Черноокая печаль (СИ) - Солнцева Зарина - Страница 3

Да только мой жалкий писк заставил седоволосую растерянно замереть ко мне спиной.

— Снеж, война ведь кончится, да?

Уверенно проговорила она, только отчего-то платок свой уронила.

— Конечно, кончится.

Нагнулась за ним, волосы повязала. И снова принялась копошиться в травах.

— И мы домой к мамкам вернемся?

— Ага, вернемся.

— И замуж выскочим?

— За самых хозяйственых и годных мужиков.

— А детишек нарожаем?

— Я мальчишек, ты девчонок.

Легкая улыбка с горечью пополам озарило мое лицо.

— Ну нет. Я тоже сына хочу.

— Тогда поровну. И тебе, и мне.

Хмыкнула она на серьезе в ответ.

— Но мы же еще увидимся после этого?

— Ко…

Ответ Снежки утонул в больном стоне проснувшихся раненных.

* (имеется в виду, поливали водой, словно растение, и выросла высокой, старая присказка).

2 весны спустя

— Так эта дочь Поляли? Та, что с фронта вернулась недавече?

— Ага, она гулена при казарме воеводы. Хоть бы озолотил кто ее за то, что их подстилки грела. А то вернулась до дому без гроша в кармане!

— Так поговаривают, целительница она, нет? Посему и забрали?!

— Да ты чего, дурная что ли? За одним делом их туда отправили! Всем ясно, мужиков ублажать! Ой, Поляли жалко, это такой позор! Ой, такой позор…

Нож прошел мимо руки, и лезвие полоснуло по руке. Всем не объяснишь, не докажешь, раз народ так хочет в это верить.

У меня даже душа перестала за несправедливость эту болеть. Будто умерло что-то в груди. Хотя все там умерло еще прошлой осенью, когда погибли мои девчонки.

Снежинка.

Яринка.

Марфа.

Стешка.

Воевода их убил, зарезал за то, что мы посмели спрятать Стешку и Марфу и помешали его грязным делишкам. Одна я с Матришей осталась.

Как вспомню заляпанный кровью шатер девчонок, сердце в груди бухает, словно большим камнем, упавшим на дно колодца. И волкадаки те их не спасли, в ушах порой еще раздается голос того чернявого воина, которого Снежинка выходила: «Убил, дабы не свидетельствовали против него».

Ох, если бы не Матриша, я бы, наверное, так бы и замерла там каменной статуей. От горя даже голоса лишилась. Это она меня силком в лес утащила. Мы бежали. Долго бежали. Потом нарвались на княжеский конвой, всё им рассказали. И лишь узрев голову воеводы в телеге, я отомщенно выдохнула. Мразь, он это заслужил.

Лишь тогда мы с Матришей вдоволь наревелись. Потом неделю мы путешествовали до дому, чтобы в Белозерке попрощаться. Каждая вернулась в свой дом, Матриша к мужу и ребенку. А я к матушке, сестрам и братьям.

Казалось, вот она, несбыточная мечта. А она обернулась живым кошмаром.

Оторвав кусок рубахи, я перевязала руку. Кровь останавливать магией я так и не наловчилась. Эх, здесь бы Стешку или Марфу.

А вот на глаза набежали слезы. Моргнув, я попыталась взять себя в руки. Но соседки до сих пор шептались около забора, не стыдясь меня. Оставив эту проклятую рыбу в покое, я убежала в дом.

Знаю, убегать — трусливо, но я так устала. Что порой выть охота. На войне, казалось, всё легче. Есть жизнь и есть смерти. Враг и соратник.

А тут к вечеру приходят и упрашивают хворь изгнать, а к утру плюют мне в спину. Ненавижу.

Вбегаю в дом, как кошка, на одних кончиках пальцев. Сыновья моей сестры только научились ходить. И да бы поймать их и уложить спать, приходится повозиться. Посему стараюсь не будить малюток и найти себе работу в избе на некоторое время. Пока горечь в душе не осядет и боль перестанет давить на сердце.

Да только замираю вдоль узкого коридора, прислушавшись к тихой ссоре между старшей сестрой и матерью.

— Не дело это, маменька. Он же нам, считай, в деды годится! Старый, облезлый, с пузом до земли. Еще говорят, и поколотить может за раз-два. Ну куда нашу Наталку, за этого хряка?

