Вадбольский (СИ) - Никитин Юрий Александрович - Страница 3

Я хмыкнул, у зеттафлопника скорость почти триста миллионов километров в секунду, а у меня всего сто двадцать, да и то не километров, а просто сто двадцать метров. Потому между вопрос-ответ для меня доли секунды, а для него месяцы, а то и годы. К счастью, для Алисы времени не существует.

Ждать пришлось долго, наконец старик вышел и, оставив дверь приоткрытой, сказал достаточно гулким, несмотря на его субтильность, голосом:

— Барин Василий Игнатьевич велит провести вас в гостиную.

— Спасибо, — ответил я и сделал шаг вверх по ступенькам.

Он повернулся, краем глаза проследил, иду ли следом, я двигался так же медленно, старому слуге и так каждое движение дается с трудом, а я чувствительный интеллигент, уже сопереживаю и сочувствую, вот так сразу оказавшись в мире, где есть старые и больные.

Когда поднялись по ступенькам и вошли в просторную гостиную, зеттафлопник сообщил, что судя по мебели, особенно по степени её изношенности, сейчас шестнадцатый-семнадцатый век, а то и восемнадцатый.

Ещё бы число и год назвал, подумал я мрачно. Хотя что мне с того, и так вижу, что чуть ли не в каменном веке. Если нет инета, то каменный, точно. А то и пальма с бананами, хоть я в особняке или имении, пока не знаю разницу, а она, как тот суслик, есть.

Зато могу назвать место, ответила Алиса. Где-то в Западной Сибири. Или в Восточной, но на границе с Западной, судя по флоре, фауне и осадочной деятельности.

Странно, всё ещё во мне ни страха, ни паники. То ли потому, что я из очень благополучного мира, то ли вообще за долгую дорогу из каменного века отсеялись те, кто паниковал слишком часто.

Гостиная, как и всё имение, в последней стадии запустения, дальше только рушиться и рассыпаться в пыль, на стенах кое-где отваливается штукатурка, видна дранка с налепленной глиной земляного цвета.

Пол из цельного дерева, ещё называют массивной доской, но даже его проедает время, где-то почернел и тронут плесенью, где-то расщепляется трещинами.

Слуга повернулся, голос его прозвучал безжизненно:

— Ждите.

— Спасибо, — ответил я вежливо на что он чуть удивленно повел глазом, но ничего не сказал, ушел в одну из комнат и плотно прикрыл за собой дверь.

Сердце мое сжалось, через распахнутую дверь медленно вошла, опираясь на толстую трость, сгорбленная старушка в наброшенном на плечи длинном платке и платье до пола. Вся её одежда под цвет седых волос такая же серая, выцветшая и предельно старая. Настолько сморщенных лиц я не видел в моем мире, женщины любого возраста сами выбирают себе фигуры, фасоны одежды и часто меняют лица.

Я учтиво поклонился, знаем, плавали, память хорошая, и без зеттафлопника знаю, как поклониться в России, и как в это же примерно время витиевато кланялись при Людовике в Версале.

— Иван Васильев, — представился я. — Сын деревенского кузнеца. Путешествую через эти земли, любопытствую, изучаю мир. Я натурморист, взял на себя смелость засвидетельствовать по дороге вам своё почтение…

Она с трудом, всё больше опираясь на трость, опустилась в кресло, и слабо повела рукой в сторону небольшого и сильно потертого диванчика по ту сторону столика.

— Прошу вас, юноша. Меня зовут Пелагея Осиповна, баронесса Вадбольская.

Я замедленно опустился на самый краешек сиденья, сохраняя на лице приятную улыбку, даже приятную во всех отношениях, как говаривал Николай Васильевич, так выгляжу учтивее, к тому же не рискую провалиться в прохудившееся сиденье.

Она рассматривала меня внимательно, глаза смотрят не по-старчески цепко, произнесла теплым голосом:

— И куда же путь держите, милый юноша?

— В столицу, — ответил я и улыбнулся как можно простодушнее. — Хочу посмотреть, как там живут. В наших медвежьих углах всё слишком привычно.

Улыбка чуть осветила её сморщенное, как печеное яблоко, лицо. Минуту всматривалась в меня, наконец проронила:

— Вы из хорошей семьи, чувствуются благородные манеры. То, как строите фразы, как произносите слова, выдает ваше непростое происхождение. Так что насчёт сына кузнеца… гм… Не желаете назвать свой род?.. У нас с восточной стороны только Арнаутовы, Медведевы и Каменские. А за ними владение барона Гагауза и графа Истомина. У графа сын примерно вашего возраста…

Я сказал извиняющимся тоном:

— Нет-нет, я сын кузнеца, а не графа. А вообще-то, раньше часто путешествовали инкогнито. Такие возможности! Даже Гарун аль Рашид менялся одеждой со слугой и ночами разгуливал по Багдаду, общаясь с простым народом.

Она покачала головой.

— Ладно, сын кузнеца, пусть. Но, боюсь, первый же встречный увидит в вас отпрыска семьи благородного происхождения. И вам их не переубедить… как вот и меня, слабую женщину.

Она слабо улыбнулась, высохшая рука протянулась к колокольчику на столе, аккуратно взяла двумя пальцами и встряхнула. Раздался легкий приятный звон.

Не успела опустить на столешницу, открылась дверь, в полглаза заглянула девушка в туго повязанном платочке, что полностью скрывает волосы, и вообще оставляя открытым только лицо, словно мы в Чечне, даже платье с таким высоким воротом, что скрывает горло и шею.

— Подай обед, Дуня, — произнесла Пелагея Осиповна. — На двоих.

— Слушаюсь, барыня, — пискнула служанка, дверь за неё закрылась.

Пелагея Осиповна перевела на меня взгляд, по-прежнему не по возрасту ясный и внимательный, сказала тихо, словно извиняясь:

— Василий Игнатьевич… кушает отдельно.

Я молча наклонил голову, спросил так же тихо:

— Могу ли я засвидетельствовать и ему своё почтение?

— После обеда, — ответила она погрустневшим голосом. — Сейчас его кормит Иван, наш… камердинер. Это долго…

Дверь распахнулась, с большим подносом в руках вошла Дуня, очень сосредоточенная и не отрывающая взгляда от двух тарелок, между которыми ещё и блюдце с аккуратно нарезанными ломтиками хлеба.

Я дернулся было помочь составить на стол, но успел придушить зов демократии. Дуня опустила край подноса на стол, достаточно ловко поставила перед нами тарелки с супом, разместила ложки и хлеб, после чего с поклоном и достаточно поспешно удалилась, не поднимая на меня взгляда, ибо неприлично для молодой девушки смотреть на парней.

Пелагея Осиповна иногда посматривала, как я ем, за едой не разговаривали, за первым блюдом не положено, на второе Дуня подала по куриной лапе с гарниром, Пелагея Осиповна взяла нож и вилку, поинтересовалась:

— И какие у вас планы?

Я развел руками.

— Пробираться до столицы. Иначе как можно сказать, что видел Россию?

Она слабо улыбнулась.

— Это непросто. Не одна тысяча верст по прямой, как ворона летит, но таких дорог не бывает. Да и вообще туда из нашей глуши вообще дорог нет.

— Проберусь, — ответил я с подростковым энтузиазмом.

Она краем глаза посматривала, как я управляюсь с ножом и вилкой, тут я попал, не могу же заставить себя хватать руками и просто жрать, хотя из еды нельзя делать культ, но всё-таки человек не свинья, ладно, как-то отбрешусь. Мало ли за кем из благородных подсматривал. Может, я сам лично барину обед подавал… Ну, такие у нас кузнецы.

После второго снова появилась Дуня, на этот раз с двумя большими кружками в руках.

— Квас, — прошелестела она бесцветным голосом, — из погреба, как и велено.

Пока она собирала использованную посуду, я скользнул по ней взглядом, умеет же смотреться незаметной, идеальная служанка, абсолютно не отвлекает внимание. Всё в ней серое, неприметное, как платье до полу, так и лицо, руки, даже глаза серые под выцветшими бровями. И двигается плавно, но быстро, ни одного лишнего движения.

Из той же комнаты, откуда появилась Пелагея Осиповна, медленно вышел Иван, высокий и насупленный, посмотрел на меня с недобрым прищуром.

— Барин изволил покушать, — сообщил он надтреснутым голосом. — Отдыхает.

— Как он? — спросила Пелагея Осиповна.

Голос её дрогнул, а у меня дернуло сердце в недобром предчувствии.