Ода близорукости - Бородицкая Марина Яковлевна - Страница 6

• Предыдущая
• 6/8
• Следующая

Что ты, старинушка, попусту маешься?

Люди-то спят по домам,

Ты лишь, качаясь, к себе пробираешься

Сквозь алкогольный туман.

Сладко дымишь ты чужой сигареткою,

В скверике сшибленной влёт, —

Память ли цепкая, в дырьях да крепкая,

Трезвому жить не даёт?

Как угольком мирового пожарища

Ты воротился в село,

Как не застал ни жены, ни товарища —

Дочиста всех размело...

Скажешь: «Красавица! Нет ли поправиться?»,

Пустишь удушливый дым.

Тётки безлюбые, бабки беззубые

Помнят тебя молодым.

Ура! Изобрели такую штуку —

такой мобильный супертелефон,

который даже брать не нужно в руку:

к воротнику цепляешь микрофон —

малюсенький! – и говори с кем хочешь,

маши руками, затевая спор, —

всем ясно: ты не сам с собой бормочешь,

а обновляешь дорогой прибор.

Да здравствует прогресс! Теперь меня

уж не сочтут психически больною,

когда на улице средь бела дня

вслух говорю сама с собою.

Я вот думаю: как они шли по морскому дну,

когда хлябь расчесали для них на прямой пробор?

Под ногами чавкало, и с двух сторон в вышину

уходили стены, сплошной водяной коридор.

Малыши на руках, а постарше-то ребятня

отставала небось, кричала: «Смотри, смотри!»

И нельзя же было мимо пройти, не подняв

хоть одну ракушку, розовую внутри?

А какие чудища встречались им на пути!

А какие щупальца тянулись из толщи стен!

И не все понимали, зачем им туда идти,

и не все вспоминали, что сзади погоня и плен.

А когда ударила в бубен пророчица Мариам

и морские стены, с грохотом вновь сойдясь,

раздавили коней, расплющили египтян, —

содрогнулись они или сразу пустились в пляс?

Чтобы голос подать, чтобы просто заговорить,

надо прежде связать одиннадцать грубых рубах:

босиком истоптать крапиву, вытянуть нить

и плести как кольчуги, нет, не за совесть – за страх.

Чтобы голос подать и спасти себя от костра,

надо диких одиннадцать птиц обратить в людей,

превратить их обратно в братьев, срок до утра,

и не тает в окошке живой сугроб лебедей.

Чтобы голос подать, чтобы всех – и себя – спасти,

надо крепко забыть два слова: «больно» и «тяжело»,

и топтать, и плести, и тянуть, и плести, плести...

И всегда у младшего вместо руки – крыло.

У Риммы злые пчёлы

и добрый мёд,

и муж Константин,

который почти не пьёт:

ну разве с Макарием,

наместником монастыря,

(и то под праздник)

пропустит он стопаря.

У Риммы коса до пояса,

тёплая шаль,

с крыльца Тригорского

так она смотрит вдаль,

как будто сама Прасковья,

мать дочерей,

хозяйка усадьбы,

Пушкина ждёт у дверей.

А вместо Пушкина

опять приезжаем мы,

и вновь задаём мы Римме

вопросов тьмы:

про хлыст и перчатки,

про дом, про каждую дочь,

потом залезаем в автобус

и катим прочь.

А Римма знает,

кто и где и почём

катает валенки,

торгует ли первачом,

и хоть не она, к сожалению,

бреет лбы,

но травы сушит она —

и, конечно, солит грибы.

И если сделать Римму

главой страны,

то быт наш будет толков,

кладовые полны,

она стариков обиходит,

объездит юнцов,

и Пушкина пожалеет

в конце концов.

Все стихи – о любви.

Все стихи – о смерти.

Нету тем других,

уж вы поверьте.

Попадаются, правда,

стихи о стихах:

на полях набросанные,

впопыхах.

Боже, Боже, это что же,

все вокруг – меня моложе:

даже этот, даже тот!

И к чему же всё идёт?

Бродишь второй час,

шепчешь галиматью.

Господи, дай пас!

Вот чес-слово, забью!

Молнией – по двору,

мимо всей толкотни...

Ясное дело, вру,

ну хоть разок пасни!

Ты ли не знаешь, как

важно услышать вдруг,

чуть скосолапив башмак,

яблочный этот стук?

Рыжему – по ногам,

тощего обведу, —

жирно им, соплякам,

я уже вечность жду!

Мне бы забить хоть раз,

мне бы игру спасти,

Господи, дай пас!

А промахнусь – прости.

Пятирублёвик луны

величиной с юбилейный рубль

(были такие когда-то,

мы их называли «пиастры») —

впрочем, начнём с начала,

сделаем новый дубль:

пятирублёвик луны

затмил небесные астры.

В этом театре теней

он играет главную роль,

женские и морские

организует приливы,

тянет к себе магнитом

земную влагу и соль

и серебрит в кувшине

ветки цветущей сливы.

Если его приложить ко лбу,

головная боль

вдруг утянется вдаль,

отхлынет в ночные архивы.

Бог с ней, с любовью, ну с этой, с которой... с той самой,

с голеньким лучником, с болью от сладостных стрел,

но любопытство оставь нам, Создатель упрямый:

топливо жизни не сам ли ты в нём усмотрел?

Разве же мы не разведчики, разве не дети?

Любо нам пытствовать и обрывать лепестки,

хлюпая слогом начальным и петли в сюжете

чутко носами прослеживая, как щенки.

И музыканты играют легко и без фальши,

поезд грохочет и лист шелестит за листом —

лишь до поры, лишь пока любопытно, что дальше.

А без любви, ну без этой... плевать, проживём.

• Предыдущая
• 6/8
• Следующая