Парторг (СИ) - Риддер Аристарх - Страница 15

Что произошло дальше, было понятно опытному секретарю. Признать это Сталин не мог ни под каким предлогом. Признать, что его решения могут быть продиктованы личными чувствами, было равносильно признанию слабости. Поэтому безусловно важный, но достаточно рядовой вопрос грифами секретности и требованиями небывалой срочности выполнения был поставлен по своей важности для победы чуть ли не в один ряд с продолжающимися операциями Красной Армии. Протезы для инвалидов войны вдруг стали вопросом государственной важности, требующим немедленного решения и личного контроля.

Никогда и никому Поскребышев не мог бы даже намекнуть, что товарищу Сталину могут быть такие присущи обыкновенные человеческие чувства и слабости. Это, например, он может сильно переживать из-за своих девочек, но только не мудрый вождь советского народа, который, конечно, любит своих детей, но какой-то другой, особенной любовью, так, как любят не люди, а боги. Так учили газеты, так твердила пропаганда, и в это должны были верить миллионы.

Но возможно, что для сотен тысяч безногих инвалидов войны такая постановка вопроса окажется огромным благом, так как у них появится шанс вернуться к более-менее нормальной жизни. И пусть причины странные, но результат может быть добрым.

Это была первая мысль, которая пришла в голову комиссару госпиталя Виктору Семеновичу Андрееву, когда он ознакомился с текстом секретной шифрограммы, пришедшей к ним ранним утром. Он сидел в своем кабинете, читая и перечитывая строки, не веря собственным глазам. Его пальцы, державшие тонкие листы с печатями, слегка дрожали.

Он вместе со старшим Маркиным единственные в огромном городе, кто достоверно знали причину поднявшейся суеты и её истинную цену. Они знали о тех чертежах, о тех разработках, которые велись в палате их госпиталя, знали о молодом лейтенанте с его удивительными идеями.

Комиссар действительно знал Сталина еще по Гражданской, когда познакомился с ним во время обороны Царицына, знакомство которое потом продолжилось во время его службы в Первой Конной. Тогда Сталин был просто товарищем, партийным работником при армии, человеком жестким, но еще не ставшим тем, кем стал теперь.

Виктор Семенович никогда не упоминал о своем совместном боевом прошлом с товарищем Сталиным, и это, возможно, спасло его, когда в тридцать восьмом был арестован и почти полгода провел на Лубянке. Когда его вели на допросы, когда били, когда кричали «признавайся, гад!», он не произнес ни слова о том старом знакомстве. Инстинкт подсказывал, любое упоминание этого имени может стать приговором.

Вместе с ним там была целая группа товарищей, которые пытались добиться какой-то правды и справедливости, напирая на свое личное знакомство с товарищем Сталиным.

«Но я же с ним в Царицыне был!», «Мы же вместе служили!», «Он меня знает!» — кричали они на допросах.

Все они были расстреляны в конце лета тридцать восьмого. А Виктора Семеновича сначала перестали бить, а затем оставили в покое. Потом неожиданно выпустили под подписку о невыезде, а в начале тридцать девятого сняли все обвинения и восстановили в партии. Почему, он так и не узнал. Может быть, кто-то вспомнил о его молчании. Может быть, просто повезло, когда новый нарком внутренних дел Берия немного подкорректировал работу репрессивного аппарата страны.

Виктор Семенович после суеты вечера четырнадцатого уже не удивился рекомендации по возможности быстрее выписать из госпиталя инженера Канца и капитана Маркина. Когда он увидел, как внимательно поздним вечером представители НКВД расспрашивали о работе над протезом, когда услышал имя Хабарова в их вопросах, он понял дело серьезное.

Но сейчас был искренне удивлен тому, что лично его ожидают большие перемены в судьбе. Вместо желанной отправки в действующую армию, о которой он просил уже второй год, он должен первого апреля прибыть в Сталинград, где будет введен в состав горкома в качестве второго секретаря, а его подопечному, комиссованному лейтенанту Красной Армии Хабарову, будет предложено стать инструктором строительного отдела горкома партии.

