Вдовье счастье (СИ) - Брэйн Даниэль - Страница 10

Она не пыталась, а вот он — может быть. У красоты свои недостатки, особенно если к ней не приложены мозги. Где-то недалеко звякнул колокольчик, раздались шаги, открылась дверь, зазвучали приглушенные голоса — принесла кого-то нелегкая, надеюсь, не за деньгами. Но нет, входная дверь закрылась, шаги удалились в глубину дома, можно было выдохнуть… ненадолго.

Я изучала одежду деверя. Мужская мода уже приобрела первые черты знакомой мне, то есть не вычурной и относительно удобной. Фрак с длинными полами, белый шарф, который — я готова была поставить пару тысяч долларов, если бы они у меня были — мои современники заляпали бы едой. Светлые штаны, светлый жилет, все из отличного сукна и прекрасного кроя, мой родственник наверняка не в таком бедственном положении, как я, хотя, если посмотреть на мой дом и мою одежду, легко впасть в приятное заблуждение.

— Мой супруг и ваш брат еще в этом доме, — заметила я неприязненно, — а вы, брат, толкаете меня на пренебрежение долгом матери и на забвение памяти мужа. Поговорим после поклона, — и я поднялась. К репе деверь не притронулся, то ли был не голоден, то ли предпочел бы умереть, но не употреблять пищу, дворянина недостойную.

В мое время появилась меткая фраза — «сидел с лицом лица». Иначе я не могла охарактеризовать выражение физиономии деверя. Но он опомнился, вскочил и проворно, я не успела даже шагу сделать, обежал стол.

— Я попробую договориться с купцом, Вера Андреевна, — сказал он настолько тихо, что я его едва расслышала. — Дайте мне полтину, я поеду, попытаюсь отсрочить долг. Как вы пойдете от поклона пешком?

Благородно, но совершенно бессмысленно.

— Так и пойду.

Если бы у меня нашлась эта проклятая полтина, последнее, на что бы я ее стала тратить, это на экипаж. У меня четверо детей и шаром покати в доме, молочнику платить нечем, и после поклона, который, как я понимаю, здесь вместо похорон, я займусь тем, чем должна.

В двери, ведущей в комнаты, замаячила Палашка с шубой, а за ней — пастырь. Пришла пора ехать на поклон. Видеть, как пастырь будет магией поднимать гроб и проносить его по всему дому, я не хотела, поэтому позволила накинуть себе на плечи шубу и собралась выходить.

— Барыня, — шепотом позвала Палашка, — там Ефимка вот, передал, то по вашу милость прислали, — и она незаметно для пастыря и деверя сунула мне в руку какую-то записку.

Глава шестая

— Смиритесь, матушка, сердце мое, — слезливо проговорила полная пожилая дама, приятная во всех отношениях. Она теребила в пухлых ручках белоснежный платочек, старательно надувала губки, поднимала бровки домиком — умело изображала безутешную скорбь. — Григория Дмитриевича не вернешь, а с прочим как-нибудь образуется.

Возле дома собралось не так много людей, но все на своих экипажах, и в узеньком проулочке стало тесно. Я считала, кто явился проводить моего мужа в последний путь: артистичная дама с платочком; мужчина примерно ее лет, солидный, сухощавый, в пенсне; вертлявый как шимпанзе молодой человек и всевозможная прислуга. Я уже научилась различать слуг по одежде — более простой, более удобной. Ефимка запряг в мой экипаж доходяжку-лошаденку, и контраст между шикарной коляской на полозьях и кобылкой, которой жизнь была не мила, впечатлял.

Снег, снег, снег… серые тучи лизали крыши домов и сыпалась с неба мелкая холодная крошка. Она падала, таяла, оставляя на лице и одежде крохотные льдистые капли, и не верилось, что зима здесь бывает богатая, вьюжная, величавая. Сугробы на задний план будто прилепила демоверсия нейросети, не заботясь о правдоподобии. Не было видно ни катафалка, ни дрог, и я подумала с ужасом, не придется ли мне всю дорогу до кладбища наблюдать, как пастырь несет гроб по воздуху. Зрелище, для местных привычное, но меня присутствие рядом со мной неведомых сил пугало.

