Черноокая печаль (СИ) - Солнцева Зарина - Страница 4

— Какие долги, Олена?

Шагнула я вперед, а она слишком поздно прикусила язык. Отвернулась. Но уж нет… Ухватив ее за плечи, тряхнула.

— Говори!

— Мать на свадьбу младших злата у него в долг взяла на зиму, думали, их позовут замуж женихи эти, сынки мельника. Готовились… Но вернулась ты, и те дали отказную.

— Так вот отчего Беляна и Купава так на меня волком глядят, оттого, что я живой вертаться домой посмела. Свадьбу им разрушила…

— Да ты что, Натась…? — сестра тянется обнять, только я, увернувшись, делаю шаг назад, она обеспокоенно меня оглядывает. — Ты не подумай, мы… Мы это. Глупостей не говори, конечно, мы рады, что жива. И домой вернуться смогла.

А я гляжу на нее, и рассмеяться хочется от горечи.

— А знаешь, у меня в полку еще одна целительница была. Сама Зима ее в чело поцеловала. Ей матушка каждую луну высылала письмицо и гостинцы…

— Так мы неграмотные, знаешь же… Да и ртов всегда много, не прокормить.

Жмёт плечом Олена. Будто извиняясь, только я мотаю головой.

— Да нет, сестрица. Чую, перепутала Мара, да не ту скосила. Вот бы матушка Снежки обрадовалась дочери. В этом я уверена.

— Ты чего говоришь, Наталка?

Выпучила сестра свои васильковые глазища, попыталась строго глянуть на меня, но не меня не проняло. Да голубые у нее глаза, как и остальных сестер. А у меня черные как у отца.

— Правду я говорю, Оленка. Молиться надо было всем богам, да бы мне не вернуться. Видит Мара, могла я махнуться жизнью со Снежинкой, так бы и сделала. Ее хотя бы ждали…

— Ты чего несешь, окаянная? Богов изволишь гневить!?

— Перестань, Олен. — устало махнула рукой и, повернувшись к ней спиной, ушла, не забыв проронить: — Боги устали от вашего лицемерия.

— Ну и дура! Кто ж тебя замуж возьмет такую пользованную!? И детишек тебе не видать! Ни мужа, ни дома, аль дурная такая!

Обидные слова сестры звучали в голове еще долго. Как будто ничего я отродясь не слышала, только это. И так паршиво на душе стало, хоть вешайся.

*****

Середина весны не самое удачное время для лесных прогулок. Да и одета я была налегке. Старое плотное льняное платье, толстые носки на овечьей пряже и всё. Продрогла до костей, да только домой не хочу возвращаться.

Да и делать мне там, судя по всему, уже нечего. Сразу надо было уходить, как только слухи пошли эти проклятые и сестры волчьим взглядом одарили. Прямо по следам Матриши пуститься. Она бы меня к себе приняла, мудрый совет дала. Только она у меня и осталась.

А тут… Не построить мне ни семьи, ни счастья. Да и как-то всё внутри вымерло. А мечты прогорели до самых черных и противных углей. Не хочется уже ничего.

И в такую минуту невольно мысль дурная в голову лезет: «Ой, не тех забрала Мара, ой, не тех…». Меня надо было, а Снежинку и девчат.

Но деваться было некуда, уже смеркалось. Не в лесу же ночевать. Надо было возвращаться домой. Да хорошенько всё обмозговать. Замуж за старого хряка я не пойду, даже будь он последним мужиком на земле, но и в избе остаться не смогу. Изведут меня мелкие паршивки. И матушка им в этом нелегком деле поможет. Что же мне делать? Как поступить? У кого мудрого совета выпросить?

— Эй, Прош, гляди, девка идет. А не о ней нам Лещ молвил?

По той стороне дороги, чуть поодаль от меня, раздался мужской голос.

Кажись, обо мне говорят, потому как нет здесь девиц больше вокруг. Товарищ ему ответил не менее возбужденным голосом.

— Кажись, она, и косы черные, и по стану схожа. Девка, а ну погодь!

Крик пронзил спину холодным потом, подхватив подол платья, я ускорила шаг. До боли известные «А ну погодь!». Несмотря на суровое наказание за покусательство на девичье тело, многих солдат это не останавливало. Потому даже в лагере мы держались вместе. А если на речку или за хворостом в лесу, так и вовсе по три-четыре девки ходили. За всеми не уследишь, а в нашем случае воевода той еще сволочью оказался.

— Да стой ты, егоза!

