Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую - Фергюсон Ниал - Страница 36

Грею не оставалось ничего иного, кроме как помягче сообщить это правительствам России и Франции. Сазонову он заявил, что правительство “решило сохранить свободу действий”, но “для нас окажется неприемлемой ситуация, в которой Германия будет доминировать в политике [Европейского] континента” (обычный прием Грея)^{529}. Камбону же Грей просто сказал, что между Францией и Англией нет “договоренности, обязывающей правительства… в случае войны действовать совместно”^{530}. Англо-российские переговоры о военно-морском сотрудничестве предполагали еще меньшую ответственность. В Лондоне нарастало недовольство неуемными российскими аппетитами в отношении концессий на Ближнем Востоке^{531}. В мае 1914 года Грей заявил Камбону, что “мы не можем вступить в какое бы то ни было вооруженное противоборство, даже гипотетически, с Россией”. 11 июня 1914 года (за несколько дней до убийства в Сараеве), выступая в Палате общин, он снова выразил уверенность в том, что

Так исчезло единственное убедительное оправдание тактики Грея: удерживание Германии от нападения на Францию. “Союз между Россией, Францией и нами будет незыблемым, — объявил он вскоре после того, как стал министром иностранных дел. — Если необходимо остановить Германию, это можно сделать”^{533}. Этим объяснялись заявления в 1912 году Грея, Холдейна и короля представителям Германии о том, что Англия “ни при каких обстоятельствах не допустит разгрома Франции”^{534}. Эти утверждения историки нередко рассматривают как твердые заверения, которые немцы неразумно проигнорировали. Однако германское правительство, конечно, понимало, что союзы не бывают “совершенно незыблемыми”. Сопротивление вмешательству в континентальные дела в рядах собственной партии сделало для Грея невозможным шаг к договору о союзнических отношениях с Францией (возможно, и с Россией), на чем настаивали “ястребы” — дипломаты Маллет, Николсон, Кроу и к чему призывал Черчилль в августе 1911 года^{535}. Однако лишь формальный союз мог быть “абсолютно прочным”. Даже Айре Кроу в феврале 1911 года пришлось признать

Французы могли убедить себя в том, что “в интересах самой Англии оказать Франции помощь, чтобы ту не сокрушили”^{537}. Но у них не было никаких политических гарантий, кроме неофициального заверения Грея (выпускника Винчестера, воспитанника Баллиоля и рыболова) в том, что “ни одно британское правительство не откажет [Франции] в помощи на суше и на море, если она безвинно подвергнется угрозам и нападению”^{538}. В действительности решение вопроса об английском вмешательстве зависело от того, сумеет Грей или нет убедить в своей правоте большинство членов кабинета, то есть совершить то, что ему не удалось в 1911 году. Если нет, то он (возможно, вместе со всем правительством) ушел бы в отставку, а это едва ли испугало бы немцев^{539}. На разочарование дипломатов указывает заявление Артура Николсона, сделанное Полю Камбону 10 апреля 1912 года: “Нынешний радикально-социалистический кабинет, [пользующийся поддержкой] финансистов, пацифистов, людей с заскоками и т. д., не устоит, он обречен, а вот с консерваторами у вас будет какая-то определенность”. (Поразительное заявление для чиновника^{540}.)

Творцы английской внешней политики 1906–1914 годов в своих мемуарах сделали все возможное для оправдания поразительного сочетания: военно-стратегические обязательства вкупе с уклонением от практических и политических обязательств^{541}. Их доводы не слишком убедительны. По большому счету (как указывала Зара Стейнер), неопределенность английской позиции скорее приблизила войну на континенте, чем устранила ее опасность, поскольку укрепила решимость немцев пойти на превентивный удар^{542}. Чего точно не добилась английская политика — так это не сделала неминуемым вступление страны в войну. Напротив, вступление в войну едва ли стало возможным.

В начале 1914 года Курт Рицлер, секретарь Бетман-Гольвега, опубликовал (под псевдонимом) книгу “Основные черты современной мировой политики”, в которой указывал, что беспрецедентный масштаб вооружений в Европе представляет собой “вероятно, самую запутанную, насущную и трудную проблему нашего времени”. Эдвард Грей, при объяснении причин войны предпочитавший обходиться без “человеческого фактора”, позднее соглашался с этим. “Колоссальный рост вооружений в Европе, — отмечал он в послевоенных мемуарах, — а также чувство незащищенности и вызванный ими страх сделали войну неизбежной. Мне кажется, что это самое верное толкование истории… подлинное, окончательное изложение причин Великой войны”^{543}.

Историки, которые подыскивают для грандиозных событий серьезные причины, склонны рассматривать предвоенную гонку вооружений как вероятную причину Первой мировой войны. Дэвид Стивенсон писал: “Самоусиливающийся цикл повышенной боеготовности… стал важным элементом кризиса, который привел к катастрофе… Гонка вооружений… стала необходимой предпосылкой войны”^{544}. Дэвид Герман пошел еще дальше. Он выразился в том духе, что “коридоры возможностей для победоносных войн” закрывались, а “гонка вооружений приблизила Первую мировую войну”. Если бы Франца Фердинанда убили в 1904-м или даже в 1911 году, то, по мнению Германа, войны не было бы. Именно “гонка вооружений… и рассуждения о неизбежных и превентивных войнах” сделали гибель эрцгерцога в 1914 году поводом к вооруженному конфликту^{545}.

И все-таки и Стивенсон, и Герман признают, что не существует исторического закона, согласно которому любая гонка вооружений приводит к войне. Опыт холодной войны показывает, что гонка вооружений способна удерживать два военно-политических союза от прямого столкновения и может закончиться устранением одного из противников, не приводя к полномасштабной войне. Напротив, события тридцатых годов XX века доказывают опасность недовооружения: если бы Англия и Франция после 1933 года вооружались наравне с Германией, Гитлеру было бы гораздо труднее убедить своих военачальников в возможности ремилитаризации Рейнской зоны или пойти на риск войны с Чехословакией.