Когда солнце погасло - Лянькэ Янь - Страница 21

Братец Датан, я пришел вернуть мешок зерна, который задолжал тебе десять лет назад. Запрошлый год мы с тобой повздорили, я думал — вернул зерно, а сегодня лег спать и во сне понял, что не возвращал.

У меня мысли не было твое зерно присвоить, я правда забыл. Если я хотел твое зерно присвоить, я не человек буду. А свинья. Собака. Хуже свиньи, хуже собаки, я правда забыл, у меня мысли не было присвоить твое зерно.

Ворота открылись.

Два старика застыли друг напротив друга, один в воротах, другой на улице. Который был на улице, постоял немного застывшим и сбросил мешок на землю. Который был в воротах, смутился и заговорил хриплым, надтреснутым голосом:

— Забыл и забыл, чего теперь.

Но вдруг смущение на его лице сменилось оторопью, словно старик увидел, что вместо теплого комка ваты подобрал с земли кусок льда.

— Ты никак снобродишь. Лицо осовелое, глаза не открываются. Братец Циншань, заходи, умойся. Заходи скорее, я воды принесу, умоешься.

Дорогой нам то и дело встречались сноброды. Кого-то отец будил, окликнув или похлопав по плечу, а кто-то отца вовсе не замечал — наоборот, заслышав крик, нетвердой походкой спешил прочь. Встречались нам и мужчины. И женщины. И молодые, кому за двадцать, и старики на восьмом и девятом десятке.

Так началось большое снобродство.

Тишина ночи разносила звуки большого сно-бродства за пределы деревни, за пределы города, по всему горному хребту. В горные деревушки и дворы по соседству с городом. Деревня уснула, но вроде и не спала. Город уснул, но вроде и не спал. Весь мир той ночью уснул, но продолжал катиться в дебри недреманного снобродства. Я увидел, как новый сноброд вышел из своего дома раздетый донага. Загорелые руки, ноги и спина сливались с ночной чернотой. А белая плоть светилась в темноте, будто утренняя заря. Голый пошел по улице неведомо куда. Быстро. Молча. Срам болтался у него между ног, словно дохлая птичка, которой уже не взлететь. Меня его срам заворожил. Взгляд намертво приклеился к голому телу.

— Отец. Отец. — Так я крикнул и потянул отца за руку, и показал ему голого, который миновал нас и свернул в переулок.

Отец разом остановился. Словно пристыл ногами к улице.

— Эй, ты одеться забыл, слышишь. Одеться забыл, слышишь. — Побежал за ним, схватил за левый локоть. Человек ловко сбросил с себя отцову руку. Ни слова не говоря. Ни звука не проронив. И поспешил дальше по переулку.

— Ты одеться забыл, слышишь.

— Ты Чжан Цзе с Верхней улицы, ты одеться забыл, слышишь.

Старый дом стоял на месте целый и невредимый. Навесной замок птицей дремал посреди летней ночи. Дом был все тот же. Ворота все те же. И чаны для зерна оставались чанами для зерна, только мышиного помета в них прибавилось. Бабкин портрет смотрел с алтаря в главной комнате целый и невредимый. Паутина висела по углам целая и невредимая. Пыль расселась по табуреткам. Расселась по стульям. Дверь заскрипела, и пыль пустилась в пляс. Жаркий гнилостный воздух пустился в пляс. Было слышно, как с гвоздя на стене падает соломенная шляпа. Как эхо наших шагов отзывается в доме криками ночной птицы. Тополь и тунг во дворе без хозяев разрослись до одури. Ветви торчали из стволов, будто ноги, перепутавшие дорогу. Старые сундуки. Старая одежда. Ржавые лопаты, серпы и мотыги. Двор с досужей ручной колонкой. Цветы, увядшие в горшках. И жаркий гнилостный запах, который с самого возвращения ходил за нами по пятам. Одинокий запах брошенного дома. Холодный запах. Сюда заглянули. Там постояли. Наконец вышли и остановились у задней стены дома Яней, выраставшей из нашего двора. Кирпичи в стене давно были не новые. Давно не пахли серой свежих кирпичей и свежей черепицы. В конце концов наш дом оказался лучше. Их новенький особняк превратился в развалюху с черепичной крышей. А наш дом до сих пор новенький, двухэтажный. Как гады отняли у Янь Лянькэ умение писать и рассказывать истории, так время лишило дом Яней былого великолепия. Да к тому же все деревенские с западного конца сейчас перебираются в богатые восточные кварталы. Покупают квартиры. Открывают магазины. И только его семья до сих пор живет в глухом и немом переулке. И знаменитый писатель Янь Лянькэ каждый год твердит, что надо купить дом в хорошем районе. Год за годом твердит и год за годом не покупает. Или гонораров не хватает. Или не хочется тратить книжные гонорары. Да только так он ничего и не купил. Да только его дом больше не богатый дом. Да только наш дом богаче. Он пишет книги, чтобы люди переселялись на книжные страницы. А мы держим магазин, чтобы люди после смерти переселялись в другой мир. Цель у нас одна. Смысл один. Держим ритуальный магазин. Торгуем подношениями. Если в деревне или городе случился покойник, родственники приходят в магазин НОВЫЙ МИР за подношениями и погребальным платьем. И наша семья в городе из самых богатых. Вроде большого дерева в богатом лесу. Но все равно при виде кирпичной стены дома Янь Лянькэ мой отец всегда останавливается посреди двора и думает о своем. Подумает, подойдет к стене, похлопает по кирпичам. Похлопает, задумается. Ткнет носком в кирпичную стену. Но той ночью, хлопнув по стене ладонью, отец не стал тыкать в нее носком. Хлопнул по стене и посмотрел в небо.

