Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2 (СИ) - Громов Ян - Страница 22

— Да хоть десяток. Только зачем?

— Затем, что люди видеть должны. Не колдун сирот кормит, а человек добрый. Понятно? Колдун в их представлении детей в жертву приносит, а не растит.

Елизар медленно кивнул, в глазах появилось понимание.

— Хитро, Андрей Петрович. Хитро, но правильно. Бьёшь Рябова его же оружием.

— И ещё, Елизар, — продолжил я. — Возьми с собой Архипа, когда поедешь в народ. И пусть он возьмёт ту «дьявольскую машину» — веялку для зерна, что он на досуге смастерил по принципу нашей бутары. Пусть покажет мужикам, как она работает. Пусть покрутят, потрогают руками. Когда человек понимает, как вещь устроена, он перестаёт её бояться. Страх от незнания живёт.

— Мудро, — кивнул старик.

На следующий день мы снарядили целую экспедицию. Елизар в новом тулупе, важно восседающий на передке, Архип с блестящей железными боками веялкой, и четверо «волков» в охране — но не с оружием наперевес, а чинно, как купеческая стража. Сани были гружены мешками с мукой и солью — подарки для деревни.

Я вышел проводить их, пожал Елизару руку.

— Помни. Громко говори про пожертвования. Чтоб все слышали. И Архипу скажи — пусть объясняет, как машина работает, простыми словами. Без умных терминов.

— Не учи учёного, — усмехнулся старик. — Всё сделаем, как надо.

Они вернулись через два дня. Сани были набиты мешками с овсом и солониной — торговля состоялась.

— Ну как? — спросил я, встречая их у ворот.

Елизар слез с саней, довольный, как кот, объевшийся сметаны.

— Сработало, Андрей Петрович! Сначала шарахались, крестились. А как я попу в Берёзовке три рубля серебром на алтарь положил — так сразу и «колдун» пропал, и «благодетель» появился. Поп молебен за твоё здравие отслужил. Громко так, чтоб вся церковь слышала.

— А мужики?

Архип, слезая с саней, ухмыльнулся.

— Мужики вокруг веялки полдня ходили. Я им показал, как она зерно от шелухи отделяет — так они рты раскрыли. Один даже купить хотел, торговался. А когда я объяснил, что это просто ветер создаётся вращением, а не колдовство — так засмеялись. Говорят, а мы-то думали, чертовщина какая.

— А про Рябова что говорят? — уточнил я.

Елизар понизил голос:

— Говорят, приказчики его злые ходят. Видят, что народ оттаивает, перестаёт байкам верить. Один даже в кабаке сказал, что Рябов сам с нечистым связался, раз так люто на тебя ополчился.

— Вот и славно, — я похлопал старика по плечу. — Начало положено. Нужно в других хуторах так же сделать.

Через неделю в лагерь приехал отец Пимен.

Маленький, сухонький старичок в потёртой рясе. Лицо всё в морщинах, но глаза живые, цепкие, такие, что насквозь пробирают. Он слез с саней, оглядел частокол, вышки с часовыми, бойницы — и хмыкнул.

— Крепость, — сказал он Елизару. — Не прииск, а крепость.

— Времена такие, батюшка, — ответил старик. — Разбой кругом.

Пимен кивнул, перекрестился на восток и пошёл ко мне. Я вышел навстречу, снял шапку.

— Здравствуйте, отец. Спасибо, что приехали.

Он оглядел меня с ног до головы. Долго смотрел в глаза, будто пытался прочитать душу. Потом спросил:

— Ты крещёный?

— Крещёный.

— Молишься?

Я замялся. В XXI веке я молился редко — когда совсем припекало. Здесь… тоже не особо, если честно. Но врать попу не хотелось — он бы почувствовал.

— Молюсь, когда трудно, — честно ответил я. — Не каждый день, но от души.

Пимен усмехнулся, и морщинки у глаз углубились.

— Ну хоть честен. Это уже хорошо. Многие вруны приходят, божатся, а сами дьяволу в душе служат. Веди, показывай, что тут у тебя за хозяйство.

Я повёл его по лагерю. Показал тепляки, где люди в поту и паре долбили еще мёрзлую землю. Показал шлюз с его сукном и желобами, по которым стекала мутная вода, оставляя на дне жёлтые крупинки. Показал кузницу Архипа, где тот ковал очередную мину.

Пимен всё осматривал молча. Иногда задавал вопросы, тыча костлявым пальцем:

— Это что за штука?

— Вентилятор. Воздух в горн гонит, чтоб жар сильнее был.

— А это?

