Врач из будущего. Возвращение к свету (СИ) - Серегин Федор - Страница 1

Это не было путешествием во времени. Это была ампутация. Одна жизнь — отсечена резким ударом абсурдной смерти ударом о столешницу в пьяной потасовке. Другая — пришита на живую, с грубыми швами, без анестезии. Ленинград, 1932 год. Тело двадцатилетнего студента Льва Борисова. Сознание сорокалетнего циника Ивана Горькова, врача из 2018 года, для которого советская медицина была музейным экспонатом, страшным и смешным.

Шок был не эмоциональным. Он был на клеточном уровне. Знания, которые он нёс в себе — пенициллин, антисептика, реаниматология, — были инородным телом в эпохе касторок и пиявок. Их предстояло не применить, а трансплантировать, рискуя смертельным отторжением системой, пахнущей карболкой и страхом.

Первый разрез сделали по совести. Михаил Булгаков умирал от нефросклероза. Спасти его могла только почка. В СССР таких операций не делали. Донора не было. Донором стал приговорённый к высшей мере. Лев Борисов пошёл на сделку с совестью, чтобы выторговать орган для писателя. Операция прошла успешно. Булгаков продолжил писать «Мастера и Маргариту». Лев Борисов понял, что его моральный иммунитет подавлен навсегда. Чтобы лечить, придётся пачкать руки. Не кровью, а тем, что липче и не отмывается никаким средством.

Полевые испытания прошли на Халхин-Голе. Он поехал добровольцем, проверяя свои наработки по военно-полевой медицине. Увидел не войну, а конвейер смерти. Сортировка раненых? Жетоны для опознания? Антисептики? Здесь не было даже этого.

Он построил «Ковчег». Не институт — крепость. Науки и человечности в осаждённой стране. Куйбышев, 1941-й. Гигантский научный город, выросший по его чертежам и его воле из болот и бараков. Его личный тыл, его лаборатория, его фронт. Сюда, под своды, спроектированные им, он свозил гениев, которых система не успела или не посмела сломать: Юдина, Бакулева, Ермольеву, Виноградова. Здесь рождались антибиотики, протезы, аппараты для спасения, названия которых ещё не знал мир.

Война проверяла «Ковчег» на прочность. Её проверял сыпной тиф, принесённый эвакуированными. Её проверяла зима 1942-го, когда уголь шёл только в операционные, а в кабинетах чернила замерзали. Её проверяла необходимость выбирать — кого оперировать, а кого отправить умирать в сторонку, потому что не хватало крови, времени, сил. Он, Лев Борисов, бывший Иван Горьков, учился быть не Богом, а диспетчером милосердия. Холодный расчёт становился самым гуманным инструментом.

Он заплатил за вход в эту эпоху всем, что имел. Прошлой жизнью, покоем, невинностью. Частью души, которую пришлось оставить на этическом посту, как жетон бойца.

Теперь, в тишине после бури, он должен был сделать свою новую историю — историю Льва Борисова, его команды, его «Ковчега» — достойной этой немыслимой цены.

Кончилась война за жизнь.

Начиналась война за качество этой жизни.

И он знал по опыту хирурга: восстановление часто бывает долгим и более болезненным, чем сама операция.

ГЛАВА 1. УДОЧКА

Лёгкий туман, сизый и прохладный, ещё расстилался над гладью Волги, но уже рвался под лучами поднимающегося солнца. Воздух пах водой, сырым песком и горьковатой полынью, растущей на обрывистом яру. Тишину нарушали только крики чаек да редкие всплески рыбы где-то на глубине.

Лев Борисов сидел на вывороченном корне огромной ивы. Он не ловил рыбу, он смотрел. Его удочка, самодельный «телескоп» довоенной работы, лежала на песке. Вместо этого он держал в руках кружку из потемневшего алюминия, из которой пил остывший чай, заваренный на углях с ивовой корой — с лёгкой, почти незаметной горчинкой, как и всё в этой жизни.

Его разглядывание было клиническим, привычным. Он ставил диагноз утру. Синдром поздней весны на Верхней Волге: температура воздуха +12, воды +8–9, слабый юго-западный ветер, достаточная прозрачность после паводка. Прогноз: умеренная активность хищника (щука, окунь) на границе водорослей и чистой воды. Лечение: болонская снасть с живцом, или донка. Пациенты — его семья — выбрали поплавочные удочки на плотву и краснопёрку. Ну что ж, и при таких условиях можно было надеяться на ремиссию скуки.

