Ода близорукости - Бородицкая Марина Яковлевна - Страница 7

• Предыдущая
• 7/8
• Следующая

Если крюк торчит в потолке,

что должно висеть на крюке?

Колыбель, мой свет, колыбель,

не тебе ли знать, не тебе ль?

Если встал сундук в уголке,

что должно лежать в сундуке?

Башмачки, мон шер, башмачки

и серебряные коньки.

Если гость плывёт по реке,

в челноке плывёт, в туеске,

ты пошарь в прибрежных кустах, —

только так, май френд, только так!

Грибы несу в подоле,

от них намок живот.

У дедушки в «Спидоле»

политика живёт.

Какой дождливый август

над Кратовом повис!

Сопит незримый Аргус

из глубины кулис.

В башке шальной мотивчик,

в педалях звонкий зуд,

мне куплен первый лифчик,

мне джинсы привезут!

Я цепь сломала, въехав

на велике в кювет.

От венгров и до чехов

вся жизнь – двенадцать лет.

У дедушки в «Спидоле»

какой-то фейерверк,

а папа на гастроли

уехал в тот четверг.

В загранку на гастроли!

Подарков ждёт семья.

У дедушки в «Спидоле»

гремучая змея.

Снова над Питером солнце в зените,

ветром тугие оборваны нити,

круглое небо отводит с висков

пряди щекочущие

облаков.

Длинная строчка, ленивая девка,

я при Неве твоей – Малая Невка.

Ох, быстроходна старуха Нева,

чайки за ней поспевают едва.

Дует и кружится, блещет и плещет,

день простынёй на верёвке трепещет:

сдёрну прищепки да вслед засвищу...

Завидно? Я и тебя отпущу!

Мимо Николаевых,

Князевых и Сориных,

Звягиных, Наумиков

и Кольцовых-Цзен —

в гости к папе я иду

тропкою проторенной:

тесно на Ваганькове,

я иду бочком.

На Донском просторнее,

вот пойду я к бабушке —

Майя Кристалинская

улыбнётся мне,

стюардессы, лётчики,

где-то тут и бабушка:

вон она, за Фрумою

Лазаревной Щорс.

И скажу я бабушке:

– Я была у дедушки,

всё там аккуратненько,

только нет цветов.

На плиту гранитную

положила камушек,

так у них положено:

камни да трава.

Бабушка и дедушка,

век вы спали рядышком.

В разных полушариях

как вам спится врозь?

С неба скажет бабушка:

– Ты уроки сделала?

Не теряй-ка времени,

музыкой займись.

Так всегда: находишь не то, что ищешь,

а вещей не находишь элементарных,

и урчит в углу, ожидая пищи,

бог пропавших серёжек, носков непарных...

Всё найдётся, только не то, что ищешь:

материк бесхозный, полезная плесень —

это, видно, чёртик накуролесил,

поиграл, да не отдал. Прости, дружище!

Вот тебе взамен прошлогодний мячик,

вон и месяц нашёлся, выставил рожки,

а вот это – Манхэттен. О чём ты плачешь?

– Всё об Индии той, золотой серёжке.

Господи Боже,

по небеси

наш самолётик

перенеси:

сначала туда,

потом обратно.

Не урони,

поставь аккуратно.

О колышущий нас в этих плотных, прозрачных волнах,

Нас, таких разномастных, разнеженных, разноязыких,

Раздвигающих время, за взмахом замедленный взмах,

Малокровных отличников, неучей розоволиких!

Ты нам столько сюда набросал надувной чепухи —

Крокодилов, кругов и матрасов и пёстрых лодчонок,

Что не тянут нас книзу уже никакие грехи

И в обнимку со львом белокурый дрейфует ягнёнок.

Ты в воде растворил левантийскую эту ленцу,

Золотистую в небе рассеял пыльцу ликованья, —

В синеве за буйками пловец улыбнётся пловцу,

Как близнец близнецу в тёплой, полной игрушками ванне.

Второстепенные английские поэты,

вы руки тянете ко мне из тёмной Леты

и, как детдомовская ребятня:

– Меня, – кричите вы, – меня, меня!

Да я сама тут запасным стою хористом,

да я случайно забрела на эту пристань,

мне снилась воля, мне мерещился покой...

Но шелестят уже страницы под рукой.

Первостепенные английские поэты

давно пристроены и кушают котлеты,

забвенья молчаливая вода

над ними не сомкнётся никогда.

А я переднего уже тяну, как репку,

и кто-то сильный встал за мной и держит крепко,

и вся компания – а стало быть, и я —

за шкирку выхвачена из небытия.

Марь-Фёдоровна в кухне

гладит рубашки

моего сына,

рассказывает про

своего сына.

Я сижу напротив,

листаю словарь,

перебираю рифмы

на слово «январь».

– Подобрал котёнка,

выбросить жалко

и нельзя оставить:

съёмная коммуналка.

Сказала мол устрою

к сестре на работу,

завезла подальше —

эх, да что там...

Я сижу киваю,

гляжу заторможенно,

в уме себя рифмую

с кем не положено.

Солнце показалось и

спать залегло.

– Такой был мальчик жалостливый!

Ничего, прошло.

Собака лежит, как сфинкс —

наполовину в гостиной,

наполовину в прихожей.

Собака лежит, как метафора —

наполовину в Европе,

наполовину в Азии.

Служба её не трудна,

загадка её не сложна:

она затрудняет проход,

но будит фантазию.

Собака лежит в дверях,

протянувши лапы вперёд,

она улыбается Балтике,

хвостом виляет Китаю,

в ней чёрт-те сколько намешано

характеров и пород, —

вот вскочит! вот огрызнётся,

собьётся в стаю!

Но столько щенячьей дури

играет в её крови,

что она себя полагает

лучшей собакой на свете

и думает, что достойна

большой и чистой любви,

а за свои метафоры

только мы сами в ответе.

• Предыдущая
• 7/8
• Следующая