Больны любовью (ЛП) - Дункан Дейдра - Страница 6

Она бросает на нас с Максвеллом беспомощный взгляд.

Я знаю, что он ждёт — это известная хирургическая поговорка. Но просто поднимаю бровь. Не собираюсь спасать эту надменную мисс Всезнайку. Её замешательство доставляет мне странное удовольствие.

Голос хирурга становится медленным, как будто он говорит с ребёнком.

— И никогда не трогай поджелудочную.

У неё дёргается щёка.

— А откуда мне было это знать, доктор Халливэлл? Я гинеколог. С какого перепугу мне лезть к поджелудочной?

Этот унылый тип ухмыляется.

— Я забываю, что вы не настоящие хирурги.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не фыркнуть. Вот же придурок.

Максвелл тихо бурчит.

— Ну да, Халливэлл, конечно.

Грейс сжимает пейджер так, что побелели костяшки пальцев.

— Говорит тот, кого сегодня утром выгнали из операционной?

Ого. Это ей, конечно, не пойдёт на пользу — хотя он и заслужил.

Брови Халливэлла взлетают вверх, а челюсть напрягается.

— Он меня не выгнал...

Максвелл поднимается, возвышаясь над ординатором.

— Полегче, Халливэлл. И хватит быть придурком.

На лице Халливэлла появляется слабая, безрадостная усмешка.

— Слыхал, вы к себе в программу DO взяли. Совсем плохо с кадрами стало, да?

Жар расползается по моему лицу и груди. Бейджик перевёрнут обратной стороной, так что он не знает, что я этот самый DO. Но напоминание о том, что я никогда не был достаточно хорош, снова бьёт по нервам. Как вирус, это ощущение прописалось у меня в ДНК.

Обычный студент. Средние баллы. Невнимательный парень. Слишком худой. Слишком тихий.

А теперь ещё и… DO.

Я сам выбрал остеопатию. Я хотел этого.

Хотя иногда жалею.

Пошёл ты, урод.

Вот что я ненавижу в медицине. Элитарность. Иерархию. Вражду между специальностями. Гнилость системы.

Такой, как этот ублюдок из хирургии, — квинтэссенция всего, что в ней не так. И где-то глубоко под раздражением на Грейс прорывается сочувствие: бедной девушке придётся терпеть его целый месяц.

Максвелл качает головой и садится обратно, не удостаивая идиота ответом.

Халливэлл ухмыляется и кивает Грейс.

— Пошли, доктор.

Она подчиняется, но на ходу беззвучно говорит Максвеллу: «Спасибо». Мне — ни взгляда.

— У него классическая компенсация за низкий рост, — вздыхает Максвелл, поворачиваясь к монитору с кардиотокограммой. — Но даже если она и не спала с кем-то ради места, с таким характером ей всё равно аукнется.

Я пожимаю плечами. Если аукнется — будет по заслугам.

Максвелл резко выпрямляется.

— Чёрт!

Я вскидываю голову к монитору. У плода в одиннадцатой палате частота сердцебиения упала до шестидесяти ударов — намного ниже нормы. Адреналин вспыхивает в крови, я лихорадочно перебираю в голове пустые страницы учебника, пытаясь вспомнить, что делать.

Максвелл хлопает меня по плечу.

— Ребёнок в беде. Что будешь делать, доктор Сантини?

Иду осмотреть пациентку.

Я бегу в одиннадцатую. Пациентка стонет, когда я захожу. Максвелл следует за мной. Две медсестры уже там, они поставили кислород, перевернули пациентку на бок. Муж стоит рядом, шепчет слова поддержки.

Как её зовут?

Максвелл подходит к кровати.

— Кэйли, как вы себя чувствуете?

Она снова стонет.

— Больно.

Максвелл смотрит на меня.

— Что будешь делать дальше, доктор Сантини?

Я кидаю взгляд на монитор. Показатели по-прежнему тревожные. Руки потеют. Почему я не могу собраться?

— Может, посмотришь раскрытие? — подсказывает Максвелл.

Я киваю, глубоко вдыхаю и натягиваю перчатки дрожащими пальцами. Медленный, приглушённый сигнал сердцебиения ребёнка звучит, как петля на моей шее.

Я не уверен, что делаю. Проверка раскрытия получается топорной. Я судорожно ищу хоть что-то похожее на шейку матки. Пот стекает по шее и вискам. Кэйли кричит от схватки.

Бип. Бип. Бип.