Я обернулась к даме. Она могла мне что-то рассказать о причине смерти моего мужа, и не то чтобы я считала эту смерть чем-то из ряда вон выходящим, в эту эпоху нетрудно умереть от пневмонии, банального сепсиса, неудачного падения с лошади, а многие болезни и вовсе никто не мог распознать…

Лукея говорила, что я должна и докторам, стало быть, смерть мужа не внезапная, его лечили или хотя бы делали вид, что деньги берут не зря. Вера должна была знать об этом все, пастырь утверждал, что мужа она любила, так мне как быть, с чего начать, чтобы себя не выдать?

— Я смирюсь, — пообещала я, краем глаза наблюдая, что тем временем происходит на крыльце. Вот вышел деверь, открылись двери словно сами по себе, Ефимка подошел и придержал створку, деверь него шикнул. — Пройдет время, и я смирюсь. Но это будет не сегодня.

Дама взяла меня цепкой ручкой в перчатке за запястье, я пока что стерпела. Может, мои слова она поняла примерно так же, как и Лукея — происшествие с заслонкой, и закономерно опасалась, что я что-нибудь выкину.

— Послушайте, что я скажу вам, Вера Андреевна, — затараторила она негромко и на первый взгляд убедительно. — Детей мы с Петром Аркадьевичем не оставим, все внучатые племянники. Мальчиков, как подрастут, в корпус определим, а Лизоньку — в пансион. Не пропадут.

Я зыркнула на нее. На лице сострадание и готовность облегчить мою участь, в глазах непонятный мне пока алчный огонь. Я боялась задавать вопросы, боялась, что скажу что-то, что Вере должно быть очевидно, но дама была готова болтать без умолку на мое счастье, главное, чтобы не вовремя не вынесли гроб.

— Ох, милая Вера Андреевна! — дама отцепилась от меня, но лишь для того, чтобы горестно всплеснуть руками и бережно промокнуть уголки сухих глаз. — Вы только Петру Аркадьевичу три тысячи должны. С прошлого марта не отдаете, как после Гришенькиного рождения первое платье для выхода в свет пошили.

Я осталась внешне бесстрастна.

Мне попадались разные занимательные статьи, и я, естественно, не знала, насколько допустимо им верить. Раскольников убил старушку-процентщицу из-за трехсот семнадцати рублей или трехсот двадцати тысяч на современные мне деньги. Хлестаков получил от городничего взятку, равную двумстам тысячам — не те масштабы коррупции были в уездном городке, ой не те. Левша заработал восемьсот тысяч — что было более чем справедливо, Герман мог выиграть два с половиной миллиарда рублей… не свезло. Прочие цифры я не помнила, да и мир этот — не наше прошлое, но порядок цен я представить могла. Грубо взять один рубль к тысяче, и можно осесть в снег, потому что Вера должна три миллиона рублей. Впрочем, паниковать преждевременно, если учесть, сколько добра в доме можно выставить на торги.

Каких-нибудь пару дней назад я отправляла эти три миллиона, увидев объявление благотворительного фонда, и закрывала своим переводом сбор средств на операцию ребенку. Для меня эта сумма была неощутима. А теперь?

Три миллиона на платье. Дура.

— Решайте, милая, — добавила моя нежданная доброжелательница с угрозой в голосе. — Я у смертного одра Григория вам говорила, или обитель, или двор.

А вот про двор она упоминала уже не первая, и если она имела в виду двор императорский, как деверь, а не барский, как Лукея, то самое время потеряться в догадках: почему Вера отвергала этот вариант? Статс-дамам платили неплохо. Да, я не смогу быть рядом с детьми, но у меня появятся деньги, чтобы оплачивать им няню, кормить их достойно и постепенно выплачивать долг. Придется пожертвовать либо благополучием детей, либо чувством собственной важности как образцовой матери, но выбор однозначен. Черт, я брала кредиты на развитие бизнеса в банке и в долг у братвы, но я отвечала за свои действия, сейчас же на мне повисли невообразимые суммы, спущенные на сущую ерунду.

Кроме двора и обители, какие еще есть возможности выкрутиться?

Муж должен оставить наследство, и если все работает так же, как в нашем мире, я могу его не принимать, и кредиторы будут решать свои вопросы за счет вырученных от продажи имущества средств. Если я не единственная наследница, если жена в этом мире вообще ничего не наследует, а только дети — а вот тогда объяснимо желание приятной во всех отношениях дамы отправить меня в монастырь, а детей забрать под свое крыло, пока маленькие, а потом просто избавиться от них.