Парторг (СИ) - Риддер Аристарх - Страница 7

Ночью я спал неожиданно спокойно, заснул почти сразу же и впервые за долгое время ни разу не проснулся.

С моей полевой сумкой ко мне вернулись и мои часы, они тоже были трофейные, какие-то очень хорошие швейцарские. У нас в батальоне у всех командиров уже были хорошие трофейные часы, что нам, кстати, существенно помогало: когда кто-то из вышестоящих командиров при постановке задачи просил сверить часы, никто не подводил и не отводил свои.

Проснулся я ровно в шесть и успел поработать ещё до завтрака. На обходе я сказал своему хирургу, что, наверное, больше не буду нуждаться в уколах морфия. Он хмыкнул и сказал, что пока оставит вечерний укол, да и то по моему состоянию.

После обеда Канц сел на постели и с интересом в голосе спросил:

— А можно, молодой человек, полюбопытствовать, что вы с таким увлечением рисуете, что даже уже не обращаете внимания на свои боли? — он приподнялся повыше на подушках и пристально посмотрел на меня. — Уж больно сосредоточенно работаете.

— Конечно можно, Соломон Абрамович, и возможно, даже нужно, — ответил я, откладывая карандаш.

У Канца, в отличие от меня, рана на ноге уже затянулась, и он за два дня до моего появления в палате начал осваивать костыли, и у него получалось уже вполне прилично. Его инженерный глаз сразу же понял, что я делаю, когда он доковылял до меня и со вздохом облегчения сел на стул рядом с моей койкой.

Мне его, как я понял, специально поставили тоже по приказу комиссара.

— Интересно, — протянул он, изучая мои наброски. — Вы хотите создать конструкцию нового протеза, который сможет заменить почти средневековые деревяшки с железными крюками на кожаных ремешках. Интересно, очень интересно. Разрешите полюбопытствовать подробнее?

— Конечно, Соломон Абрамович, — я придвинул к нему листы с чертежами. — Смотрите. Я предлагаю сделать многие узлы из авиационного алюминия, лёгкого и прочного, и сделать стопу не жёсткой, а пружинящей…

Канц придвинулся ближе и прищурился, изучая детали.

— Дюраль? — он провёл пальцем по чертежу. — Интересно. Но где его взять? Он весь идёт на оборонку.

— На вашем заводе уже его используют при производстве самолетов. Мне довелось видеть ваши изделия. Ведь обязательно есть обрезки трубок и всяких профилей. И то, что списывают как брак, — предположил я.

— Да, конечно есть, — медленно кивнул Соломон Абрамович, задумчиво почёсывая подбородок. — Но это же материал для самолётов, и он пока что особо учётный. Сдается абсолютно всё, до последнего кусочка. Разве кто разрешит его использовать на сторону?

— Попытка не пытка, — усмехнулся я. — Но это будет второй или, возможно, даже третий этап. Сначала надо протез придумать, создать чертежи всё прочее. И только потом думать, из чего и как его делать.

— Тоже верно, — согласился Канц и ткнул пальцем в изогнутую дугу на моём чертеже. — Это, если я правильно понимаю, закалённая стальная пластина. Она будет работать как пружина. При шаге накапливает энергию, при толчке — отдаёт. Как ахиллово сухожилие, — в его голосе послышалось профессиональное восхищение.

Канц взял мои листы и несколько минут внимательно изучал их, время от времени что-то бормоча себе под нос.

— Умно, — наконец пробормотал он, подняв на меня взгляд. — Очень умно. Механика живого организма, немцы назвали это ещё в прошлом веке биомеханикой. Где ты это вычитал?

«В учебнике по протезированию, который выйдет лет через тридцать, а то и больше», — подумал я, но вслух сказал:

— Просто много думал. Времени хватает, — я пожал плечами. — А потом я даже на фронте продолжал много читать, конечно, насколько позволяла беспокойная немчура. И немецкий прилично выучил в школе, у нас его хорошо преподавали. Вот мне наши разведчики однажды и притащили тетрадь какого-то немца про это дело. Сказали, чтобы я тренировался в немецком, читая чужие умные мысли. Вдруг говорят, ты конструктором станешь. Там как раз было написано про последние американские разработки.