— Пап, а почему у меня не клюёт?

Андрей, его семилетний сын, сидел на складном стульчике в двух метрах от воды, ссутулившись над своей удочкой с сосредоточенностью академика. Его поплавок — гусиное перо, окрашенное в красный суриком — стоял неподвижно, как часовой на посту.

— Потому что ты хочешь слишком сильно, — не оборачиваясь, ответил Лев. — Рыба это чувствует. Надо расслабиться, думать о чём-то постороннем.

— О чём?

— Ну… о том, как устроен твой поплавок. Почему он не тонет.

Андрей обернулся, его лицо, загорелое и веснушчатое, осветилось интересом. Медицинская генетика была генетикой: мальчик обожал, когда отец раскладывал мир на винтики и пружинки.

— А почему?

— Закон Архимеда, — сказал Лев, отхлёбывая чай. — Тело, погружённое в жидкость… короче, перо легче воды, которую оно вытесняет. А грузило и крючок — тяжелее. Получается равновесие. Рыба тянет наживку — равновесие нарушается, поплавок это показывает. Всё гениальное просто, сынок.

— А если рыба большая и сразу потянет сильно?

— Тогда, сынок, будет мощный клинический признак под названием «поклёвка». И нам придётся проводить экстренное хирургическое вмешательство по извлечению инородного тела из водной среды.

С противоположной стороны от мальчика раздался сдержанный смешок. Наташа, дочь Сашки и Вари, ровесница Андрея, копала червей. У неё был свой, чисто практический подход к рыбалке.

— Дядя Лёва, а если щука? У неё зубы как иголки. Она леску перекусит?

— Для щуки, Наташ, есть стальной поводок, — из-за спины Льва раздался голос. Грубоватый, спокойный, с привычной лёгкой хрипотцой. — И брать её надо решительно, без сомнений. А то вывернется, травмируется и сойдёт. Правило как в хирургии: уверенность и чистота техники.

Сашка — Александр Михайлович Морозов, его друг, правая рука и зам по всем вопросам, который на этой рыбалке был просто дядей Сашей — возился с примусом. Его большие, сильные руки аккуратно чистили жиклер тонкой проволокой. Лицо его, с широкими скулами и спокойными глазами, было сосредоточено на простом деле. В этом и был главный признак улучшения. Последние полгода он мог часами сидеть, уставившись в стену. Теперь же он снова мог погрузиться в мелкую, конкретную работу. Это была хорошая реабилитация. Лучшая, пожалуй.

— Будет тебе, хирург несчастный, правила читать, — буркнул Лев, но в углу его рта дрогнула улыбка. — Лучше скажи, когда кипяток будет. Чайник остыл.

— Сейчас, товарищ главврач, сейчас. Не торопи события. Всё по протоколу. — усмехнулся Сашка.

Протокол. Это слово витало в воздухе «Ковчега» последние три года. Протокол сортировки. Протокол обработки ран. Протокол введения антибиотиков. А здесь, на песчаной косе, был свой, сакральный протокол: развести примус, вскипятить воду, поправить наживку, ждать. И Лев ловил себя на том, что эта простая последовательность действует на него лучше любого промедола. Он выдохнул. По-настоящему. Впервые, кажется, с того дня в 1932-м, когда открыл глаза в чужой комнате.

Война закончилась. Не в мае 45-го, как в той, другой истории, которую он носил в себе обрывками, а ровно на год раньше.

Иногда ему казалось, что он изменил лишь цифры в учебнике истории. Спасённые миллионы против миллионов погибших. Год, вычеркнутый из всенародного страдания. Но когда он видел, как по улицам Куйбышева идут первые шеренги с демобилизованными-раненые, как на вокзалах плачут от счастья жёны и матери, он понимал — изменилось нечто большее. Изменился масштаб надежды.

Изменился и он сам. Иван Горьков окончательно растворился где-то в подкорке, оставив после себя лишь багаж знаний да редкие, тусклые сны о другом мире. Лев Борисов был здесь. С усталостью, которая теперь была не острой, а глубокой, костной, но и с каким-то новым, тихим чувством права на эту жизнь.