Нечистая сила и народные праздники - Афанасьев Александр Николаевич - Страница 44

Марку-королевичу вила предвозвестила его смертный час и в подтверждение слов своих послала его к горному источнику, заглянув в который королевич тотчас же прочитал на своем лице близкую кончину. Чехи до сих пор убеждены, что, глядясь в колодцы на «щедрый» вечер, можно угадать свое будущее; они ходят к источникам, прудам или рекам, бросают в них куски праздничных яств, плоды, орехи и причитывают: «Studánko! Pověz ty mne pravdu». Обитая в облачном небе, вилы = роженицы обладали живою водою райских ключей, черпали из них напиток мудрости и становились в разряд вещих жен, определяющих грядущие судьбы. Само название вилы указывает в ней пряху (от слова «вить»), т. е. деву, прядущую нить жизни, и вместе повитуху (повивальную бабку), присутствующую и помогающую при родах; свидетельства о ее прядильных работах приведены выше. Ганка упоминает о мифических пряхах – lichoplezi (= плетущие лихо, т. е. жизненные беды и смерть), соответствующих паркам; болгары знают злату бабу, которая научила женщин прясть и ткать; а в преданиях словацких еще не забыт золотой сплетенный шнур, тождественный с золотою веревкою германских норн. На Руси существует несколько поверий, поставляющих занятия пряжею и тканьем в связи с родами и смертию: во все святочные вечера не вьют веревок, опасаясь, чтобы беременная женщина не родила урода; где на Рождество плетут лапти, в том доме родится кривой ребенок; если пред Благовещением или Страстною неделею будет вывешен новый холст и под него подойдет зверь, то сейчас околеет, что напоминает нам посмертную сорочку, изготовляемую литовскими парками.

Болгары верят, что ко всякому новорожденному являются три (иногда две и четыре) чудесные девы и присуждают ему счастливую или несчастную долю; одна из них – старшая, которой и принадлежит окончательно решающий голос. Дев этих они называют: а) орисници или урисницы и b) наржчници. Первое название орис(з)ници имеет при себе в болгарском языке выражения: «Тжй му било урисано», т. е. предопределено, и «ризик» = «рисик» – счастие, судьба[227]. Наржчници = те, «кои наржчват колку и како ке живят родено-то, и що ке наржчат третья-та, това ке бидит»[228]. В первую ночь после родов приходят урисницы в дом разрешившейся матери и предвещают ее младенцу: сколько лет он проживет, какова будет его жизнь – счастливая или бедственная, с кем вступит он в брачный союз, какими болезнями будет страдать и какою смертию умрет. Рассказывают еще, что есть три урисницы добрые и три злые, что те и другие никогда не бывают согласны и ведут между собою вечную борьбу. Из трех добрых урисниц первая дает младенцу ум и знание грамоты, вторая наделяет здоровьем, красотою и даром слова, а последняя руководит его в продолжение всей жизни, учит ремеслам и доставляет случаи разбогатеть. Показываясь взрослому человеку, они предостерегают его от угрожающего несчастия. Всех урисниц много; они всегда юны и прекрасны и живут на Heбe; по свидетельству народной песни, они нисходят за душой умирающего человека в туманах (мгле) и вихрях:

Большею частию урисницы являются в дома невидимо; но иным удавалось и видеть, и слышать их. Так, однажды какой-то путешественник остановился ночевать в доме, где хозяйка родила девочку. В полночь – когда все уснули, только не спал приезжий – явились урисницы; первая сказала, что девочка должна прожить 50 лет; вторая – что она будет терпеть бедность; третья – что на тридцатом году она сильно заболеет, но через четыре месяца выздоровеет; наконец, четвертая сказала, что она выйдет замуж за этого самого путешественника, которому тогда уже было тридцать лет от роду. Услышав такое предсказание, он подумал с горечью: «Я и так оставался неженатым до тридцати лет; неужели еще буду ждать, пока вырастет эта девочка?» В досаде схватил ребенка, выбросил вон и потихоньку удалился из дому. Поутру нашли окровавленную девочку у забора; жизнь ее была спасена, но остался небольшой знак на спине. Прошло двадцать лет; тот же путешественник, проживая в другом городе, приискал себе невесту, сосватался и повенчался; заметив у жены знак на спине, он расспросил ее – и узнал, что судьбы своей не минуешь. Некоторые женщины в Болгарии и Македонии уверяют, что они после родов видели урисниц при своей постели и что одна из них мерила нить, а другая отрезывала ее, т. е. первая отмеривала нить человеческой жизни, назначала ее продолжение (= долготу земного существования), а вторая пересекала ее = определяла минуту смерти. Англосаксонское имя богини судьбы было Mëten (mettena = die abmessende), т. е. измеряющая; тонкие нити паутины, развевающиеся осенью (в бабье лето) по заборам и кустам, признаются за работу искусно прядущих эльфов и дев судьбы и в Нижней Саксонии называются metten, metjen, sommermetjes, mettkensommer; в Дитмархе говорят про них: «De Metten hebt spunnen». Если такая паутина повиснет на чьем-либо платье – это принимается за предвестие счастия[229]. Славянским рожаницам соответствуют греческие мойры, римские парки, романские феи и германские норны. Так как главная, существенная обязанность дев судьбы состояла в определении начала и конца человеческой жизни, т. е. рождения и смерти; то отсюда и самые названия, приданные им, указывают на один из этих пунктов, ограничивающих земное существование человека. У славян, как мы видели, осиливает мысль о начале жизненного поприща. Напротив, греч. μοίρα образовалось из μόρια, от корня mor, mar, санскр. mr – умирать и значит «умерщвляющая, убивающая»; сходно с этим, и римлянин первоначально называл свою парку morta. Такое значение слова μοίρα было позабыто уже в глубокой древности, и из понятия могучей смерти возникло общее представление судьбы – точно так же, как μόρος; (mors, мор – не только смерть вообще, но и соединенная с насилием) у Гомера употребляется в смысле «жребия жизни», предназначенного человеку со дня рождения; почему и понадобилось дополнять означенные речения приставкою слова ϑάνατος: ϑάνατος χαι μοίρα χραταιη, ϑάνατος τε μόροςτε. В поэтических сказаниях мойра является как олицетворение губительной смерти: она участвует в битвах, нападает на человека, душит и убивает его, схватывает его руками, повергает наземь, опутывает крепкими узами[230] и застилает ему очи безысходным мраком. Таким образом, смерть принималась за непреложный закон природы, за требование неумолимого рока, и в каждом отдельном случае – за жребий, выпавший по воле враждебной богини. Древнейшее народное верование знало многих прядущих (χαταχλώυες) и разящих смертию (μοίραι) жен судьбы; наряду с мойрами выступали и убийственные керы; и тех и других, по свидетельству Гезиода, породила черная Ночь. Число мойр у него ограничено тремя: первая Κλωυώ (die spinnerin) прядет жизненную нить, вторая Λάχεόις (lossung) бросает жребий, решающий направление и исход грядущих событий, а третья Άτροπος (die unabwendbare), старейшая и ничем не отвратимая, перерезывает выпряденную нить и прекращает биение жизни; она выражает собою неизбежный конец, ожидающий каждого человека, заведует его смертным часом, и потому Άτροπος есть мойра по преимуществу, в первоначальном значении этого слова. По указанию Платона (de republ.), три мойры – дочери Судьбы (Άνάγχη); они восседают в белых одеждах и венцах и под жужжание вертящегося веретена поют свои предвещания. Всякая – и счастливая, и печальная – участь человека определяется ими при самом его рождении, и все, что ни случается с смертным, уже наперед вплетено в его жизненную нить пряхою Κλωυώ[231]. Те же верования у римлян прилагались к паркам; parca заключает в себе понятие пряхи (= вилы) – от санскр. parg (смешивать, связывать; греч. πλέχω, лат. plecto, слав. «плету»[232]. У новых греков Mîra, Tichî и Rîsiko (ή Μοίρα, ή Τύχη, τό Ροιζιχό) признаются за существа, тождественные трем паркам: а в албанских сказках миры являются вещими старухами, определяющими человеческую судьбу.