Это, конечно, был почти провал. Девятнадцатилетний лейтенант, детдомовец, перед войной только окончивший семь классов, в совершенстве знает немецкий, да еще и имеет уже какой-то инженерный багаж. после детдомовской семилетке. у меня правда реально в свидетельстве по немецкому стояло «отлично». Просто какие-то чудеса. Но на удивление прокатило.

Канц кивнул, принимая моё объяснение, и продолжил изучение моих эскизов. А я решил, что надо быть осторожнее и десять раз подумать, прежде чем демонстрировать свои знания.

— Нужен голеностопный сустав, — Канц тем временем уже увлёкся, потянулся за карандашом и начал делать пометки на моих листах. — На подшипниках. С ограничителями хода. И пружинами для амортизации… Подожди, дай я поправлю рисунок твоего узла.

В палате стало тише. Слышалось только царапанье карандаша по бумаге и прерывистое дыхание с третьей койки.

— Гильза — это проблема, — я поморщился, глядя на культю под одеялом. — Она должна сидеть идеально. Малейшее давление не в том месте, и ходить будет невозможно. Натёртости, язвы… Я думаю, что решением проблемы может стать какой-нибудь гипсовый слепок.

Канц поправил очки на переносице и пронзительно посмотрел на меня.

— Абсолютно правильно, точный отпечаток формы, — одобрительно кивнул он. — Потом по нему делаем выкройку. Из кожи, многослойную. С прокладками…

— Войлок, думаю, подойдёт, — кивнул я. — Для амортизации. И что-то эластичное внутри. Может, вулканизированный латекс?

— Да, его используют, например, в противогазах, — оживился Соломон Абрамович. — Слушай, а если добавить систему вентиляции? Клапаны небольшие. А то ведь потеть будет, особенно летом.

Мы начали рисовать уже вдвоём, передавая листки друг другу, обсуждая каждую деталь.

Три суток мы с короткими перерывами трудились над «изобретением» нового протеза. Я несчётное количество раз вспоминал добрым словом тех ребят-энтузиастов и тот мой спортивный интерес, вернее Сергея Михайловича, почему-то проявленный к их конструкциям.

Я объяснял Канцу принципы распределения нагрузки, фазы переката стопы, рассказывал о биомеханике ходьбы. Он тут же рисовал механические узлы, рассчитывал прочность материалов, предлагал инженерные решения.

— Откуда ты это знаешь? — спросил Соломон Абрамович ещё раз, глядя на подробный чертёж биомеханики шага. — Ты же пехотный офицер, а не врач. Да и образование у тебя… — он не договорил, но вопрос повис в воздухе.

— Много читал, — я отвёл взгляд. — В той тетради всё это подробно было расписано. Я думаю, она принадлежала какому-то конструктору, которого фрицы сдуру загнали на передовую. И думал. Когда болит, невозможно не думать. Жалко, что она, скорее всего, пропала.

— Вполне возможно, — кивнул Канц. — Эти господа ещё те идиоты. Чего стоит только история с изгнанием ведущих учёных-евреев. Один Эйнштейн чего стоит.

Пару раз к нам в палату заглядывал комиссар госпиталя. Он расплывался в улыбке, видя нашу трудовую деятельность, и сразу же менялся в лице, видя лежащего по-прежнему отвернувшегося к стене капитана Маркина.

На исходу третьих суток у нас стало вырисовываться уже что-то похожее на настоящий протез. И мы с утроенным энтузиазмом принялись продолжать свою работу.

Мне было совершенно непонятно, почему нашего соседа по палате ни разу не навестил его отец, парторг ЦК на ГАЗе. Но ларчик открылся очень просто.

У меня, когда мы начали нашу совместную работу, процесс выздоровления пошёл просто гигантскими шагами. Практически перестали беспокоить боли, рана полностью зажила, и мне тоже выдали костыли, на которых я начал заново осваивать пространство.

Где-то на седьмой день комиссар пригласил меня в большую ординаторскую нашего отделения. Там было намечено партийное собрание, вернее, заседание парткома госпиталя, на котором рассматривался вопрос о моём приёме в партию.

Неожиданно возникло препятствие, казалось, уже решённому вопросу. Один из членов парткома, какой-то невзрачный хозяйственник, встал и сказал, что у него есть большие сомнения.