штанах и кожаных сапогах я походил на героя какого-то странного фильма, на ряженого. Правда, у меня есть заткнутый за пояс кинжал, подарок князя. Но это скорее минус, чем плюс.

До этого в Перми мне приходилось бывать не раз. В основном на соревнованиях и однажды — на экскурсии от школы. Город я помнил неплохо. Но той, знакомой мне Перми, больше не было. Нет, дома, конечно, остались прежними, разве что как-то странно обветшали, состарились, посерели. Но при этом город все же выглядел пестро. Эту попугайскую расцветку ему придавали аляповатые вывески, плакаты, витрины разномастных ларьков, облепивших улицы.

Товары в таких ларьках почему-то продавались сплошь иностранные. Сигареты, пиво, яркие упаковки непонятно чего — я не видел ни одного знакомого названия. Хотя вру — видел. Водку «Столичная», вино «Портвейн № 13» и папиросы «Беломорканал». Ну, хоть что-то выдержало проверку временем.

Сильнее всего изменились люди. Дико было видеть новую для меня моду, прически. И лица словно бы тоже изменились. Я сперва не мог понять, почему все встречные прохожие — мужчины, женщины, старики, даже дети — кажутся мне похожими друг на друга. А потом понял.

Они все были очень напряжены, точно ожидали нападения со спины. Никто не улыбался, разговоры велись вполголоса. Хотя опять вру — я видел уверенных в себе, громкоголосых и даже развязных людей. Несколько крепких парней, моих ровесников, одетых в одинаковые короткие, словно бы раздутые, куртки и тренировочные штаны. Они топтались у стоявших фары к фарам легковых машин, курили, хохотали, оживленно обсуждая что-то. Я подошел посмотреть на незнакомые мне, наверняка иностранные, автомобили и заодно стрельнуть сигаретку.

Эта история едва не закончилась плачевно. Как только я приблизился, парни моментально набычились.

— Че надо?

— Закурить не будет?

— Свои надо иметь, — один из них сплюнул, едва не попав на носок моего сапога.

По казанскому неписанному дворовому кодексу чести это был откровенный вызов. По пермскому, не сомневаюсь, тоже. Но о каком вызове может идти речь, если их пятеро, а я один?

— Свои закончились, — спокойно сказал я.

— Курить — здоровью вредить, — загоготал красномордый здоровяк с толстой золотой цепью на шее, выпуская мне в лицо струю дыма. — Так что мы не курим.

Я шел по улице, переваривая увиденное и пытаясь осознать себя здесь, в новом для меня мире. Кем бы я стал, если бы остался в своем времени и дожил до этого дня? И кем стали все, кто до этого дня дожил?

• Предыдущая
• 31/47
• Следующая