Рявкнул второй, и их шаги прекратились в бег. Боги лишь, добежать до опушки села, лишь бы.

Но не успела, крепкая ладонь легла на мое плечо и рывком потянула к себе. Потеряв равновесие, я, словно соломенная кукла, подалась назад, прямо в руки своих недругов.

— Убери от меня лапы!!!

— Да будет тебе упираться, красивая, мы же любя.

— Не трогай! Слышишь?! Не смей меня трогать!

— Заплатим мы тебе, слыхала? И еды отсыплем, ты только приласкай. Говорят, к солдатам ты привыкшая…

В ужасе от услышанных слов я забилась в их руках пойманной рыбой.

— Не трожь!! Не смейте! Помогите, пожалуйста! Помогите!

У поворота замеркала старая телега, кобыла едва ли тащила свою ношу. А на вознице восседал мой сосед — дядь Проша. Надежда хрупким цветком озарилась в моем сердце. Поймав взгляд мужика, я что есть силы проорала: «Помоги!», даже мои похитители замерли от моего крика, узрев проходящего возницу.

Но в ответ на мои мольбы сосед лишь поджал губы и отвернулся. В воздухе прозвенел свист кнута. От двух ударов кобыла резво стала передвигать копытами, переходя на бег.

Старые деревянные колеса зашуршали по пыльной земле, оставляя за собой клуб пыли, что осел на мое платье.

Как же так?

Я пришибленно уставилась ему вслед, позабыв бороться и кричать. Ну как же он мог?!

Я же детей его лечила. Сына всю зиму травами отпаивала, плох он совсем. Кости неправильно растут. А он меня бросил на растерзание солдат…

От потрясения пришла в себя лишь когда насильники дотащили меня до чьего-то лагеря. Бросив на срубленные еловые лапы, что служили подстилкой, они принялись меня облапывать. И тут я снова завертелась ужом. На сей раз не щадя ногтей. Царапалась. Кусалась. Пинала и кричала.

Пока у одного из этих лохматых уродцев не лопнуло терпение и мне зарядили мощную оплеуху.

Слёзы хлынули из глаз, но, словно загнанный зверёк, я продолжила бороться и кричать. Хрипло и почти беззвучно. Не до конца понимая, что это всё. Снасильничают меня, отберут невинность, честь. И тогда уже по-настоящему себя возненавижу я.

— Не схожа она на гулену. Смотри, как бьётся.

С натугой шепнул один, оттащив горловину моего платья.

— Хватит рассуждать тут! — рявкнул второй. — Она мне всю морду исцарапала, я её щас…

— Эй, Прош, Лось, вы что там удумали делать?

— Так, ратник, будь человеком, дай с девкой помиловаться. Не видали мы женской ласки целую зиму. Скоро выть начну. Сам же сказал: «найдете себе гулящих баб в селах, да залюбите».

— Чего-то она не шибко-то радостной выглядит.

— Ну так…

— Ты погодь, ревет она что ли?

Третий мужской голос звучал издалека, я впала в некую истерику, не видя и не слыша ничего. Где-то за кромками разума уловила то, что меня перестали лапать, а третий голос, словно гром Перуна, рассек поляну.

— Вы что, охламоны, творите?! Девку собрались снасильничать?!

— Да не девка она, а гулена! Нам местные сказали. Стали бы мы…

— Ратник, кони уже помы… Наталка?

Четвертый голос более молодой. И, быстрее всего, я бы не обратила на него внимания, утопая в истерических водах своего рассудка, не зови он меня по имени.

— Наталка, ты? Светлые боги, неужто живая!

Я честно желала распахнуть глаза и глянуть на него. Ведь меня никто уже не держал, а аккуратные пальцы мягко обхватили меня за плечи, но тут отпустили, когда я инстинктивно заметалась.

— Тихо-тихо, милая, это я, Влас. Ну чего ты?

Влас? Не помню. Ничего не помню. Только страх и боль горят в груди.

— Ведома тебе эта девка, Влас?

Прогромил голос моего спасителя над нашими головами, и я сжалась в комок от страха, обхватив колени руками. Но внезапно мягкая ткань окружила меня со всех сторон, кто-то заботливо укрыл меня плащом, от которого несло дымом костра и лошадьми. Но я плотно обхватила концы, прикрываясь призрачной завесой от мужских глаз.

— Да, ратник. Это целительницей в моем полку была, пока меня к вам не отправили. Очень хорошая целительница, не раз от смерти спасла. Я уж думал, сгинули они все у земель оборотней…