Наконец пальцы нащупывают отверстие размером примерно с теннисный мяч.

— Шесть сантиметров.

Когда я вытаскиваю руку, перчатки покрыты сгустками крови. Постель под ней залита ярко-красным. У меня всё внутри опускается.

Максвелл приподнимает брови.

— Твои действия, доктор?

Я не знаю.

Мне страшно.

Я стою, как парализованный, уставившись на монитор с плоской линией — шестьдесят ударов в минуту.

— Кэйли, у вашего ребёнка проблемы, — говорит Максвелл, подходя ближе. — Раскрытие ещё недостаточное, чтобы начать тужиться, а кровотечение говорит о том, что что-то не так.

В её глазах появляется страх, она убирает с лица липкие от пота светлые волосы.

— Хорошо.

— Что это значит? С ребёнком всё будет в порядке? — спрашивает муж.

— Это значит, что нам нужно срочно делать кесарево. Сейчас вызовем доктора К.

Муж, услышав имя нашего наставника, чуть расслабляется. Максвелл объясняет Кэйли план операции, пока медсёстры готовят её к хирургии. Я стою в стороне, впитывая всё, что могу.

В коридоре Максвелл смотрит на меня.

— Что дальше?

— Звоню наставнику.

Мой доклад доктору Кульчицкому — скомканный и сбивчивый. Он, разумеется, начинает гонять меня по вопросам, пока мы спешим в операционную, и, как я и думал, разговаривает он куда жёстче Максвелла.

Он встречает нас у операционной и продолжает выжимать из меня все знания, пока я не оказываюсь в полной растерянности.

Видимо, он считает, что я всё же справлюсь, потому что, когда мы моем руки, он ставит меня на место главного хирурга и протягивает скальпель.

— Плыви или утопай, доктор Сантини.

Я ни разу не оперировал кесарево первым. Смотрел десятки раз, знал все шаги наизусть, пару раз накладывал швы при закрытии, но ни разу не резал сам.

У неё нет эпидуральной анестезии. Нет времени на спинальную. Анестезиолог усыпляет её и интубирует быстрее, чем я успеваю ещё раз прокрутить в голове весь план.

Чёрт, чёрт, чёрт.

Он даёт команду. Я ставлю скальпель к коже дрожащими пальцами.

«Брызнул и пошёл» — так мы называем экстренное кесарево: хлоргексидин, потом разрез. Ребёнок извлечён за две минуты — не за пятнадцать секунд, как мог бы опытный хирург, но вполне вовремя, чтобы спасти ему жизнь.

Мой старший и наставник исправляют каждую мою ошибку ещё до того, как я её совершаю. Операция длится дольше обычного кесарева, но и мама, и малыш остаются живы.

И я тоже. Весь в поту, дрожащий, наверное, в лёгком шоке, но живой.

В комнате для диктовки Максвелл учит меня оформлять послеоперационные назначения, когда заходит доктор К.

— Ну что, интерн, правильно решил, что надо делать кесарево?

Я теряюсь. Это подвох? Ребёнок ведь страдал.

— Эм...

Доктор К. устраивается в кресле, сложив руки на животе. Хирургическая шапочка скрывает его чёрные кудри, а очки отражают свет экранов вокруг.

— Давай разберём случай. Правильно ли ты поступил?

— У ребёнка была гипоксия.

Он кивает.

— Ещё?

— И у мамы было кровотечение.

На его лице появляется широкая улыбка.

— Но ведь кровь при родах — это нормально.

Я чешу подбородок.

— Но там было слишком много крови.

— Ага. — Его улыбка становится мягче. — Какой был диагноз?

— Эм... отслойка плаценты.

Глаза доктора К. блестят за стеклами очков.

— И какое лечение при острой отслойке?

— Родоразрешение.

— Тогда скажи мне, доктор: ты принял правильное решение?

— Да.

— Правильный ответ. — Он встаёт и уходит, бросая напоследок: — Хорошая работа.

Адреналин сменяется приливом эндорфинов, и я, глядя в экран, расплываюсь в улыбке.

— Вот это было круто.

— Ага, — Максвелл смеётся, глубокий звук разносится по комнате. — Нет ничего лучше экстренного кесарева, чтобы проснуться. Добро пожаловать в акушерство.

Вот ради чего я сюда пришёл. Все эти ночи без сна, годы вдали от семьи, гора долгов — всё это окупится, если я научусь делать эту работу правильно. Чтобы защищать тех, кому не повезло с медициной.