Тобой расцвеченная жизнь (СИ) - Бергер Евгения Александровна - Страница 39

И она отвечает вопросом на вопрос:

— Ты имеешь что-то против него? Он как раз дома, готовится к экзаменам.

Килиана я хочу видеть еще меньше, чем Патрика... Особенно в этом зареванном состоянии. С красным носом и синяками под глазами. Нет-нет, следует отговориться от его помощи любым способом, и я заявляю:

— Патрик подъедет с минуты на минуту. Не стоит и волноваться... — Потом вытаскиваю телефон, вроде как проверяя сообщение от него, и повторяю: — Он уже в пути. Спасибо за беспокойство!

Карина, совершенно неубежденная, как мне кажется, моей бездарной игрой, молча удаляется в сторону дома, а я, почти уж было переставшая лить слезы, снова смаргиваю непокорную влагу и, подхватив велосипед, спешу в противоположном направлении.

Через несколько метров я едва не врезаюсь в распахнувшуюся передо мной дверцу калитки и слышу знакомый голос:

— Проходи во двор, сейчас посмотрим, что можно сделать с твоим транспортным средством.

В руках Килиана я вижу телефон, и понимаю, что Карина шла не домой — из дома, и, верно, позвонила ему, рассказав о моем бедственном положении.

Стыд и облегчение настигают меня одновременно: прикрываю глаза и мечтаю оказаться за тридевять земель от этого места.

— Я же сказала, меня заберет Патрик, — повторяю свою ложь Карине, и Килиан пожимает плечами:

— Тогда скажи ему, где тебя искать. — Как будто бы вызов мне бросает... И так как я продолжаю бездействовать, добавляет: — Давай посмотрю, что с твоим колесом, думаю, просто пробита шина. Эта можно в два счета исправить!

Я позволяю ему забрать велосипед, и только с опаской интересуюсь:

— Твои родители дома?

— Будут, часа через два. А что, боишься?

Вместо ответа присаживаюсь на стул и обхватываю себя руками: не думаю, что мое предательство по отношению к их сыну могло сделать их моими поклонниками... Припоминаю, как сидела за их столом, пользуясь гостеприимством, мной полностью незаслуженным, и теперь не нахожу в себе сил свидеться с ними снова.

— Я отрываю тебя от подготовки к экзаменам, — некстати замечаю я после длительного молчания. — От меня всегда одни неприятности. Для тебя уж точно... Прости.

Килиан бросает на меня взгляд мимоходом и продолжает возиться с колесом.

— Хочешь правду? — спрашивает он, и я невольно сжимаюсь, не в силах перебороть эту детскую реакцию на его возможное признание. Какое — боюсь даже представить. И Килиан улыбается: — Мне чертовски надоело прозябать над учебниками, — говорит он, — так что я даже рад возможности отлынить от учебы без вреда для собственной совести. Да и перед мамой будет чем оправдаться... — И добавляет: — Расслабься уже. Я тебя вот о чем хотел спросить: Каролина, вроде как, твоя сестра... Не знаешь, есть ли у нее парень?

— Есть ли парень у Каролины? — повторяю в недоумении. И сглатываю: — Нет, насколько я знаю. — Потом интересуюсь: — Так что там с велосипедом?

Что это ему взбрело в голову, расспрашивать меня о Каролине... Неужели, действительно, увлекся ей? Узнай она только об этом, прыгала бы до потолка. Впрочем, я ее просвещать не собираюсь... Пусть и не надеется.

А Килиан снова спрашивает:

— Сколько ей лет? Восемнадцать по любому есть, я полагаю.

— Да, ей восемнадцать, — отвечаю с неожиданным раздражением. — Исполнилось в августе, если тебе интересно. Школу она, правда, еще не закончила, однако недавно получила водительские права. Голубой цвет предпочитает любому другому, съедает тонну батончиков «Баунти» в год и очень любит парней на мотоциклах. Что-то еще или ты уже наконец-то ответишь на мой вопрос про велосипед? — все это я выдаю скороговоркой, почти срывающимся на крик голосом, и чувствую, как истерика накрывает меня с головой.

Слезы в очередной раз опаляют глаза, жгучие, подобно серной кислоте, и я бросаюсь к своему велосипеду, чтобы сбежать... Как можно дальше. На край света. Навсегда!