— Не встревай, Олена! — строго фыркнула мать, замешивая тесто. — Не будет нарываться — не поколотит. Опять-таки хозяйство у него добротное. Детей уже настругал, значит, ее не сильно мучить будет. При муже будет…

— Матушка, да побойся богов! У него дочь младшая одногодка с Наталкой. Куда ей замуж!?

— А чего ей прохождаться здесь? — вступила в разговор моя младшая сестра. — Да на мою честь тень бросает. Вадим мой так и сказал: «Не приди сестра твоя, так моя матушка давно бы одобрила наш брак!»

— Ну ты и мерзавка, такая! — рявкнула Оленка, приложив деревянной скалкой по столу. — То есть когда нам паек на имя Наталки приходило в голодные времена, трескала за обе щеки! А теперь на сестру поминаешь?!

— Девки, угомонитесь! — рявкнула на девочек мать, нахмурив черные с легкой пророслью седины брови. — И так от грязи не отмыться. Еще и вы устроили тут не пойми что?!

— Так я…

— О чем речи ходят, матушка?

Скользнула я из-под завесы внутри, привлекая к себе внимание. Сестры вздрогнули и замолкли. А мать лишь сильнее нахмурилась. Будто натянутая тетива продолжила раскатывать лепешки для печи.

— Хороший человек тебя посватал, Наталка. Замуж тебе пора.

А на меня и не глянула. Как будто чужая я ей.

— И кто же?

Сжимаю кулаки до хруста и стараюсь держать лицо, а внутри гнев, словно лесной пожар, все сильнее и сильнее воспламеняется.

— Дяд… Гринько тебя посватал. Придет в конце семицы со старостой, всё как положено.

Она говорит как ни в чем не бывало, будто семечки грызет, а у меня в груди все леденит. Олена пристыженно отводит взгляд, а мелкая и вовсе делает невинные глазки, будто и не понимает, о ком идет речь.

— Матушка, ты верно шутишь… Он же на шесть десятин меня старше! Боги, да я с его дочкой в куклы играла! Он отца братом кликал!

— Хорошее хозяйство. Земли, опять-таки, много. Детьми уже обзавелся…

Словно мантру повторяла она, раскачивая этот проклятый кусок теста.

— Да он старик, мама!

Не выдержала и рявкнула я, скалка в ее руке полетела в стену, словно дикое животное, мать обернулась на меня и рявкнула:

— А ты гулена! Что мне с тобой, окаянной, делать, аа? Что?! Вся деревня гудит! Пальцами в меня тычут! У меня еще две девки на выданье после тебя, кто их возьмет?!

Смотрю на нее и ничего внутри не чувствую. Примерзло всё, как будто оторвали с корнем. И вроде не она меня рожала, не она грудью кормила, не она косы заплетала. Просто одним дитем меньше, одним больше.

Просто проблема на ее голову. Позор.

Потому что так сказали другие. И плевать на мои слова. На все, что я пережила. На боль и страдание. На кошмары, которые мучают меня через ночь.

— Так, может, зря я домой вернулась? Авось было бы тебе легче, не вернувшись я?

— Авось и было бы. — сказала, как плюнула, она, глядя мне прямо в очи.

Развернувшись, я пущенной стрелой умчалась прочь от этого дома. Я бы хотела сказать, что все внутри пылает и горит. Да только лгуньей буду. Все умерло. И никаких моих ран отчий дом и семья не зажила. Лишь припорошила их солью, умело растирая.

Наткнувшись взглядом на висевших на заборе соседок, что грели уши, дернулась в сторону, одарив их лютым взглядом. Не хочу никого видеть. Если таков род людской, так пускай боги отградят меня от них. Уж лучше среди зверей.

— Наталка, стой! Да стой же!

Оленка нагнала меня лишь около пруда. Схватив за локоть дернула на себя разворачивая к себе лицом. Старшая сестря тяжко дышала, и то ли с стыдом то ли с жалостью глядела на меня.

— Ну не сердись на нас, Наталка. Мать как лучше хочет, не забудут твое фронтовское прошлое сельчане, да и замуж тебе пора. А тут еще и младшие подоспели, и они на выдане. Ну чего ты…?

И что-то вроде внутри дернулось, пока она не молвила вновь:

— А Гринько не так плох. Ты возле него царевной заживешь. При злате он, да и стар, наседать ночами не станет. Глядишь, годков через десять отойдет к прадедам. А ты вдовой станешь. При хозяйстве. И мы с прощенными долгами.