— Промывочный барабан. Бутара называется. Землю с золотом крутит, песок вымывает.

Он покрутил головой, пощупал железо, деревянные части, даже понюхал.

— Хитро. Умно. Но… — он посмотрел на меня исподлобья, — от Бога ли ум этот?

Я вздохнул, готовясь к сложному объяснению.

— Батюшка, я учился. Читал книги. Европейские и российские. Там про такие машины написано. Я просто взял и применил здесь. Никакой чертовщины. Просто знание, труд и соображение.

— Знание… — он задумался, глядя куда-то вдаль. — Знание от Бога или от дьявола — вот вопрос. Дьявол тоже умён. Он искушает не глупостью, а хитростью.

Я напрягся, сердце ухнуло вниз. Неужели и этот против?

Пимен неожиданно рассмеялся. Тихо, хрипло, с кашлем.

— Да не бойся ты так, сын мой. Вижу я, что не от лукавого ты. Дьявол бы людей мучил, кровь пил, жертвы требовал. А ты им платишь, кормишь, на ноги ставишь. Я перед тем как сюда ехать, расспросил в округе. Говорят, что ты строг, но справедлив. Что артельщики твои не голодают, не мёрзнут. Что долю каждому даёшь, как обещал. Это по-христиански. А машины… — он махнул рукой, — машины — они железные. Ни добрые, ни злые. Это человек их добрым или злым делает.

Я выдохнул с таким облегчением, что чуть не пошатнулся.

— Так освятите?

— Освящу. И скажу людям, что здесь всё по-божески. Только… — он поднял палец, — одна просьба есть к тебе.

— Какая?

— Церковь в селе Покровском чинить надо. Крыша течёт, иконостас гниёт, свечи сырые. У меня денег нет. А у тебя, я вижу, есть. Поможешь — буду молебен каждый день читать.

Я улыбнулся. Честная сделка. Мне нравится.

— Помогу, батюшка. Сколько надо?

— Рублей тридцать серебром хватит.

— Будет вам тридцать. На иконы новые тоже возьмите.

Пимен крякнул, вытер выступившую слезу краем рясы.

— Щедрый ты человек, Андрей Петрович. Давай начнём.

Он достал из котомки требник, облачение, кадило. Позвал всех артельщиков. Мы собрались у главного тепляка, образовав большой полукруг. Пимен надел епитрахиль, зажёг кадило. Запахло ладаном, и этот запах, въедливый и сладковатый, заполнил двор.

— Господи Иисусе Христе, Боже наш, — начал он громко, чтобы все слышали, — благослови дело рук этих людей. Дай им силу в труде, честность в сердце и хлеб насущный. Отврати от них зло, клевету и напасть. Да будет труд их во славу Твою, а не во славу золотого тельца. Аминь.

— Аминь, — хором ответили артельщики, крестясь.

Он ходил по лагерю, кропил святой водой тепляки, шлюзы, казармы, кузницу. Артельщики стояли, сняв шапки, крестились. Даже Игнат, старый вояка, который церковь последний раз видел, наверное, в детстве, перекрестился и постоял смирно.

Когда Пимен закончил, он повернулся к людям, окинул их взглядом и заговорил. Голос старческий, но твёрдый:

— Слышал я, что про вас худое говорят. Будто колдовством тут занимаетесь, с нечистой силой знаетесь. Вранье это всё! Я, отец Пимен, служитель Божий вот уже сорок лет, осмотрел всё. Никакой нечисти нет. Есть труд человеческий, ум и Божье благословение. Кто будет про вас дурное говорить — тот лжец и клеветник. Скажите так всем, кто спросит.

Артельщики загудели одобрительно. Ванька, который последние дни ходил мрачнее тучи и косился на меня, вдруг облегчённо вздохнул, и лицо его разгладилось. Савелий, тот, что хотел уйти, перекрестился и кивнул сам себе, бормоча молитву.

Когда Пимен собрался уезжать, я проводил его до саней и дал тяжёлый мешок с серебром.

— Тридцать рублей, как и обещал. И ещё три — на бедных. Раздайте в селе, кому нужнее.

Старик взял мешок, взвесил в руке, присвистнул.

— Тяжёлый, — пробормотал он. — Ох, тяжёлый. Ну да ладно. Господь за добрые дела вознаграждает, а ты, Андрей Петрович, доброе дело делаешь. — Он посмотрел мне в глаза, и взгляд был серьёзным. — Береги себя. Враги у тебя сильные. Но Бог сильнее. Помни это. И ещё… — он помялся, — я в городе расскажу, что здесь всё чисто. Людям скажу, на исповеди упомяну. Слухи рассеются.