От революционного восторга к… (СИ) - Путилов Роман Феликсович - Страница 41

Хромой чёрт подпоручик, как в воду глядел. Я услышал шелест, сминаемой под чьими-то ногами, травы, успел только присесть на колено и вскинуть автомат- десяток вражеских штурмовиков, безнадёжно опоздав, но тоже, как и я, выполняли последний полученный приказ — широким охватом заходили во фланг русским позициям. Ловить мне было нечего — я встал во весь рост, одной очередью перечеркнул цепочку, приближающихся ко мне, человеческих фигур, после чего отпрыгнул в ближайшие кусты и побежал, стараясь двигаться зигзагом. За моей спиной раздались крики, шипение запалов и взрывы гранат. Что-то жестко ударило по каске и по спине, сердце сжалось, от осознания, что это конец, на ноги продолжали двигаться, по венам и артериям прогонялась кипящая от адреналина, кровь, а воздух, всё так же, жёг огнём лёгкие. Кусты закончились и я, пробежав по инерции два десятка шагов, от неожиданности затормозил — с дистанции в тридцать метров мне в лицо равнодушно смотрело тупое рыльце станкового пулемёта. — Ложись, дурак, ложись! — я даже не успел осознать, чего хотят от меня эти люди, как тело, самостоятельно, распластавшись, как лягушка в прыжке, рухнуло на землю.

Глава двадцать первая.

Июль одна тысяча девятьсот семнадцатого года.

Назад, на свои позиции «батальон смерти» вернулся изрядно потрёпанным и поредевшим. Бег на длинные дистанции не был сильной стороной подготовки бойцов ударного батальона, поэтому, примерно на середине поля, австрийцам удалось оторваться от преследовавших из русских, а из враждебного леса вышла, собранная по сосенке, но, тем не менее, многочисленная цепь вражеских стрелков. Поняв, что подкрепленные поварами, шорниками, сапожниками и прочей тыловой сволочью, что вывел, как последний, резерв австрийский командир, врагов снова станет в три раза больше, они сейчас опомниться, развернутся и сомнут редкую цепь уставших русских, командир ударного батальона, поручик, фамилия которого оказалось Нефёдов, криком, свистком и обращением к такой-то маме, остановил тяжелый бег «ударников» и торопливо повёл их назад. На обратном пути, опомнившиеся австрийские артиллеристы снова накрыли русских злющей шрапнелью. Самого поручика Нефёдова, получившего ранение в плечо, а также удар круглой шрапнельной пулькой по каске, бойцы затащили в окопы под руги, практически без сознания. Фельдшер и санитар, истратившие на прорву раненых весь наличный запас бинтов и йода, сказали, что раненых необходимо срочно вывозить в тыл, иначе, без операций и надлежащего ухода никто не выживет. Два часа ушло на поиски подвод, которые были реквизированы вместе с возчиками, мужиками из ближайшего села, на эвакуацию раненых.

Батальон потерял половину личного состава, восемнадцать убитых, да три десятка раненых, два десятка раненых австрийцев, наскоро перевязанных, попавшимися под руку тряпками, что остались лежать под охраной часовых на позициях батальона, так как место на телегах только для наших бойцов создавалось впечатление, что целых, без сильных ранений в батальоне не осталось. Ели бы в этот момент австрийцы навалились всей мощью — но на линии соприкосновения царило затишье, ни одного выстрела не раздавалось с сопредельной стороны. Эти две часа я потратил на составление отчетных документов, оставляющих кок какой-то след о проведенных на фронте двух дней. Больше всего времени ушло на составление акта об уничтожении, путём сжигания, аэродромного имущества, причем половину этого документа, составленного в двух экземплярах, занимало описание проведённого нами боя на подступах к аэродрому. В документ вошел и отчет о потерях — два моих сотрудника из пятерых, что в общем порыве поднялись из окопов, обратно в расположение ударного батальона не вернулись — один, Агапкин, был удит случайной пулей в самом начале атаки, его тело было захоронено в братской могиле. Второй же, ефрейтор в отставке Блохин был сражен австрийской шрапнелью уже на обратном пути и остался лежать в поле — сил хватило вынести с поля боя только раненых. Подпоручик Максимов обещал, что ночью, как стемнеет, в сторону нейтральной полосы будет выслана команда добровольцев, которая должна найти и принести для погребения еще семерых русских воинов, что остались там. Все это я отразил в своем письменном отчете.

