Режиссёр из 45г (СИ) - Симович Сим - Страница 4

Владимир прислонился лбом к прохладному стеклу.

Это теперь его мир. Его время. Его жизнь.

И ему здесь жить.

За общим столом на кухне собралось человек семь. Анна Фёдоровна разливала борщ из большой кастрюли — густой, красный, с кусочками мяса и картошкой. Пар поднимался к закопчённому потолку.

Владимир сел на своё место — краешек лавки у окна. Мать поставила перед ним миску, положила деревянную ложку.

— Ешь, пока горячий, — она присела рядом, придвинула хлеб. — Клавдия косточку настоящую достала, не требуху какую-нибудь.

— Спасибо, Анна Фёдоровна, — откликнулась полная женщина с другого конца стола. — Сами небось с голодухи...

— Да ладно, — мать махнула рукой. — У меня сын с фронта вернулся, надо кормить.

Владимир взял ложку — тяжёлую, алюминиевую, потёртую. Зачерпнул борщ, попробовал. Горячий, наваристый, с привкусом укропа и сметаны. Простой. Настоящий.

В прошлой жизни он ел в кафе, заказывал доставку, разогревал полуфабрикаты. А тут — борщ, который мать варила три часа. Для него.

— Ну что, вкусно? — Анна Фёдоровна смотрела выжидательно.

— Очень, — Владимир кивнул, и она облегчённо выдохнула.

— Вот и славно. Ешь, ешь, не стесняйся.

Пётр Иванович, сосед, нарезал хлеб большим ножом, раздавал ломти по столу.

— Володь, а на студию завтра идёшь? — спросил он, намазывая хлеб крупинками соли.

— Да, к десяти.

— На Мосфильм, значит? — Старик одобрительно кивнул. — Дело хорошее. Кино народу нужно. Мы вот в прошлом месяце «Радугу» смотрели — вся очередь плакала.

— Про войну? — уточнил Владимир.

— Угу. Тяжёлая картина. Но правильная. — Пётр Иванович помолчал, потом добавил тише: — Хотя, может, хватит уже про войну. Пора бы и о весёлом.

— Вот и я так думаю, — Владимир отломил кусок хлеба. — Хочу снять что-то лёгкое. Комедию.

— Комедию! — Клавдия всплеснула руками. — Вот это правильно! А то всё слёзы да слёзы. Хочется посмеяться.

— Володенька всегда весёлый был, — вставила мать, накладывая себе борщ. — В школе в театральном кружке играл, помните, Пётр Иваныч? Вы же приходили смотреть.

— Ещё как помню! — Старик засмеялся. — Ты царевича играл, корону из картона смастерил. Всем двором хохотали.

Владимир слушал, молчал. Это были чужие воспоминания — Леманского, настоящего, который ушёл на фронт и, видимо, не вернулся. Вернулся он, Альберт Вяземский в чужом теле. Но эти люди этого не знали. Для них он — Володя, сын, сосед, фронтовик.

— А актёров уже нашёл? — спросила молодая женщина с младенцем. — Для картины-то?

— Ещё нет, только начинаю.

— А можно я попробую? — она смущённо улыбнулась. — Я в школе в драмкружке была...

— Зин, ты чё, — фыркнул её муж, худой мужчина в телогрейке. — Какая из тебя актриса, с ребёнком на руках.

— А что? — Зина надулась. — Мечтать не вредно.

— Приходите на пробы, — неожиданно для себя сказал Владимир. — Вдруг подойдёте.

Зина так и застыла с ложкой на полпути ко рту:

— Серьёзно?

— Серьёзно. Мне нужны живые люди, не заезженные лица.

— Ой, Володь! — она просияла. — Спасибо! Я... я постараюсь!

Муж покачал головой, но улыбнулся:

— Ну, актриса, блин.

Мать гордо посмотрела на Владимира, похлопала по руке:

— Вот это правильно, сынок. Помогай людям.

Ужин продолжался неспешно. Говорили обо всём понемногу — о продуктовых карточках, о соседке с четвёртого этажа, что получила похоронку на мужа и теперь одна с тремя детьми, о концерте в парке в воскресенье.

Владимир слушал, ел, иногда кивал. Привыкал.

К тому, что вокруг люди. Что они говорят с ним, спрашивают, смеются. Что за столом не он один с телефоном, а семь человек, которые ужинают вместе, делятся новостями, живут общей жизнью.

В детдоме тоже ели вместе, но там была казарма — шумная, холодная, чужая. А здесь... тепло. Не только от борща, от керосинки в углу. От людей.

— Володь, ты чего молчишь? — Мать заглянула ему в лицо. — Не нравится что-то?

— Нет, всё нравится, — он встрепенулся. — Просто... устал немного.

— Ещё бы не устать, — вздохнула Анна Фёдоровна. — Четыре года войны. Отдыхай, сынок, привыкай к мирной жизни.

— Привыкаю.

Вася, подросток, который сидел напротив, не выдержал:

— Володь, а ты на фронте много фашистов убил?

— Вась! — цыкнула на него Клавдия. — Что за вопросы!

— Да ладно, — Владимир покачал головой. — Я оператором был, не стрелял особо. Снимал.

— Оператором? — Вася разочарованно протянул. — А я думал, ты героем был...

— Вася, операторы тоже герои, — строго сказал Пётр Иванович. — Они под пулями снимали, чтоб мы потом в кино правду увидели.

— Ну да, — мальчишка кивнул, но было видно, что хотел услышать про подвиги.

Владимир улыбнулся. В памяти Леманского были обрывки — окопы, камера в руках, взрывы где-то рядом, крики «Ура!», кровь на снегу. Но это было не его, это было чужое. Он только смотрел на эти воспоминания со стороны, как на плохо смонтированный фильм.

— А про что кино снимать будешь? — не унимался Вася.

— Про любовь, — сказал Владимир просто.

— Фу, — мальчишка скривился. — Скучно.

— Вася, вырастешь — поймёшь, — засмеялась Зина.

— Никогда, — упрямо мотнул головой подросток.

Все рассмеялись. Мать налила ещё чаю — из большого эмалированного чайника, крепкого, почти чёрного. Владимир взял стакан в подстаканнике, грел ладони.

— А сахар будешь? — Анна Фёдоровна протянула сахарницу — в ней лежало несколько кусков колотого сахара.

— Нет, спасибо.

— Вот и зря. Тебе сладкого надо, сил набираться.

Она всё равно положила ему два куска на блюдце. Владимир не стал спорить, откусил кусочек, запил чаем. Сладкий, с горчинкой.