Комиссара неприятно поразило ночное исчезновение ранним утром подозрительного интенданта и еще одного товарища. Их служебные квартиры опустели внезапно, без объяснений, и санитарки только пожимали плечами на вопросы. Он резонно предположил, что это результат проявленного накануне к ним интереса со стороны НКВД. Черные машины вероятно увезли их в темноте, и вряд ли они когда-нибудь вернутся.

Причина интереса к персоне интенданта ему была понятна. Просто глупая подозрительность, а не проявление бдительности. Но вот второй товарищ его очень удивил, вот уж на кого он никогда не подумал бы, что тот стукач НKВД. Тихий, скромный человек, всегда готовый помочь, оказался вероятно осведомителем, который тоже в чем-то ошибся. С возникшей после знакомства с подвалами Лубянки неприязнью к этой организации комиссар ничего поделать не мог. Эта неприязнь сидела в нем занозой, отравляя душу.

Он хотел позвонить парторгу ГАЗа, но потом передумал, решив, что не надо лишний раз дергать кота за усы. Пусть все идет своим чередом. Пусть система работает так, как она работает.

Идя из административного корпуса в хирургический по длинному коридору, пахнущему карболкой и лекарствами, комиссар неожиданно подумал:

«А ведь так может статься, что Георгий поедет в Сталинград с новеньким протезом собственной конструкции».

Эта мысль согрела его сердце. Может быть, в этом безумии есть какой-то высший смысл. Может быть, этот молодой лейтенант действительно сможет помочь тысячам таких же искалеченных войной людей.

Иван Васильевич Маркин тоже сразу же все понял, но сомнения все равно оставались. Когда ночью ему позвонили с завода и велели немедленно явиться, он знал, это что-то серьезное. А когда ему тут же позвонили из госпиталя и сообщили о предстоящей выписке сына, то все сомнения ушли, и он тут же, не откладывая ни минуты, пошел к директору завода Ивану Кузьмичу Лоскутову и рассказал, что в ближайшие дни будет дополнительно поручено их заводу. Директор слушал молча, кивал, и в его глазах читалось понимание: задание будет выполнено любой ценой.

Утром пятнадцатого я проснулся в великолепном состоянии духа. Мартовское солнце пробивалось сквозь запотевшие окна палаты, рисуя причудливые узоры света на белых стенах. Чувство отлично выполненного накануне дела еще не покинуло меня, грело изнутри, давало силы и уверенность. Я начал думать, что пока не появятся сконструированные мною протезы, надо начинать осваивать имеющиеся и готовиться к выписке. Нельзя терять времени даром, нужно учиться жить заново.

Погруженный в свои мысли, планируя предстоящий день, я не сразу обратил внимание на шум, поднявшийся в коридоре. Сначала это был просто гул голосов, потом послышались быстрые шаги, хлопанье дверей, чьи-то взволнованные восклицания. Я понял, что что-то происходит, только тогда, когда в палату неожиданно вошел отец капитана Маркина.

Иван Васильевич выглядел усталым, видно было, что он мало спал прошедшей ночью. Под глазами залегли темные круги, лицо осунулось, но во взгляде горел какой-то лихорадочный блеск. От него пахло морозом и машинным маслом.

Поздоровавшись с нами коротким кивком, он быстро подошел к своему сыну и начал что-то очень тихо ему говорить, наклонившись к самому его уху. Его губы быстро шевелились, произнося слова, которые я не мог расслышать. Всё увеличивающийся шум в коридоре, где, казалось, собрался весь персонал отделения, не позволил мне услышать разговор отца и сына.

Разговор был достаточно коротким, не более минуты, и, судя по всему, очень содержательным, потому что капитан после ухода отца выглядел очень растерянным. Его обычно спокойное, почти безразличное выражение лица, которое он носил как маску после ранения, сменилось напряженным, озадаченным взглядом. Он смотрел в одну точку на стене, словно пытаясь осмыслить услышанное, и его руки нервно комкали одеяло.