— Пшеницу они не сеют, вряд ли пойдут снобродить. Пшеницу они не сеют, все равно пойдут снобродить.

Его лицо заволокло сомнением. Глаза беспокойно горели. Отец не то надеялся, что Яни пойдут снобродить. Не то беспокоился, что Яни пойдут снобродить. Он стоял под старой кирпичной стеной и ждал. Прислушивался. И услышал в переулке за воротами потный поспешный крик.

— Никто мою мать не видал. Никто мою мать не видал.

— У протоки твоя мать, под Западной горой. Все старики там. Вроде хотели топиться в протоке, да люди не пустили.

Оба кричали, срывая голос. Заслышав крик и топот, отец выскочил наружу и встал в воротах.

— Гуанчжу с Северной улицы мать потерял, — сказал он сам себе, провожая глазами силуэт Ян Гуанчжу, который скрылся за углом, точно улетевшая в пропасть лесина.

Отец неуверенно запер ворота старого дома. Вышел в переулок, взял меня за руку и пошагал следом за Ян Гуанчжу.

И я вспомнил разговоры соседей — дескать, тот самый труп, который приставы взорвали и подожгли прямо на кладбище, принадлежал бабке Ян Гуанчжу. Отец Гуанчжу привел семью на кладбище, увидал, что старуху взорвали, что плоть ее сгорела и обуглилась, хотел было выругаться, да только схватил ртом воздух и упал замертво прямо на могиле. Кровоизлияние в мозг. Больше не очнулся. Там его сразу и закопали. Не повезли кремировать. Закопали целым и невредимым. А как закопали, Ян Гуанчжу с тесаком и заступом в руках уселся у свежей могилы. Уселся ждать, когда стукач прибежит на кладбище вынюхивать и высматривать. Уселся ждать, когда крематорские приставы снова явятся на могилу взрывать и сжигать труп. Даже раздобыл взрывчатку и привязал себе к поясу самодельную бомбу, чтобы на крайний случай зажечь шнур и подорвать себя вместе с трупами и могилой.

Только не дождался.

День за днем ждал, не дождался.

Неделю за неделей ждал, не дождался.

Месяц за месяцем ждал, не дождался.

Тогда Ян Гуанчжу с ножом за поясом пошел по улице и закричал:

— Отец мой лежит на семейном кладбище целый и невредимый — стукач, скорей беги в крематорий. Отец мой лежит на кладбище Янов целый и невредимый — стукач, скорей беги в крематорий.

На его крик улица ответила молчанием и мертвой тишиной. Вся деревня ответила молчанием и мертвой тишиной. Весь город, весь мир ответил молчанием и мертвой тишиной. Никто не пошел доносить. Никто не явился на кладбище взрывать могилу и сжигать труп. Так прошел день. Неделя. Месяц и еще месяц. Дни сменялись днями, недели неделями, месяцы месяцами, а он сидел на отцовой могиле, словно заяц на пустоши. В конце концов вернулся домой. В конце концов вышел на деревенскую улицу и с тихими слезами в голосе закричал: