Магия белых ночей (сборник) - Каблукова Екатерина - Страница 57

Испугалась я позже, когда наступил вечер, стало холодно, я вернулась на берег и поняла, что понятия не имею, куда идти и что делать. Хорошо, что у меня сохранились знания о мире. Я понимала, что море называется морем и вода в нём наверняка мокрая и холодная. А если споткнуться и упасть, то ушибёшься. Хорошо, что остались какие-то бытовые понятия и городские рефлексы, отвечающие за безопасность. Например, откуда-то я знала, что дорогу нельзя переходить на красный свет. Но всё, связанное лично со мной…

Воспоминания напоминали осколки разбитого стекла. Разноцветную стеклянную мозаику. Когда я пыталась вспомнить что-то конкретное, нестерпимо начинала болеть голова. На ум приходили только разрозненные образы.

Я маленькая, гуляю с кем-то из взрослых, и мне покупают в кондитерской пирожное. Пирожное называется буше, оно мягкое, сладкое, в шоколадной глазури, я откусываю кусочек и щурюсь от удовольствия.

Я потерялась в большом магазине, оглядываюсь по сторонам, ищу маму, но её нет, и мне становится всё страшнее и страшнее.

Я иду по берегу реки, над головой по ярко-синему небу летят облака, дует ветер, ужасно мёрзнут уши, но я упорно не достаю из кармана и не надеваю шапку, потому что весна!

Я держу кого-то за руку и улыбаюсь до ушей, но прячу улыбку за тёплым шарфом, потому что иначе он догадается, что… Что я влюбилась?

Когда на улице стало совсем темно, я сдалась. Подошла к полицейскому, который стоял и, кажется, скучал на перекрёстке, и сказала:

– Простите… Кажется, я потеряла память и не знаю, куда идти.

Потом был полицейский участок, уставший, замотанный врач, который всё пытался вывести меня на чистую воду, социальная ночлежка на краю Владивостока – тут я наконец узнала, что город снаружи – это Владивосток.

А через два дня ко мне приехала Стелла.

Сказала, что она моя тётя и искала меня весь последний месяц.

Сказала, что я… что мы из Петербурга.

Привезла паспорт, с фотографии в котором смотрела та же самая я, что и из зеркала – светловолосая, с мелкими, аккуратными чертами лица, настороженная, с прямыми бровями и острым носом. И звали меня Ольга Завьялова.

Сначала мы прилетели в Москву, потом сели на ночной поезд и поехали в Петербург. И до последнего внутри меня горел огонёк надежды, что вот мы приедем и я всё вспомню. Обязательно вспомню. Выйду из вокзала, посмотрю на улицы вокруг…

И ничего.

Совсем ничего.

Разноцветная мозаика воспоминаний так и осталась мозаикой, не желая складываться в единую картину.

Дни сменяли друг друга, затем недели, а потом счёт пошел уже на месяцы.

Однако память не возвращалась.

Стелла приводила меня в кофейни, которые когда-то мне нравились, в парки, где я любила гулять, на берег моря, где мы когда-то устраивали пикник, в дворик, выложенный мозаикой, который меня всегда удивлял, в креативные пространства и музеи, на красивые площади и в спрятанные в глубине кварталов дворы-колодцы. Всё было бесполезно. Город словно отказывался мне помогать в обретении себя, равнодушно отворачивался и ревниво хранил свои тайны.

С близкими тоже не особенно получилось. Когда я спросила Стеллу о родителях, она пожала плечами:

– Я с ними не слишком лажу, так что, когда они уехали за границу, контактами не поделились.

У папы хотя бы осталась пара страниц в соцсетях, обе чисто номинальные, с аватаркой вместо фотографии. Я сразу же написала туда сообщения, но никакого ответа не получила. Следов же мамы отыскать и вовсе не удалось.

– Может, они тоже меня ищут? – спросила я, не надеясь, впрочем, на утвердительный ответ. Потому что уже поняла: Стелла не привыкла слишком уж жалеть меня и ограждать от расстройств. Говоря иными словами, говорила правду, какой бы горькой та ни была.

– Вряд ли, – пожала плечами тётя. – Последние три года, после того как ты закончила учиться, вы почти не общались. Ну, по крайней мере, на воскресный чай ты всегда приходила ко мне.

Я вздохнула.

Еще один повод для расстройства.