— Ева, — слышу испуганный голос парня, — ты чего? Я просто спросил... я не думал... — Велосипед он, однако, не отпускает, и я дергаю его в тщетной надежде на успех, продолжая захлебываться слезами. — В конце концов, я выпускаю руль и закрываю лицо руками — через мгновение Килиан привлекает меня к себе. Очень осторожно, подобно гранате с выдернутой чекой... Неловко гладит по спине и все повторяет: — Ты прости, если я тебя чем-то обидел... Я и не думал... Просто решил спросить, вот и все. Ева, прости, пожалуйста...

Мне так хочется сказать, что его вины здесь нет, что это все мои собственные «тараканы», но даже этого я не могу: зубы словно спаяны между собой, а язык весит целую тонну. И от собственного бессилия объяснить хотя бы это, мне становится еще горше: да что ж я за никчемный человек такой, в самом деле. От меня никакого толку! Наверное, мне и в самом деле не стоило появляться на свет... Всем — и в первую очередь мне самой — было бы намного легче. И мама, и Гартенроуты, и Патрик — всем бы жилось проще без меня.

Ненавижу эти мысли, но они часть меня самой, и с этим уже ничего не поделать... Вновь и вновь всхлипываю и захожусь в непонятных для парня рыданиях, не в силах оторвать лицо от его рубашки: так, в кольце его теплых рук, страдать намного приятнее, чем в полном одиночестве.

А потом я слышу взволнованный голос его матери, и та обхватывает меня за плечи:

— Девочка моя, что происходит? — В этот момент она, должно быть, глядит на своего сына, так как следующий вопрос обращен к нему: — Это ты довел девочку до слез? Что ты натворил, право слово?

— Я ничего не сделал... вроде как, — начинает оправдываться Килиан. — Сам не понимаю, что случилось.

— Все вы так говорите, — произносит Кристина Нортхофф, оттягивая меня от сына и увлекая в сторону дома. — Идем, Ева, идем, милая, — приговаривает она при этом, — сейчас заварим ромашковый чай с имбирем, и все твои беды как рукой снимет. Можешь мне поверить!

Я послушно следую за ней, опускаюсь на предложенный стул и слышу, как она шикает на мужа, появившегося было на пороге кухни. Тот уходит и больше не появляется...

У нас девочкины посиделки. Мы пьем чай в уютном молчании, перемежающимся отстраненными рассказами Кристины о ее детище, цветочном оазисе во дворе: о готовых вот-вот распуститься хризантемах, о кустах сирени и жасмина, о море разноцветных водосборов, которые любы ей с особенной силой... Под эти ее рассказы я почти успокаиваюсь и с ужасом думаю о скорой встрече с Патриком, могущей вновь потревожить это краткое равновесие, с таким трудом мной достигнутое. И тогда фрау Нортхофф предлагает:

— Я постелю тебе в гостевой комнате, согласна? Если хочешь кому-то позвонить, — прибавляет она с осторожностью, — можешь сделать это с домашнего телефона.

Я молча киваю и, конечно же, никуда не звоню, так что ее догадка о нашей с Патриком ссоре только укрепляется... Но мне все равно — я просто рада возможности оттянуть нашу с ним встречу и последующее объяснение.

Позволяю ей застелить мне постель и пожелать спокойной ночи, а потом без сил падаю на пахнущую лавандой подушку и, почти засыпая, осознаю: а ведь Килиан, действительно, пахнет свежими мандаринами и... морским бризом.

Каролина была права...

С той же мыслью я и просыпаюсь на рассвете. То есть почти с той же мыслью: теперь я корю себя за слезы на груди Килиана и жутко стыжусь вчерашней истерики.

Пусть я и не рассказала, что стало ее причиной, однако тут не нужно особого ума, чтобы догадаться — теперь все знают, что у нас с Патриком не все ладно. А это лишнее...

Выскальзываю из кровати и решаюсь сбежать из этого гостеприимного дома, не прощаясь. Благо, все еще спят... Все, кроме Карины, как выясняется: я сталкиваюсь с ней в плетеном кресле на крыльце дома — она кутается в теплую шаль и смолит сигарету. Не знала, что она курит...

— Уходишь? — меланхолично произносит она, выпуская сизое кольцо дыма. Я гляжу на нее почти завороженно и молчу. — Что ж, я передам остальным твои наилучшие пожелания, — добавляет она, так и не дождавшись моего ответа. А, может, она его в принципе не ждала... — Твой велосипед там, за домом. Килиан его починил... — она указывает рукой в нужном направлении, и я также молча следую по ее указке.