Режиссёр из 45г (СИ) - Симович Сим - Страница 5

В коммуналке становилось темно. Пётр Иванович зажёг керосиновую лампу в центре стола — огонёк замерцал, отбрасывая тени на стены. Электричество, видимо, берегли.

— Ладно, мне с ребёнком пора, — Зина встала, взяла младенца. — Спасибо за компанию.

— И мне тоже, — Клавдия собрала свою миску. — Завтра рано вставать.

Постепенно все разошлись. Остались только Владимир с матерью. Она собирала со стола, мыла миски, он помогал — вытирал, расставлял на полку.

— Володь, — тихо сказала Анна Фёдоровна, — ты правда в порядке? Ты сегодня какой-то... странный.

— В каком смысле?

— Не знаю. Тихий. Задумчивый. Раньше ты болтливей был.

Владимир вытер последнюю миску, поставил на место.

— Война изменила, мам.

Она вздохнула, вытерла руки о фартук, подошла, обняла его — крепко, по-матерински.

— Ничего. Дома отойдёшь. Главное, живой.

Владимир стоял, неловко обнимая её в ответ. Непривычно. Странно. Но... хорошо.

— Иди спать, — отпустила она его. — Завтра важный день. Первый день на студии.

— Угу.

— Я тебе рубашку выгладила, на стуле висит. И брюки. Чтоб прилично выглядел.

— Спасибо.

Она улыбнулась, потрепала его по щеке:

— Спокойной ночи, сынок.

— Спокойной ночи, мам.

Владимир прошёл в свою комнату, прикрыл дверь. Сел на кровать, посмотрел в окно. Там, во дворе, уже темнело. Горели редкие окна. Где-то играла гармошка — тихо, печально.

На стуле висела рубашка — белая, накрахмаленная, с аккуратно заглаженными складками. Брюки — серые, тоже отутюженные. Мать готовила его к важному дню.

Владимир лёг на кровать, руки за голову, смотрел в потолок.

Борщ. Чай. Разговоры за столом. Мать, которая волнуется. Соседи, которые желают удачи.

Это его жизнь теперь. Его дом. Его семья.

И завтра — Мосфильм. Его первый фильм.

Владимир закрыл глаза, улыбнулся в темноту.

Ему здесь жить.

И, кажется, он начинал привыкать.

Владимир открыл глаза в тишине — ни звонка, ни будильника. Просто проснулся. Автоматически. Тело помнило фронтовую привычку: вставать до команды, до сигнала, до всех.

Повернул голову к старому будильнику на тумбочке — стрелки показывали без пяти семь. Будильник был заведён на семь ровно.

Владимир сел на кровати, потянулся — осторожно, чтобы не разбудить мать за стеной. Старые раны в плече и боку откликнулись тупой болью, но он не обратил внимания. Тело Леманского знало эту боль, привыкло к ней.

Встал, прошёл к рукомойнику в углу. Плеснул в лицо холодной водой из кувшина — резко, бодряще. Вытерся жёстким полотенцем, посмотрел в маленькое зеркало. Щетина. Нужно бриться.

На полочке лежал опасный бритвенный станок — дедовский, с костяной ручкой. Владимир намылил щёки мылом, провёл рукой по щетине, взял бритву. Движения точные, уверенные — мышечная память. Раз, два, три. Ополоснул лезвие, ещё мазок. Не порезался ни разу.

Вытерся, провёл рукой по гладким щекам. Нормально.

Оделся быстро, по-военному. Нательная рубаха, та самая белая рубашка, которую мать выгладила — накрахмаленная, пахнет свежестью и солнцем. Брюки серые, отутюженные до стрелок. Подтяжки. Ремень. Носки штопаные, но чистые. Ботинки начищены до блеска — это тоже мать постаралась.

Владимир застегнул рубашку, заправил в брюки, одёрнул. Подошёл к зеркалу — уже большому, висевшему на стене.

Смотрел на себя несколько секунд.

Тридцатилетний мужчина. Стройный, подтянутый, с военной выправкой. Шрам над бровью придаёт лицу характер. Глаза усталые, но живые. Рубашка сидит хорошо — мать знала размер. Брюки не болтаются.

Вполне прилично. Вполне режиссёрски.

Владимир поправил воротник, расправил плечи. Провёл рукой по волосам — уложил назад, по моде того времени. Проверил: пуговицы застёгнуты, подтяжки на месте, ботинки блестят.

Кивнул отражению. Довольно.

Потом — вспомнил. В прошлой жизни, когда он был Альбертом, когда шёл на переговоры с заказчиками, он всегда надевал «рабочее лицо». Улыбку. Обаятельную, уверенную, профессиональную. «Альбертик, который всё решит».

Владимир попробовал улыбнуться отражению.

Получилось натянуто.

Попробовал ещё раз — мягче, искреннее. Чуть приподнял уголки губ, расслабил лицо. Вспомнил, как вчера мать обнимала его на кухне. Как соседи желали удачи. Как Зина просияла, когда он пригласил её на пробы.

Улыбка стала настоящей.

Вот так. Обаятельно. По-доброму. Не «Альбертик-клипмейкер», а Владимир Леманский, режиссёр.

Он ещё раз кивнул отражению, взял со стула пиджак — тёмно-синий, тоже отутюженный, — накинул на плечи. Сунул в карман военный билет, записную книжку, огрызок карандаша.

Всё. Готов.

За окном уже светало — раннее июньское утро, солнце только поднималось. Во дворе ещё никого, только воробьи чирикали на крыше сарая.

Владимир тихо вышел из комнаты, прикрыл дверь. На кухне горела керосинка — мать уже встала, варила что-то в кастрюльке. Услышала шаги, обернулась:

— Володенька! Ты уж проснулся? Я думала, ещё поспишь...

— Привычка, — он пожал плечами. — На фронте рано вставали.

— Ох, эта война... — она вздохнула, но улыбнулась. — Садись, кашу сварила. Овсянку на воде, сахарку добавила.

— Спасибо, мам.

Владимир сел, она поставила перед ним миску с кашей — горячей, густой. Он ел быстро, молча. Мать подлила чаю, положила два куска сахара.

— Нервничаешь? — спросила она тихо.

— Немного.

— Ничего. Ты у меня талантливый. Справишься.

Он посмотрел на неё — седеющую, усталую, но с добрыми глазами. Она верила в него. Просто так. Потому что он её сын.

— Спасибо, — сказал он просто.

Доел кашу, допил чай, встал. Мать подошла, поправила воротник рубашки, одёрнула пиджак.

— Вот так. Красавец, — она улыбнулась. — Иди, сынок. И не волнуйся. Всё получится.