Ссылаясь, как на свидетеле, на нижних чинов из числа аэродромной обслуги, я указал количество убитых и раненых нами австрийцев, руководствуясь принципом генералиссимуса Суворова — «пиши потери неприятеля побольше, чего их, басурман, жалеть».

Второй документ, заверенный рукой подпоручика Максимова представлял собой справку о нашем последнем бою, с указанием участников из состава моей партийной делегации, точного количество тел павших австрийцев, оставшихся лежать у наших позиций, а также раненых солдат неприятеля, сиречь — пленных.

И вот теперь, я, до крайности счастливый, что остался живой и не калекой, трясусь на краешке телеги, неспешно направляющейся в тыл.

Примерно через два часа неспешного телепания по узкому проселку, наш маленький караван съехал на обочину и остановился — навстречу нам, по дороге, в сторону, оставшейся за спиной, линии соприкосновения, по трое в ряд, шагала русская пехота. Судя по всему, бодро выбивая невесомую желтую пыль из галицийского глинозема, очередной батальон ударников, которым, командование затыкает очередной участок прорыва, стачивая один за другим самые верные и надежные части, пока линейная пехота и артиллерия митинговала и дискутировала на вечную тему — есть ли место подвигу или пора валить домой, братцы?

— Что, сильно австриец давит? — от строя свежего батальона к телегам подошли два прапорщика, молодые, лет сорок, не больше, на двоих, затянутые в новенькие ремни, с лучистыми глазами неофитов.

— Там, в пяти верстах, господа офицеры… — я махнул рукой в сторону, невидимого отсюда, фронта: — сегодня сотня «ударников» опрокинула австрийский батальон, заманив под кинжальный огонь пулемета в упор, а потом переколов в штыковой атаке, убив, примерно, половину вражеских стрелков. Если бы не эти твари не имели батарею, то наши бы погнали австрияков назад и восстановили линию фронта, только немного сил не хватило.

Я говорил громко, с напором, перекрикивая стоны раненых: — Если ночью тихо подойдёте, пока эти сволочи траншей не нарыли и проволоку не натянули, уверен и австрийцев всех перебьете и пушки вражеские захватите…

Прапорщики переглянулись и, как молодые бойцовские петушки, бросились догонять прошедший батальон, что-то крича, гарцующему в середине колонны на вороном коне, штабс-капитану: — Господин капитан, господин капитан! Осмелимся доложить!

Батальон пошагал дальше, держа на плечах трофейные винтовки «Манлихер», после этого тронулись и мы, надеясь к вечеру куда-нибудь, добраться. Ближе к вечеру навстречу попалась уже большая воинская колонна, скорее всего к фронту шагал целый стрелковый полк. И хотя пехота шла не так бодро, как встреченные несколько часов назад, добровольцы из батальона смерти, но этой пехоты было гораздо больше, а позади неё, отстав примерно на полуверсты, катилась батарея трёх дюймовых пушек, прикрываемая казачьей полусотней.

В вечерних сумерках наш маленький обоз добрался до расположения штаба какой-то дивизии, при котором имелся полевой госпиталь, выделяющийся красными крестами в белом круге, намалеванными на крышах и брезентовых стенках больших палаток.

Подсобив подошедший санитарам выгрузить с телег, совсем ослабших от долгой тряски и жары, раненых, я собрал свою делегацию и примкнувших к нам «лётчиков», с которыми двинулся в сторону штаба, где надеялся получить информацию и хоть какой-то пропуск, чтобы покинуть расположение действующей армии.

Когда мы, соблюдая некое подобие строя, подошли к штабу, тоя сразу понял, что момент был выбран самый неудачный.

Внезапно часовые у входа в большой дом, где помещался штаб, взяли винтовки «на караул», многочисленные военные, что бестолково слонялись напротив здания, замерли я стали вразнобой отдавать честь, поражая меня разнообразием этого строевого приема — некоторые так заворачивали руку у обреза фуражки, что казалось затрещат и ломаются кости. На крыльцо повалила чуть меньшая толпа офицеров, что тоже стали, как обезьяны, прикладывать руки к фуражкам и трясти витыми аксельбантами.