Судя по диплому, я была социологом. Когда-то.

Который сейчас не помнил ничего, связанного со своей профессией.

То есть надо было учиться заново. Сначала поступать, готовясь с нуля, потом платить несколько лет за второе высшее. Вряд ли для студентов, страдающих амнезией, были предусмотрены скидки и послабления.

Как-то раз за вечерним чаем, когда мы со Стеллой сидели у неё в гостиной, а дождь за окнами постепенно превращался в мокрый снег, она сказала:

– Можешь спокойно выбирать дело по душе. Я оплачу обучение.

– Ты и так платишь за мою съёмную квартиру. И даёшь деньги на еду. А я вместо того, чтобы заняться делом, лежу и смотрю в потолок.

– Тебе надо прийти в себя.

– Уже полгода прихожу. Хватит! – Я так резко поставила чашку на стол, что чай плеснул на скатерть. – Ой, прости, пожалуйста!

– Оль, – Стелла наклонилась ко мне и мягко взяла за руку, не обращая внимания на мокрую чайную лужу. – Просто знай, что я у тебя есть. Я тебя всегда поддержу, что бы ты ни решила. Дам денег. Выслушаю. Тебе ведь… больше не на что опереться. А потом, когда ты найдёшь себя, и новый путь, и новое дело…

Я улыбнулась.

От взгляда тёти и от её слов стало тепло-тепло на душе. Каждый раз, когда я приходила к ней, то чувствовала, словно долго брела через ледяную мглу, а потом вдруг увидела яркий, ровно горящий костёр. Рядом с которым было хорошо и уютно, даже в такой дождливый день.

– Знаешь, я подумала… начну готовиться к поступлению и устроюсь куда-нибудь подрабатывать. Заодно пойму, смогу ли работать параллельно с учебой.

– Хорошее решение, – кивнула Стелла.

И через три дня мне повезло найти работу в булочной в соседнем доме. Там можно было брать половинные смены, так что оставалось время и на учёбу, и на прогулки. А ещё там упоительно пахло сдобой, на витрине лежали пирожные буше – совсем как в моём забытом детстве, а ещё водился бесконечно вкусный бисквит с джемом. Собственно, из-за него мы и познакомились с Роем.

Сначала я никак не могла запомнить постоянных покупателей и немного завидовала остальным девочкам, которые точно знали, что «во-о-он Зиночка из третьего подъезда, она обычно берет к ужину слойки со сливой, а этого мы зовем Карлсон, он всегда покупает пять булочек». Но когда записалась на утренние подготовительные курсы по алгебре, которая почему-то позарез требовалась будущим социологам, и стала регулярно работать по вечерам, то постепенно выучила лица и пристрастия клиентов.

Кто-то был разговорчив, кто-то – нет, кто-то покупал как можно больше вкусняшек в хорошем настроении, кто-то – в плохом, кто-то всегда ворчал и возмущался, кто-то улыбался, кто-то долго выбирал, а потом просил одну печеньку, кто-то влетал вихрем и сметал с полок половину ассортимента. И, несмотря на то что к закрытию булочной я уже едва на ногах держалась от усталости, мне ужасно нравилось здесь работать. Это оказалось неожиданно осмысленно. Глядя на покупателей, я развлекалась, придумывая, как они живут там, за витринными стеклами, после того как выходят на улицу, прижимая к груди пакет с горячими пончиками. Думала, какие у них семьи, работа, увлечения… Словно нанизывала чужие образы на ниточку и заботливо хранила в памяти. И кажется, постепенно они замещали мои сожаления о забытых собственных днях. Десятки обрывков чужих судеб вместо своей. Казалось бы, не самый честный обмен, но это почему-то работало.

А потом в булочную зачастил ОН.

В дорогом пальто, с небрежно, но очень художественно повязанным шарфом, внушительный и при этом улыбчивый. Он чем-то напоминал того самого мужчину-мошенника, которого я встретила в первый же день, когда только приехала в Петербург, но всё же… Я сомневалась.

Тот вроде как меня узнал, а этот смотрел вежливо, но крайне равнодушно. Всегда брал кусок бисквитного пирога с прослойкой из джема и рогалик в сахарной пудре, благодарил и уходил.

– Это же вампир-сладкоежка, – сообщила мне коллега Даша, когда мужчина посетил нас третий раз за последнюю неделю.